Он явно трезвеет.
Марика смотрит на него с удовлетворением:
– Ну вот, на человека похож. Тебя бы еще подстричь. Ну это ладно. Сойдет…
Затем она кормит его чем-то загадочно-овощным, жиденьким, с мелко нарезанными кусочками мяса, то ли похлебка, то ли самодеятельное рагу, поит клюквенным киселем, придвигает тарелку с тонкими сухими галетами:
– Ничего, скоро возьмем Боротынск, там, говорят, большой продовольственный склад…
А пока Иван неторопливо пережевывает все это, рассказывает ему о своих планах. Она полна ликованием от недавней победы: видел, как мы их раздраконили? В пух и в прах! Целый батальон – с техникой, с этими духовниками. Треть солдат решила остаться у нас, остальных отпустили, вот увидишь, они тоже вернутся. (Иван думает: треть солдат отпустили, а духовников – на крест? Однако вслух этого не говорит, опускает глаза, крутит в руках стакан.) С Боротынском тоже проблем не будет, приходили оттуда люди: ждут нас не дождутся, готовятся к празднику. Это как пожар в сухостое, стоит чиркнуть спичкой и заполыхает – ничем не остановить. Помнишь, мы мечтали о Белом Царстве, так вот оно не вне, а внутри нас самих. И не силой оно будет возведено, а волей Божьей, волей Священного дерева Ясень. Потому что Бог – это не то, что для своей выгоды придумали власть и церковь: не лживый, самодовольный, позолоченный идол, который лишь внешне милостив и всеблаг, а на самом деле равнодушен к людским страданиям. Бог – это не копия человека, не кумир техники, уничтожающей его самого, не бессмысленная погоня за всем новым, будоражащим, необычным. Бог – это не то, что ты думаешь. Бог не на небе. Он – на земле. Природа – живое Его воплощение. У нее не разум, а мудрость. Не тщета богатств, славы и удовольствий, а торжество жизни – вечной и неодолимой…
Ну и еще что-то в таком же духе. Собственно, она в несколько ином варианте повторяет свое моление на холме, но уже без гипнотизирующих интонаций. Иван слушает ее, изображая внимание на лице, но думает про себя, что все это в истории уже было. Им ведь в ДДБ хоть и в урезанном виде, но преподавали и философию, и основы государственного развития, и о сельских коммунах отец Бенедикт, ведший спецкурс, рассказывал, и о попытках еще в Средних веках создать Царство Божье на земле. Отец Бенедикт называл это буколическими мечтаниями, пасторальным идиотизмом людей, понятия не имеющих об истинном устройстве природы. Цитировал чьи-то безумные строки… «Жук ел траву, жука клевала птица, хорек пил мозг из птичьей головы, и страхом перекошенные лица ночных существ смотрели из травы»… Природа – это вовсе не благость, говорил отец Бенедикт, природа – это боль, страх, непрерывное пожирание слабых сильными. В природе не существует ни зла, ни добра, там властвует один принцип: сыт или голоден. В социальной среде, подчеркивал он, то же самое. И вообще, уже проверено много раз: крестьянский рай, каким он предстает в народном воображении, – это вовсе не муторное сельское бытие, где жизнь ходит по кругу: вспахал, посеял, собрал урожай, рай для крестьянина – это немыслимые городские блага, крестьянин немедленно перебирается в город, если возникает такая возможность, крестьянин с удовольствием пересаживается с телеги на автомобиль, и если можно не пахать и не сеять, а просто купить, то он с удовольствием идет не на поле, а в магазин.
Ничего этого он Марике не говорит: бессмысленно, она одержима верой в сияющий новый мир, который вот-вот создаст. И тут впервые за весь сумбурный и долгий день до него внезапно доходит, что Марика вполне может одержать победу. Крестьянская вера, вырастающая из природы, проще, грубее, а потому и намного сильней, чем опосредованная каббалистическими изысками магия духовников. Не шпагой народ орудует, а дубиной, не чертит сложные заклинания, а бьет с размаху прямо по темечку. Он вспоминает модельный прогноз, который показывал ему архимандрит Авенир: черные звездочки демонов сливаются в осциллирующие озера, те соединяются между собой, и – тьма на экране. Так что же, Марика захватит Москву, убьет всех духовников, уничтожит, не разбирая конфессий, священников, наводнит мир хтоническими чудовищами. И главным чудовищем станет она сама. Если только уже не стала.
Об этом он тоже Марике не говорит. Ему сейчас не до социальных концептов. Руки их соприкасаются – сначала как бы случайно, потом все чаще, все плотнее, все нетерпеливее. Вот они уже стоят, обнявшись, прильнув друг к другу так тесно, что ближе уже быть не может. И все-таки, оказывается, может, потому что Марика торопливо расстегивает комбинезон, они вместе уже на полу, на ковре, куда с ее топчана, слишком узкого для двоих, сброшено покрывало, сплетаются руки, ноги, смешивается дыхание, течение жизней, сливающихся в поток. «И будут оба они единая плоть». Вот теперь действительно ближе уже и не может быть. Марика чуть слышно пристанывает. Веки ее опущены, она будто молится какому-то неведомому божеству. Возможно, своему Великому Ясеню. Вдруг – ударом – распахивает глаза, откидывается и вроде бы даже отталкивает его, упершись ладонями:
– Нет-нет-нет! Это не то!..
