Озлоблен Харитон, обижен, таит планы мщения. Уже через день после назначения Ивана советником обмолвился в разговоре:
– Что бы они без меня делали? Да мне достаточно было пару слов архимандриту шепнуть, и Фотий поехал бы нести Слово Божье эвенкам и чукчам, – сжал авторучку так, что побелели кончики пальцев. – Я не жалуюсь, жив остался – и хорошо. Не жалуюсь, но помню об этом. И не только сам помню, но придет время – напомню и остальным…
И вот – смотрит пустыми глазами.
Нет, тут, как в истории с Лаппеттууном, явно что-то не то.
Мэр, впрочем, держится нисколько не лучше. Умудряется уже в своем собственном обращении брякнуть, что ни к чему делать запасы, город вполне обеспечен и продовольствием, и бытовыми товарами. А если дефицит кое-где возникает, то исключительно потому, что часть несознательных граждан бегает по магазинам, сеет панику, нужно – не нужно, метет все подряд… Ясно, что после такого ляпа сразу же возникают грандиозные очереди, и Штырь, матерясь, вынужден выделять для предотвращения инцидентов дополнительные наряды.
Все это действует слабо. Возвратясь из муниципалитета домой, Иван натыкается на свою хозяйку, которая, хватая ртом воздух, прислонилась к стене, и возле ног ее – две брезентовые сумки.
– Давайте я помогу…
Сумки тяжелые, каждая килограммов по пять. Дарья Ануфриевна семенит рядом, радостно щебеча:
– Сам Бог вас послал… – Сообщает, что за сегодня уже третий раз делает заход в магазин, купила вот – десять банок килек в томате, четыре пакета гречки, дважды очередь отстояла, дают-то они по две пачки в руки. – Думала, уже не дойду…
– Зачем вам столько?
Дарья Ануфриевна смотрит на него с высоты жизненного превосходства:
– Вы еще молодой человек, а у меня опыт: дают – бери, потом спохватишься – ан нет ничего…
Вечером она варит из килек суп – с картошкой, с петрушкой, с укропом, ничего, получается вкусно. Иван две тарелки сметает под неторопливые разговоры о жизни. Муж у Дарьи Ануфриевны, оказывается, умер, потому что на него Хохотун напал: засмеялся над чем-то, не может остановиться, задыхается, машет руками, посинел, упал на пол, и все. Вызвала отца Базилика, чтобы дом освятил, изгнали Хохотуна, да уж поздно… Эх, и когда нормальная жизнь вернется…
Иван сперва ждет, что вот-вот услышит какую-нибудь народную мудрость. Ведь не зря говорят, что народ своей неиспорченной природной душой прозревает больше, чем все философы и ученые. И уже в который раз убеждается, что ни хрена: никакой народной мудрости не существует. За тысячи лет накопили горстку пословиц, и весь базар. Прекрасный человек Дарья Ануфриевна, кормит вот, сочувствует, претензиями не донимает, но вся ее мудрость заключается в том, что не выпендриваться надо, а потихонечку жить. Жить как все, тогда будет тебе мир и покой.
Ну да, конечно.
А если кто-то не может как все?
Если есть в тебе нечто такое, тревожащее, что просто не дозволяет?
И с этим ничего не поделаешь.
Он чувствует себя как муха, тонущая в янтаре: еще живой, но уже подступает к глазам смоляная пахучая желтизна. Скоро она застынет, и сам он застынет в ней на сто миллионов лет, кто-нибудь потом небрежными пальцами расколупает, отшелушит слои – не поймет: грязь это, букашка какая-нибудь или что? Ну и тогда зачем это все было? Зачем они с Марикой бежали куда-то через солнечный луг? Зачем он в Монастыре изводил себя молитвами и аскезой? Зачем потом, будучи курсантом-духовником, зазубривал магические ритуалы? Зачем искал смысл в смутных изречениях старца? Зачем погибла Малька, напрасно, как ее жаль, в тенетах Лаппеттууна? Зачем Джанелла, не жаждавшая ничего, кроме любви, превратилась в кровожадную Кали?
Зачем все это было, зачем?
Ответов у него нет. Жизнь вообще не дает ответов ни на какие вопросы. Она лишь окутывает ими растерянного человека, постепенно погружая его в тягучее ожидание небытия.
Он существует словно в муторном сне. Бесцельно бродит по улицам, надеясь на случайную встречу. Встречи, разумеется, не происходит. Но даже если произойдет, дальше-то что?.. Сидит на утомительных совещаниях в мэрии, где раз за разом перемалываются в труху одни и те же слова. Обязанности его как советника не определены. Советник – он советник и есть: советует, когда его спрашивают. А кто его спрашивает и о чем?.. Два раза в день смотрит новости по правительственному каналу. В стране осуществляется программа Единой Истинной Веры: идет тотальная зачистка всех неправославных конфессий, всех иноверческих объединений, всех самодеятельных пророков, всех сект. Везде ищут ведьм, колдунов. Начат очередной громкий процесс, теперь – над приверженцами каббалы: якобы совершали обряды, вызывающие тряс, глад и мор. На многотысячных молебнах-митингах, на переполненных стадионах ораторы возвещают смерть проклятым еретикам, и толпа, точно взбудораженный зверь, откликается ревом, вздымающимся до небес: «Смерть!.. Смерть!.. Смерть!..» На конец сентября назначен Поместный Собор, и уже нет сомнений, кто станет новым Патриархом Московским и всея Руси…
Молиться Иван не пробует. Пустота, уже давно образовавшаяся в душе, не откликается ни на что. Бог молчит, и молчание Его страшней всех земных кар. Никакие кары его, впрочем, тоже не беспокоят, он бесплотен и легок, как шелуха, оставшаяся без зерна. Вот сейчас порыв ветра, прокатывающийся по улице, незаметно, точно во сне, подхватит его и, закрутив вместе с пылью и мусором, утащит неизвестно куда.
