Шипа.
Слуга, который был с ним, начал тут же рассказывать обо всем, что слышал о сгоревшей усадьбе: о том, что хозяйка накануне отослала всех слуг, что ее нашли мертвой среди обгоревших бревен в бывшей гостиной, а ее воспитанник пропал бесследно – тела так и не обнаружили… Внезапно слова эти странным образом взволновали Одерика – бывает так, что какой-то мысли следует быть озвученной, чтобы произвести нужное впечатление. «Бесследно, бесследно…» – повторял про себя отец Эли, и перед глазами у него стоял старый яблоневый сад, истоптанный десятками звериных лап и копыт, но без единого отпечатка человеческой ноги.
Однако пепелище не дало ему тех ответов, на которые он в глубине души рассчитывал. Соседи Тернового Шипа торопливо растащили в стороны горелые бревна, когда искали погибших, а затем похоронили Кларизу рядом с могилами прежних владельцев усадьбы – не столько из добрых побуждений, сколько опасаясь, что душа, не упокоившись после столь страшных событий, может повадиться к ним, обидевшись на непочтительное отношение. Лишившиеся места слуги и бродяги шустро растащили то, что уцелело в пожаре и показалось им мало-мальски ценным. Наследников у Кларизы, кроме пропавшего воспитанника, по всей видимости, не имелось, и теперь поместью предстояло зарастать дикими травами да лесом. На обгоревших черных бревнах каркали вороны, ветер носил хлопья пепла.
Одерик, сам не зная, что ищет в этом зловещем месте, спешился и медленно пошел вдоль обугленных остовов стен. Слуга с суеверным любопытным страхом таращился на пожарище, чтобы все как следует запомнить и пересказать остальной челяди за кружкой пива.
И стоило только безмерно уставшему Одерику подумать, что все это пустая трата времени, как он услышал топот копыт, и к усадьбе выехала целая процессия нарядно одетых господ, которых никто не ожидал бы увидеть в Лесном Краю. Чужестранцы, да еще из благородных – это было понятно сразу по их породистым, смелым лицам; по великолепным лошадям в роскошной сбруе; по оружию; по их манере общения между собой.
Завидев Одерика, они со сдержанной любезностью поприветствовали его, и их предводитель – статный высокий мужчина средних лет, волосы которого уже посеребрила седина, – взволнованно спросил, верно ли они понимают, что здесь раньше располагалась усадьба Терновый Шип.
– Именно так, – подтвердил Одерик, несколько опешив: не каждый день встречаешь среди леса королевских придворных или кого-то вроде них!
Тогда благородный господин спешился и назвался Эршеффалем, не прибавив к этому никаких званий или титулов, – но Одерик тут же решил, что это не иначе как граф или даже герцог.
– Здесь ли проживала дама, называющая себя Кларизой, и ее юный воспитанник, Ашвин? – спросил сударь Эршеффаль, с тревогой глядя на пожарище.
– Да, я имел честь их знать, но не слишком близко, – осторожно ответил Одерик и вкратце рассказал все, что знал о пожаре, гибели дамы и исчезновении юноши.
Не будет преувеличением сказать, что услышанное поразило господина Эршеффаля.
– Как? Юный Ашвин пропал?! – вскричал он побледнев, и проницательный Одерик понял, что богато одетый дворянин, как бы значительно он ни выглядел, беспокоится о скромном сироте из Тернового Шипа больше, чем о самом себе.
Увы, ничего утешительного поведать господину Эршеффалю Одерик не мог – он еще раз повторил все, что знал, затем на всякий случай подозвал слугу-сплетника и заставил пересказать, что тот слышал от других болтунов.
Господин Эршеффаль теперь был убит горем не меньше, чем сам Одерик. Он точно так же пристально смотрел на пепелище, словно оно могло дать ему ответ, что же здесь произошло, – и, надо сказать, преуспел в этом деле куда больше. Укрепляясь в каком-то подозрении, он становился все мрачнее и суровее и затем спросил:
– Не случилось ли здесь поджога или же иного преступления?
