Фея слушала ее молча, бесплотное ее свечение тускнело – не Млечный Путь приходил на ум теперь при ее виде, а зловещий свет болотных гнилушек, зазывающий путников в трясину.
– От моей милости не стоит отказываться, – наконец проскрипела она. – За это наказание должно быть примерным и долгим. Некоторым удается вымолить пощаду или откупиться. Но девчонка, в лицо назвавшая меня лгуньей, а мое благословение – обманом, да еще объявившая, что я желаю поживиться за ее счет, достойна исключительно злой смерти! Как смела ты рассуждать о моих поступках и моих мыслях, словно я одна из твоих жалких сородичей? Ты решила, будто можешь понять намерения и суждения высшего существа? Что за немыслимая дерзость! И не думай, будто обхитрила меня, сократив свои мучения. Я позабочусь о том, чтобы обмен получился равноценным…
Как только прозвучало последнее слово, все скрыла непроглядная чернота, отчего Эли показалось, будто она ослепла. Спустя мгновение она различила фею, принявшую свой темный облик и превратившуюся в островок мглы, усеянный мелкой звездной пылью. Как ни была черна ночь вокруг, фея была еще чернее, и казалось, что ее чернота – бездонная пропасть, способная поглотить весь мир.
– Я уничтожу тебя! Сотру в порошок! – прошелестел ее голос, тихий и оглушающий одновременно. – Готовься к смерти, ничтожная девчонка!
Глава 9
Гнев феи если и не мог считаться справедливым, то уж точно был естественен: чего еще ожидать от существа нечеловеческой природы, которому отказывает человек? Эли и сама знала, что такой ответ обрекает ее на верную гибель, однако на задачу, что предложила решить ей фея, на первый взгляд имелось не более двух вариантов ответов, а времени на поиск более хитрых разгадок ей и вовсе не предоставили. «Что ж, если мне надо умереть, то так тому и быть!» – повторяла она самой себе с безрассудством юности, которая еще не знает истинную цену жизни и не так уж крепко за нее держится. Конечно, ей было жаль родителей, но Эли знала из сказок и песен, что достойная смерть – славное дело, а в славе этой близкие и родные погибшего находят утешение, и все еще верила в то, что это правда.
Фея тем временем, упиваясь скорой местью, шептала себе под нос то одно заклинание, то другое, перебирая их точно так же, как палач присматривается к орудиям пытки, про себя решая, с какого именно стоит начать.
– Ох, ты заслужила их все сразу! – наконец вскричала она, хмурясь и усмехаясь попеременно. – Как жаль, что я могу убить тебя только один раз!..
– Уж придется вам обойтись этой малостью! – ответила ей Эли, невольно закрыв глаза от страха: ей не хотелось видеть торжествующее лицо феи.
Легкое касание крошечных коготков заставило ее покоситься на свои безвольно опущенные руки – несколько верных мышей незаметно взобрались по одежде так высоко, что сумели юркнуть в рукава.
– Вас еще только недоставало! – промолвила она тихо, стряхивая мышек. – Уходите! Что за смысл вам погибать вместе со мной?
– Что ты там бормочешь? – недовольно спросила фея, уязвленная тем, что Эли смела думать о чем-то еще, кроме своей скорой и мучительной смерти, но тут же сама отшатнулась – точь-в-точь, как это делают обычные смертные: стайка воробьев и синиц, небывалых птиц для ночного времени, пролетела у самого ее лица. Не успело смолкнуть их чириканье, как раздались карканье ворон и воронов, треск сорок, хриплые вскрики соек, уханье сов, а затем птичья разноголосица слилась в сплошной оглушающий гам, похожий на шум приближающейся бури. В темноте загорелись глаза – лисьи, волчьи; ревели и переступали с ноги на ногу олени; неразличимые в густой тени, рокотали хрипло старые кабаны.
И мирные домашние звери со всей округи были тут как тут, словно этой ночью невесть по чьему разрешению исчез их извечный страх перед лесными собратьями. Первыми пришли вольные коты и те псы, что не удостоились личной цепи. Их цепные собратья в это время рвались на свободу, завывая и лая на все голоса, так что даже в старом саду были слышно эхо их гневной тревожной песни, и многие из них уже мчались во всю прыть, гремя обрывками цепей. За ними следовали лошади и коровы, сломавшие двери своих сараев. Свиньи подрывали загоны и с визгом топтали огороды своих хозяев. Все они повиновались неслышимому призыву: встать на защиту Эли в старом саду.
– Что это? Почему они здесь? – фея в растерянности озиралась, закрывая свой темный лик звездными руками: видно, тяжкий звериный дух и запахи скотного двора были ей не по нраву.
А голоса зверей и птиц становились всё громче, всё неразделимее: уже не понять было, вой это или рев, карканье или писк. Монотонный, оглушающий, он заставлял гордую фею склониться, зажать уши, пасть на колени. А Эли, словно ничего не слыша и не замечая, стояла, закрыв глаза и опустив руки; могло показаться, будто она внезапно уснула и теперь едва заметно покачивается в такт своим мирным сновидениям. Но вот ее губы шевельнулись – и голос зверей и птиц чуть дрогнул, меняясь, приспосабливаясь к несвойственному для него звучанию.
