Я еще больше пугаюсь, плачу.
Джанна успокаивает меня.
Что это было?
Опять-таки: время придет – узнаешь…
Более отчетливые воспоминания у меня о Москве. Поначалу мы жили там очень трудно: в подвальной комнате, темной, сырой, из единственного окна шириной в ладонь были видны ноги прохожих. Джанна запирала меня там на целый день, оставляла хлеб, намазанный маргарином, термос с чаем, иногда кастрюльку с перловой кашей, которую я сразу же после ее ухода съедал. Впрочем, трудно тогда жила вся страна: непрерывные мятежи, заговоры еретиков, язычников, атеистов. Я слушал радио (другого занятия не было) и страстно молился за Светлого Патриарха Фотия, коий богоданной праведностью своей спасает страну от дьявольского наваждения.
К счастью, уже через год положение наше улучшилось. Мы переехали в большую квартиру двумя этажами выше. Теперь у меня была отдельная комната, маленькая, но с настоящим окном, смотревшим на вымощенный булыжником переулок. Я даже посещал школу, сразу с третьего класса, где был самым маленьким, а потому и самым несчастным. Мне это жутко не нравилось, я капризничал: не пойду!.. Но Джанна настаивала: без образования останешься дурак дураком. У нее теперь тоже была своя комната, с тюлевыми занавесками, солнечная, просторная, правда окнами на шумный проспект, но все-таки лучше, чем мутная щель в подвале. А еще у нее был кабинет, вечно зашторенный, куда мне заходить категорически запрещалось. Там Джанна принимала клиентов.
Не подумайте, ничего такого. В этом кабинете своем с дверью, обитой кожей, чтобы ни одного звука не пропускать, Джанна гадала и ворожила. Она предсказывала клиентам судьбу – и по картам Таро, и глядя в Хрустальный шар, где вспыхивали разноцветные огоньки, также снимала порчу, защищала от сглаза, подсказывала правильные решения в бизнесе или в семейной жизни. Все это, конечно, было категорически запрещено, духовная полиция арестовывала ворожей по первому же подозрению, и Джанна намертво вдолбила мне в голову, чтобы я ни единым словом не обмолвился в школе о ее занятиях. Формально она числилась в какой-то мелкой конторе: закон об обязательной трудовой повинности нарушать было нельзя, но появлялась там раз в неделю, не чаще, а большую часть времени проводила именно в кабинете, откуда после сеансов тянуло экзотическими благовониями. Кстати, и клиенты к нам поднимались не через парадную дверь, а по черному ходу со стороны переулка, что тоже было одним из достоинств квартиры.
Продолжалось это довольно долго, Джанне, как я сейчас понимаю, в этом смысле необычайно везло. Клиентов она отбирала с большой осторожностью, только по рекомендациям, а некоторым сразу же наотрез отказывала. И все-таки однажды (я был уже в восьмом классе) меня после школы перехватила на улице хозяйка квартиры и, цепко взяв за руку, объяснила, что домой мне идти нельзя: там духовники, Джанну уже увезли, но осталась засада: ждут тех, кто придет. Хозяйка была очень обязана Джанне, та сняла порчу с ее взрослого сына, у которого отнялись ноги, не мог ходить. Она передала мне заклеенный толстый конверт и записку от Джанны, где та требовала, чтобы я немедленно уезжал. Впрочем, Джанна и раньше меня инструктировала: если с ней что-то случится, я не должен ни на секунду задерживаться в Москве, главное – не пытаться ее разыскивать, она потом, когда обойдется, разыщет меня сама.
Через три часа я уже сидел в поезде Москва – Петербург и смотрел, как тянутся за окном пустынные московские новостройки. В конверте были деньги и документы: свидетельство о рождении на мое новое имя, паспорт, справка об окончании школы, аттестат с умеренными, но, в общем, неплохими оценками, а также сертификат от приходского священника, удостоверяющего мое благонравие. Без такого сертификата не принимали ни на работу, ни в учебные заведения. Джанна продумала все заранее. У нее была очень разнообразная клиентура, чиновники в том числе, и она потихоньку использовала их бюрократические возможности.
Больше я Джанну никогда не видел.
Значительно позже, уже в либеральные времена, я рискнул послать запрос о ней в Департамент духовной безопасности, в нем тогда только-только начали приоткрываться архивы, и оттуда мне довольно быстро ответили, что, к сожалению, таковая гражданка ни в каких документах Департамента не значится.
Все, тьма сомкнулась над ней, как вода.
Добавлю, что Джанна не была моей матерью, даже не родственницей, объяснила мне это уже довольно давно, потому я и называл ее просто Джанна. А кто же мои родители? И где они? Все то же самое: придет время – узнаешь.
И еще: необычайной красоты была женщина. Тогда, в юные годы, я, разумеется, этого не понимал, но однажды, мне было уже сильно за двадцать, ни с того ни с сего всплыло во сне как бы немного мерцающее лицо, полупрозрачное, с громадными аквамариновыми глазами – я не сразу понял, что это Джанна, не догадался бы, вероятно, если бы не ее любимое цветастое платье, если бы не антураж кабинета, куда я, несмотря на запреты, все же заглядывал. Увидел во сне и ахнул, меня точно ударило: неземная, почти невероятная красота, такая бьет насмерть – сразу и навсегда.
