В течение последующих двух недель еще около шестидесяти государств – членов ООН направили в Совет Безопасности аналогичные заявления. Они обвиняли друг друга в засухах или, наоборот, в проливных дождях, в нашествии сельскохозяйственных вредителей на поля, что привело к тотальному голоду, во вспышках эпидемий или национальной розни, в землетрясениях, наводнениях, ураганах, в беспричинных авариях на заводах или на электростанциях, повлекших за собой колоссальный ущерб. «Преступления ненависти», термин, появившийся еще в конце XX века, вновь выдвинулся на передний план. Дискуссия выплеснулась на Генеральную Ассамблею ООН, которая единогласно осудила любые «молитвы ненависти» и призвала все государства мира не использовать их в своей практике. А председатель Международного суда в Гааге на специально собранной пресс-конференции объявил о возбуждении уголовных дел по имеющимся протестам.
Однако тут же возникла и принципиальная трудность. Как определить, является ли данная катастрофическая аномалия следствием конкретных действий со стороны одной из враждебных стран или она обусловлена чисто природными обстоятельствами? Действительно ли «обезьянья чума» – следствие «молитвенной атаки» со стороны США, как заявил об этом председатель Китайской Народной Республики и генеральный секретарь ЦК КПК? Действительно ли разрушение иранского Центра – агрессия израильских экстремистов? А землетрясение в кальдере Йеллоустона со множеством жертв – это и в самом деле вина России, как объявила группа сенаторов США? А нашествие саранчи на российские сельскохозяйственные регионы – это акция и вина Украины, что подчеркнул в своем выступлении президент РФ? А неслыханное обмеление Нила? А багровые ядовитые водоросли, заполонившие реки Франции? А гигантский оползень в Альпах, накрывший сразу несколько городов? А заболачивание Петербурга, где по всему центру города проступила из люков вода – оно действительно вызвано объединенным проклятием прибалтийских «молитвенников»?
Вот это и была оборотная сторона.
Неумолимая тень, крылом Люцифера накрывающая и правых, и виноватых.
Тень войны всех против всех, превращающая Милость Господню в Гнев Божий.
Что можно было этому противопоставить?
Папа Римский в ответ на обращение к нему Всемирного союза католиков заявил, что, являясь Пастырем Церкви и Наместником Иисуса Христа на земле, он, тем не менее, не может указывать Богу, что делать. Он вместе со всеми верующими может только молиться и надеяться, что Всевышним эта молитва будет услышана и учтена. Примерно в том же духе высказался Патриарх Московский и всея Руси: одной лишь святой верой спасемся, ибо ничего, помимо нее, нам не дано… А Главный раввин Израиля утешал свою паству тем, что Бог спасал еврейский народ во времена самых жестоких гонений, спасет и сейчас.
Впрочем, у князей церкви уже не было прежнего авторитета. В Европе ко времени «божьих войн» (этот термин вроде бы утвердился в литературе) действовали по крайней мере три Папы, претендующие на вселенскость: в Риме, в Мадриде и в Авиньоне, это не считая еще так называемого польского Папы, объявившего себя воплощением Иоанна Павла Второго, – причем все трое предавали друг друга взаимным проклятиям. А в России, в том числе и в Москве, возникали десятки и сотни религиозных общин, независимых от Московского Патриархата, провозглашающих себя носителями истинной веры и утверждающих, что Милость Божья дана им и более никому.
В политических и религиозных кругах царила растерянность. Проекты, аналогичные «Логосу», как тут же выяснилось, создавались не в одной только Америке, но – под завесой такой же секретности – и во множестве самых различных стран. Доминировало ощущение предопределенности: не успеешь нанести удар по предполагаемому противнику – он нанесет удар по тебе. Ситуация наполнялась безумием. Напряжение было готово взорваться невиданными разрядами электричества. Мир погружался в пучину, у которой, казалось, не было дна.
И потому, вероятно, все больше и больше людей соглашались с аббатом Милле, после долгого молчания высказавшимся в сетевом посте так:
«Мы тысячи лет взывали к Милости Божьей. Мы полагали, что ею, сошедшей с небес, человек будет спасен. И вот мы получили этот великий дар, но в суетности своей и ничтожестве не сумели его принять. Семена упали на ядовитую почву. Не злаки питающие из них взошли, но горькая трава полынь. Нам ниспослали лекарство, а мы сделали из него яд. Нам подарили огонь, а мы, вместо того чтобы готовить еду и греться возле него, разожгли гигантский пожар, который теперь не знаем, как погасить. Разве что вновь обратиться к Богу. Но о чем нам просить его в этот раз?»
Глава 6
Хорь вычисляет его примерно через неделю. Точнее, на восьмой день пребывания в городе, ровно в девять утра, когда Иван как раз собирается выйти позавтракать, в домике, где он снимает комнату, раздается аккуратный звонок, затем голоса в прихожей – встревоженный у хозяйки и успокаивающий его вежливый мужской баритон, а через пару секунд Дарья Ануфриевна, скрипя ступеньками, начинает подниматься по лестнице навстречу Ивану, который, напротив, уже торопливо спускается.
Глаза у нее – вот такие.