– Уходи, создание туманов и луны, – говорила Эли, а вместе с ней – птицы и звери. – Ты не чужая нам. Леса, реки и поля давно живут в мире с твоим народом, нам нечего делить. И до людей нам дела нет. Но это человеческое дитя умеет говорить с водой и с деревом, с птицей и со зверем. Дитя стало частью наших владений, и мы знаем, что ты желаешь ему смерти несправедливо и беззаконно. Мы не люди. Нас нельзя обмануть или подкупить, и твои покровители не смеют спорить с нашей общей волей. Уходи из старого сада и не возвращайся.
– Вот, значит, как? – вскинулась фея, враз поумерившая и свой гнев, и рост. – Ну что же, признаю – убивать девчонку я права не имею, хотя в обычных случаях хватает одного только моего желания. Но раз уж за нее заступается лес…
Тут возмущенно заквакали жабы, да и птицы, считавшие своей вотчиной поля, возмущенно захлопали крыльями, так что фея поспешно прибавила:
– Ох, ладно: и болота, и поля, и все здешние помойки…
Тут дружно встопорщились коты, ощерили зубы крысы, многие из которых отличались воистину исполинскими размерами, и фее ничего не оставалось, как принести извинения и пообещать, что впредь она будет относиться с уважением к соседним владениям.
– Но как бы то ни было, – заметила она, с некоторым усилием вернув себе прежнюю высокомерную манеру говорить, – моя милость все еще в силе. Уж на нее-то я имею право! Не думайте, что спасли вашу драгоценную сопливую девчонку, – жить ей все равно недолго. Я уйду, так и быть, и она никогда больше меня не увидит. Но и счастья не обретет! Для вас она, возможно, и особенная, да только в человеческом мире ей этот дар ничего не даст. Слишком проста она для той любви, которую я ей ниспослала. Для нее был заготовлен лучший из моих подарков – ну что ж, она еще заплачет над его осколками!..
И с этими словами она бросила на землю что-то сверкающее, разбившееся с долгим тонким звоном – так звучит далекий перезвон колоколов туманного королевства, доносящийся иной раз до ушей смертных и оставляющий после себя долгую неясную печаль. А когда он затих и Эли открыла глаза, на истоптанной поляне не было ни единой живой души, да и сама фея – создание, безусловно, бездушное – растаяла без следа. Ночь, волшебным образом вместив в себя бесконечно много событий, разговоров и мыслей, отслужила свое и сменялась предрассветными сумерками.
Удивительное и страшное приключение могло показаться дурным сном, но на том самом месте, где стояла разгневанная фея, в грязи что-то ярко сверкало и переливалось всеми цветами радуги.
Эли, хорошо помнившая все, что здесь происходило и говорилось – хоть ей казалось, будто она была всего лишь безмолвным зрителем, окаменевшим от какого-то заклятия, – склонилась, чтобы посмотреть, чем же собиралась одарить ее фея.
Она долго вертела в руках странные острые осколки, прикладывая их друг к другу и так и этак, а затем с недоумением воскликнула:
– Да это же стеклянные туфли! И они должны были принести мне счастье? Несусветная чушь! Воистину, устройство ума фей непостижимо ровно настолько, насколько и вздорно!..
Однако будем честны: могущество самой слабой в мире феи несравнимо с возможностями простого смертного, даже пользующегося искренней благосклонностью лесных жителей. Оттого победа Эли не могла считаться таковой в полной мере, а дама туманов, хоть и была уязвлена сверх меры произошедшим, проиграла не так уж много: хитроумное проклятие ничуть не потеряло в своей силе. Иными словами, ночь эта ничего не изменила, не считая того, что Эли теперь знала куда больше о своей судьбе, а точнее говоря – о полной своей обреченности.
Некоторое время девушка стояла, глядя на пригоршню осколков, и на лице ее отражались попеременно то тоска, то страх, то глубокое сожаление – должно быть, за всю свою прежнюю веселую и мирную жизнь ей еще не приходилось раздумывать над столь тягостным решением. Получив ответы на свои вопросы, Эли не получила избавления, но сейчас более всего она волновалась не о себе, а о своих родителях.
– Что я им скажу? – шептала она едва слышно. – Если правду, то матушка будет винить себя сильнее прежнего, а когда я… когда проклятие сведет меня в могилу, то… Ох, нельзя ей знать, какую цену запросила фея! Сколько черной хитрости в ее советах – кто бы ни пожертвовал своей жизнью ради счастья другого, все равно последний обречен на несчастье. Как я горевала бы до последнего дня, зная, что погубила матушку, так и матушка будет мучиться, сознавая, что могла оплатить своей жизнью мое спасение. Придется мне солгать… Да что толку, если родителям все равно придется смотреть безо всякой надежды на то, как колдовство цедит из меня жизнь по капле? Лучше уж неизвестность, чем такое предопределение!
Возможно, в ясном состоянии ума Эли рассуждала бы по-иному, но теперь ею владел только страх: после всего пережитого ночью она боялась посмотреть в глаза своих безутешных родителей. Ее доброе сердце разрывалось от боли при мысли, что им придется страдать – и причиной этих страданий станет она сама. Вконец потеряв голову от этих горьких мыслей, она сделала шаг, затем другой – и побежала в лес, не обращая внимания на хлещущие ее по лицу ветки и колючие побеги ежевики, до крови царапавшие ее ноги. Осколки хрустальных туфелек выпали из ее рук, и только самый большой, с острой зазубриной, впился глубоко в ладонь. Эли не сразу заметила кровь, боли она и вовсе не чувствовала, но горячие темные капли забрызгали ее платье, и она замедлила бег, чтобы разглядеть рану, а затем и вовсе остановилась.