Иван и сам чувствует, что не то. Не то и не так, как это было когда-то во время ливня. Есть жажда, но нет ее утоления, есть плотский голод, но нет преобразующего его соединения душ, есть страсть, но она исчерпывает себя, оставаясь лишь страстью, не превращаясь в любовь. И он, кажется, знает, почему это так: из темной дали, из иномирья, почти из небытия все так же смотрят на него одетые пластиком, полные слез, мольбы и отчаяния человеческие глаза.
Он перекатывается на спину.
Марика тоже отодвигается:
– Из-за этих переживаешь?
Молчать рискованно.
Иван это чувствует.
Можно самому оказаться замурованным в пластик.
Или быть распятым на ближайшем столбе.
Он говорит примирительно:
– Мне надо привыкнуть.
Марика довольно долго молчит, в полумраке, подсвеченном коптилкой свечи, шелестит ее горячее прерывистое дыхание.
– Что ж… Привыкай… – в голосе не угроза, но предупреждение. – Однако имей в виду: это не моя воля, но Божья. Это Он, а не я сокрушает моих врагов. Это Он, а не я одерживает победы. Это Он направляет стези мои, и потому они есть правда и справедливость.
Она опять довольно долго молчит.
Потом добавляет:
– Все очень просто: это жертвы, которых от нас требует будущее. Мы сгораем, мы обращаемся в прах, но вместе с нами сгорают все наши грехи. Мы – носители того, чего быть не должно. И потому мир без нас, мир, что мы передадим нашим детям, будет чистым, прекрасным и освобожденным от бесконечности зла…
Это – негромко, но непререкаемым тоном.
– Какие дети? У тебя есть дети? – только и может сказать Иван.
Марика резко садится и задувает свечу. Снова ложится, подтягивает на себя покрывало:
– Тебя это не касается.
Иван вдруг все понимает.
Тоже резко садится:
– Где он?
– Почему именно «он», может быть, это «она».
– Где она?
– Я сказала: к тебе это отношения не имеет. Все, спи. Утром выступаем на Боротынск.
Иван лежит, как незрячий, пялясь в матерчатую душноватую темноту. Время стекает, бесчувственно отсчитывая часы, как минуты. Постепенно спадает пенный шум лагеря. Марика дышит размеренно и легко, видимо, исчерпав все силы в радении на холме. Не зря же Динара о ней так беспокоилась. Он знает, что ему надо выбираться отсюда. И он уверен, что выберется – воспрепятствовать ему не сможет никто. Непонятно, откуда взялась эта уверенность, он не молился, Бога ни о чем не просил. Разве что у него появилась цель. А потому, ощутив, что наступил тот самый момент, он подхватывает комбинезон, выскальзывает за штору и натягивает его в такой же сумрачной тихой штабной части шатра, где на карте, разложенной на столе, синие от безнадежности стрелки по-прежнему тянутся к иллюзорной победе.
Он ждет, что Марика, полная холодного гнева, выйдет сейчас вслед за ним.
Но Марика не выходит.
Ее, как лодочку, унесло течение сна.
И точно так же унесло сном Динару, которая клубочком свернулась в предбаннике. А двое охранников перед шатром даже не поворачивают голов в его сторону. Уже через пятнадцать минут, оставив позади дремотное копошение лагеря, выходит он на равнину, колышущуюся дыханием тьмы. Небо пасмурное, луна брезжит в нем еле заметным тусклым пятном. На холме, где вечером волхвовала Марика, светлеет песчаная плешь.
Не видно, горит ли, как раньше, указывая путь, сиреневая звезда.
Может быть, и горит.
Может быть, нет.
Неважно.
Теперь это не имеет значения.
Хроника Смуты
Странный пейзаж предстал бы перед взглядом того, кто попытался бы обозреть наш мир на исходе периода Смуты. Самолеты вроде летали, но лишь малого и среднего класса. О великолепных трансатлантических лайнерах, берущих по тысяче пассажиров на борт, пришлось позабыть. Бодро попыхивая дымками из труб, бежали паровозы по рельсам, но опять-таки со скоростью, которая лет десять-пятнадцать назад показалась бы смехотворной. Плавали суда, в том числе и по океанам, но громадные танкеры, балкеры, контейнеровозы либо потихоньку ржавели в отдаленных портах, либо разбирались на металлолом. То же самое происходило с гигантскими заводами и сборочными конвейерами, протянувшимися целыми городами на километры, – их заменяли малые и средние предприятия. Как только рухнула сложная электроника, основанная на компьютерах, монстры производства и коммуникаций умерли, как ящеры, у которых отказал мозжечок: многотонное тело еще подергивалось, но ни передвигаться, ни жить уже не могло. Сами компьютеры еще кое-где сохранились, поддерживаемые резервами запчастей, и сохранились небольшие локальные сети, в основном в государственных учреждениях, но о глобальных переплетениях интернета пришлось забыть так же, как о трансатлантических перелетах. Радио работало с большими помехами. Телевидение – не через спутники, а опираясь на примитивные ретрансляционные станции.
Технологически человечество провалилось в начало XX века, с небольшим вкраплениями инноваций следующего столетия. Нас как бы вернули назад. Словно после двух мировых войн, перепахавших цивилизацию, после множества локальных конфликтов, тоже унесших неисчислимое количество жизней, после очередного острого кризиса между Западом и «остальными», чуть было не ввергнувшего мир в ядерную катастрофу, кто-то, озабоченный нашей судьбой, решил дать нам передышку – возможность остановиться, опомниться, отдышаться, посмотреть на себя немного со стороны и далее, с низкой индустриальной базы, не угрожающей самоуничтожением, вновь двинуться в будущее, но уже по совершенно иному пути.