Грянула бы, что ли, гроза.
Прибила бы зной, омыла бы его самого.
Не зря же кругом такая нечеловеческая духота.
Не зря, не зря.
Он все-таки чувствует, что не зря.
Должно что-то произойти.
И ведь действительно происходит. Той же ночью на город обваливается гроза. Где-то около трех часов грохочет так, как будто разгружают металлические болванки. Иван аж подскакивает в постели. А через мгновение ослепительная белизна заливает все небо, превращая сад за окном в фотографический негатив: черные скелеты деревьев, черные листья, черная, словно кладбищенская, ограда из обугленных плашек. Впрочем, молния тут же гаснет, оставляя перед глазами расплывчатые очертания. Иван в беспамятстве трясет головой. Вспыхивает еще одна молния, потом – в ветвистом великолепии – сразу пять или шесть. Со второго этажа ясно видно, как они изломанным щепастым огнем врезаются в землю. Город сотрясается от ударов. Наверное, трескается асфальт. Причем ни капли дождя. Пылающая преисподняя. По идее, так должно выглядеть место, где решаются судьбы мира.
Хотя, может быть, здесь они и решаются. Наутро, когда он, не выспавшийся, смурной, протирая глаза, спускается кое-как на кухню, Дарья Ануфриевна, уже вернувшаяся из магазина, испуганным голосом сообщает, что ночью окна в мэрии, рассказывают, горели бледным огнем и доносились оттуда дикие взвизгивания. А сегодня город заполонен какими-то чертяками смуглыми, патрулируют, значит, по улицам, все они в черном, в черных очках, один очки снял, на меня зыркнул, я обмерла: в глазах – ночь, как в могилу заглядываешь.
С таким чертякой Иван сталкивается уже минут через пять. Вдруг со двора раздается крик той же Дарьи Ануфриевны:
– Ты что делаешь, антихрист безродный?!.
И в самом деле, стоит чертяка – в черном комбинезоне, в черных круглых очках, волосы коротко стриженные, держит в руке выдернутый из земли саженец ясеня – Дарья Ануфриевна его заботливо укоренила дня три назад.
– Чего своевольничаешь? Тебе кто разрешил?
Чертяка, не говоря ни слова, легко толкает ее, и Дарья Ануфриевна, споткнувшись, садится в клумбу.
Иван уже рядом, он в бешенстве.
Сказывается полубессонная ночь.
– Пошел прочь отсюда!.. Полицию вызову!..
Чертяка поворачивается к нему и одновременно двигает вперед правой рукой. То есть это уже потом Иван в памяти восстанавливает, что двигает, глаза это видят, но сознание за ними не успевает: каменный кулак прошибает его в под дых, он, екнув, пискнув, даже не вскрикнув, валится, скорчась на землю. Боль железными пальцами скручивает и рвет внутренности. Он даже ненадолго теряет сознание, поскольку, открывая глаза, видит склоненное к нему лицо Дарьи Ануфриевны:
– Ты что?.. Что?.. Ну очнись!.. Ты меня слышишь?..
Он кое-как поднимается, держась за живот, судорожно вздыхает, воздух просачивается в гортань целебной успокаивающей прохладой. Чувствует, что хозяйка поддерживает под локоть:
– Ну, слава богу, живой…
Боль стихает, но бешенство, напротив, усиливается. Как это кулаком в живот? Его, советника по особым вопросам при Президентском Наместнике?
Ивана захлестывают эмоции.
Сейчас разберемся.
Он лишь краешком уха, не сразу слышит вдогонку голос Дарьи Ануфриевны:
– Куда?.. Тебе надо бы полежать!..
И также не сразу, а прошагав уже две-три улицы, замечает, что воздух в городе сегодня какого-то желтоватого цвета, вроде утро, а как от натриевых фонарей: лучи солнца растворяются в нем, становясь невидимыми. Что за инверсия? Он вспоминает про муху, вляпавшуюся в смолу. Однако он ведь не муха, он еще движется, он живой. Да хрен с ней, с инверсией! Гораздо больше его настораживают чертяки, патрулирующие буквально каждую улицу. Чем ближе к центру, тем их становится больше, похожие друг на друга, как клоны, как генетические близнецы, этакие тонтон-макуты, вышагивают как в строю, вроде бы ни на что не обращая внимания. Хотя нет, вот явно вытащенный из постели взъерошенный хмырь, в мятой футболке, в семейных, до колена трусах, под наблюдением двух чертяк счищает скребком со стены рисунок ясеневого листа.
Вот, значит, как.
Да, значит, так.
Видимо, специальное подразделение, прибывшее ночным поездом из Москвы. То есть Хорь не обманывал, он точно знал, что помощь придет.
Ладно, пусть Хорь с ними и разбирается.
Перед входом в мэрию тоже двое чертяк – по стойке смирно, по обеим сторонам от дверей, левый, завидя Ивана, делает шаг вперед, преграждая дорогу:
– Пропуск!