А в Петербурге мне поначалу было невесело. Несмотря на имеющийся аттестат и на то, что Джанна прибавила в документах мне возраста, я чувствовал себя слишком юным для поступления. Год проработал в подсобках разных универмагов: разгружал машины, таскал ящики, расставлял на полках товары, снимал тесную комнатку черт-те где – берег деньги на время учебы в университете. Да и сам Петербург произвел на меня гнетущее впечатление: непрерывная хмурость, сырость, дожди, в скверах и парках – топкая грязь, по каналам плывут бесконечные баржи с дровами; солнце выглядывает едва ли на пару часов за лето, бледно-чахоточное, не успевает просушить потрескавшийся асфальт.
До сих пор для меня загадка, почему я подал документы именно на исторический факультет. Может быть, на меня так подействовала тайна собственного происхождения. Однако подал туда и не промахнулся: в студенты меня зачислили без экзаменов, по одному собеседованию. Никакого конкурса, повезло; как выяснилось чуть позже, я шел в потоке малочисленного поколения: двадцать лет назад, в первые годы Смуты, рождаемость в стране резко снизилась и как раз на гуманитарные факультеты был сейчас катастрофический недобор. А на третьем курсе, когда нужно было определяться со специализацией, мне опять повезло: я попал в учебную группу профессора Байноротова.
Это было время нарастающих изменений. Патриарх Фотий умер, церковная дисциплина, непреложная и неукоснительная, начала постепенно ослабевать: отменили обязательные причастия, как процедуру соединения человека с Богом, отменили обязательную молитву в школах и вузах перед началом занятий, перестали требовать справки об исповеди, можно было разок-другой пропустить воскресное богослужение – на это тоже стали смотреть сквозь пальцы. Более того, неожиданно начали поговаривать – и чем дальше, тем громче и откровеннее, – что отнюдь не Всероссийская молитва, текст которой каждый россиянин должен был знать наизусть, спасла нас от ужасов Смуты, и что Патриарх Фотий – к его имени вдруг перестали добавлять титул «Светлый» – вовсе не является воплощением Слова Божьего на земле, напротив, неумеренными строгостями своими он истощил страну, превратил ее в отсталое государство, а уж его костры для «еретиков» – вообще инквизиция, дикое средневековье.
В этом смысле Байноротов был на шаг впереди других. Одним из первых он стал утверждать, что даже наше представление о Божественном в корне неверно. Если Бог, коего мы рассматриваем как самоосознающую сущность, реагирует лишь на интенсивность молитвы, независимо от ее содержания, значит, это не Бог, а безличное и бездуховное Нечто, что-то вроде ружья, выстрелить из которого может кто угодно. Это не Бог, постукивая указательным пальцем по кафедре, говорил Байноротов на своих лекциях в переполненной до отказа аудитории, не Бог, а интерсубъектный феномен – та же религия, с той же обратной трансляцией, через сложные ритуалы гипнотизирующая своих адептов. Но благодаря современным коммуникациям, пусть просевшим и все равно гораздо более быстрым и интенсивным, чем в предыдущих эпохах, этот эгрегор обладает значительно бо´льшим индоктринирующим потенциалом, который и был реализован в том, что мы называем Смутой Земной. Фактически, утверждал Байноротов, в Боге мы воплотили самих себя – со всеми нашими акцентуациями и патологиями, только многократно усиленными.
Однако – в пределах университетского курса – это были чисто теоретические рассуждения. На практике же Байноротов считал, что мы как историки имеем на руках уникальную ситуацию: необходимо немедленно начинать тщательные «раскопки» Смуты, пока живы непосредственные свидетели этих событий, пока не пропали и – по известным причинам – не уничтожены ценнейшие государственные документы. Он называл это археологией современности и полагал, что, помимо теоретического, она имеет и громадное прикладное значение. Поскольку исчезновение «божественного вмешательства», то есть чудес, противоречащих законам природы, произошло практически одномоментно по всему миру, значит, существует и механизм, который может как бы включать и выключать данный эгрегор. Это открывает перед нами колоссальные перспективы, в том числе и для позитивного преобразования нынешней весьма нестабильной реальности.
Причем, если сделать элементарный хронометраж, подчеркивал Байноротов, сразу видно, что «выключение» не совпадает по времени ни с Всероссийской молитвой Патриарха Фотия, ни с Молитвой об успокоении, вознесенной Теннессийским пророком в окрестностях Вашингтона, ни с ночным стоянием миллионов мусульманских паломников на горе Арафат и ни с одним крупным действом, претендующим ныне на «точку отсчета». Разница достигает целых дней и недель. Нет, полагал Байноротов, здесь иная точка отсчета. Наиболее – это уже по его личной прикидке – совпадает с «моментом истины» сражение на реке Малече, но ему пока не уделялось достаточного внимания. Вот что следует изучать, вот что надо «раскапывать» в первую очередь.