– Там за вами приехали… на машине…
Она загораживает ему дорогу, шевелит губами, поднимая смущенное и растерянное лицо. Иван не может понять, что она хочет сказать. Наконец выясняется: спрашивает, не должна ли она отдать ему деньги за неиспользованные для проживания дни, он ведь оплатил месяц вперед.
– А вдруг вы уже не вернетесь?
Иван отмахивается: ерунда!
В прихожей его ожидает приятный по внешности молодой человек в светлом летнем костюме, при галстуке, несмотря на жару, сразу чувствуется, что чиновник.
– Прошу прощения! Господин Наместник хотел бы вас видеть.
Он один, полицейских рядом с ним нет.
Значит, это еще не арест.
И у Ивана мелькает сумасшедшая мысль: оттолкнуть молодого человека от двери и бежать, бежать – через сад, по улице, бежать, пока ноги несут.
Бежать без памяти.
Но куда?
Вместо этого он хрипловато спрашивает:
– Прямо сейчас?
Молодой человек озаряется приятной улыбкой.
– Если вам это удобно…
За калиткой их ждет «форд» серебристого цвета. Молодой человек распахивает заднюю дверь.
Чувствуется, что готов услужить.
Нет, это еще не арест.
Хотя неизвестно.
Иван кивает Дарье Ануфриевне. Та в ответ слабо машет рукой.
Будто прощается навсегда.
Они проезжают улицу, стиснутую яблоневыми садами, и поворачивают на другую, асфальтовую, ведущую в центр города. Правда, асфальт здесь был уложен, наверное, лет сто назад: потрескался, покоробился, машину ощутимо потряхивает. Молодой человек улыбается, как бы извиняясь за это. Деревянные домишки заканчиваются, вырастают по обе стороны скучные типовые пятиэтажки – пояс, отделяющий даунтаун от пригородов. Иван смотрит на их окна, ослепленные солнцем, и думает, что вот и закончились его бессмысленные блуждания. Эти семь дней для него – период нарастающего отчаяния. Он бродит по улицам, всматриваясь в прохожих с детьми, заглядывает во дворы с облупленными грибками, песочницами, фанерными потрескавшимися звездолетами, сидит в сквериках, слушая детские крики, бесцельно таращится на отделы игрушек в универмагах. Подсказка, вспыхнувшая в сознании, когда он узрел у Марики на столе карту с синими стрелами, постепенно тускнеет. Собственно, на что он рассчитывал? На то, что сердце у него ворохнется, когда он натолкнется на пацана, лениво пинающего консервную банку? Или на девочку лет пяти, засунувшую в рот грязный палец? Ничего у него в сердце не ворошится. Единственное – увидел в местной газете портрет Хоря под заголовком «Наместник призывает к спокойствию. Непосредственной опасности нет». Вот тогда в груди торкнуло. Хорь – Наместник? Это что, повышение для него или опала? Мелькнула мысль, что надо немедленно уходить. Хорь его рано или поздно нащупает. С другой стороны – не все ли равно?
Вечером, обессиленный, мятый, как цитрус, из которого выжали сок, он возвращается к себе в комнату и так же бессмысленно, сидя на кровати, под скошенным к окну потолком смотрит в сад, где наливаются спелостью на ветвях краснобокие яблоки.
С комнатой ему, надо сказать, повезло, фактически – маленькая квартирка, обособленная от хозяйки, на втором этаже, с туалетом, с раковиной, и недорого, несмотря на то, что город захлебывается от беженцев: заняты все гостиницы, детские сады, школы, в парке стоят палатки, рядом с которыми, как в походном лагере, дымятся костры. Но беженцев Дарья Ануфриевна побаивается: господь с ними, еще зарежут!.. А он представился ей инженером, приехавшим из Москвы: есть планы восстановить шарикоподшипниковый завод, вот надо оценить его состояние, объем работ, первоначальные траты. Такой съемщик хозяйку вполне устраивает. Тем более что его целыми днями нет. Живет Дарья Ануфриевна одиноко: муж умер, два сына хрен знает где, один вроде в армии, другой уехал на Север. Разве что с соседями поговорить. Завернул однажды местный священник, дьякон, из церковки неподалеку, тоже облупившейся, денег на ремонт не дают, расспрашивал, как живут люди в столице, качал головой:
– Значит, кадавры одолевают? Мертвячки, тантристы дьявольские, ехидны, кикиморы?.. Ну у нас с этим пока спокойно. Зато, говорят, бродит вокруг города зверь Оглоед, зубы – во, враз схрумкает. Пропадают люди… – Перекрестился. – Ох, грехи наши тяжкие…
В конце концов машина останавливается, как он и ожидал, перед зданием муниципалитета. Хорь, естественно, занимает там кабинет мэра. Интересно, даже табличку не поменял. Да и в самом кабинете, вероятно, все оставил по-прежнему: огромный полированный стол, бархатные портьеры на окнах, как в театре, отороченные кистями, портрет Президента в золоченом багете, а вдоль стены – громадный аквариум, где в зеленоватой воде над пагодами и ажурными мостиками покачивают кисейными плавниками пучеглазые вуалехвосты.
Давящая на обывателя избыточная провинциальная роскошь.