С ответом на этот вопрос Одерик затруднился, а слуга-сплетник заметил, что тело покойной госпожи Кларизы сильно обгорело, так что никто не смог бы сказать, от чего она умерла, – да и кому бы захотелось присматриваться…
– А что же вы сами ищете на пепелище? – еще суровее спросил сударь Эршеффаль, и Одерик почел за лучшее сказать правду, как бы странно она ни прозвучала. Впрочем, о феях и прочих волшебных тонкостях он все же умолчал, тем более что сам их никогда в жизни не видал и полагался в суждениях о них лишь на слова жены.
Чужеземец выслушал его внимательно; нахмурился, когда услышал, что дочь Одерика пропала накануне той ночи, когда сгорел Терновый Шип, и что с Ашвином девушка была самую малость знакома.
– Ума не приложу, есть ли что-то общее в этих событиях, – завершил свой печальный рассказ Одерик. – Не скрою, что у меня была надежда, будто тут, на пепелище, я найду какую-то подсказку, знак, странность… Но, как видите, здесь просто горелые бревна да зола…
Господин Эршеффаль, однако, едва заметно улыбнулся – история Одерика, казалось, тронула его и расположила к мужчине, хоть тот и выглядел провинциальным простаком в сравнении со знатными иностранцами.
– О, вы ошибаетесь, когда думаете, что странностей в этом деле нет! – произнес он, и в глазах его блеснула какая-то потаенная искорка. Повинуясь его знаку, кто-то из свиты аккуратно подал небольшой сверток, который Эршеффаль принял с такой же бережностью.
Удивленный Одерик наблюдал, как осторожно чужестранец разворачивает бархат, вновь едва заметно улыбаясь, как будто содержимое даже в эту грустную минуту поддерживает в нем надежду на лучший исход.
В свертке оказался прекрасный голубь – белее снега. На лапке у него блестело золотое колечко с едва заметным узором.
– Видите ли, сударь, – сказал господин Эршеффаль, – несколько дней назад ко мне прилетел этот почтовый голубь – с их помощью мы вели переписку с покойной Кларизой.
– И что же? – Одерик непонимающе смотрел на птицу. – Она послала его незадолго до смерти?
– О, не думаю! – со значением произнес иностранец и понизил голос, как это бывает, когда готовятся сообщить нечто тайное и важное. – Дело в том, что перья голубя были испачканы сажей.
– Сажей? – переспросил Одерик. – Вы хотите сказать…
– Я хочу сказать, что кто-то выпустил птиц из клеток уже после того, как начался пожар, – сказал господин Эршеффаль, поглаживая голубя. – А так как я почти уверен, что Кларизу убили перед тем, как поджечь дом… – тут Одерик издал негромкий возглас, а слуга-сплетник, не прекращавший подслушивать, порозовел от ужаса и восторга, – то выходит, что клетки открыл кто-то другой и сделал это, рискуя жизнью… Не знаю, способен ли на такое безумство Ашвин, – он всегда был очень разумным юношей, и решительно непонятно, зачем бы…
Слушая его, Одерик расхохотался – от облегчения, счастья и вернувшейся надежды.
– Сударь Эршеффаль!.. – воскликнул он, задыхаясь от радости. – Если во время пожара здесь был кто-то, готовый рискнуть жизнью ради голубей, то я готов поклясться чем угодно: это моя Эли! Она жива, она все еще в этом мире!
Глава 16
В жизни юного сироты Ашвина было немало путешествий и переездов. Какие-то из них оказывались будничными и скучными, какие-то больше напоминали поспешное бегство от неизвестной опасности, идущей по пятам. Но ничто из этого не походило на странствия с Эли, и именно она, так решительно и бескорыстно предложившая свою помощь, стала для юноши самой удивительной частью этого приключения.
В его затворнической жизни, наполненной тревогой и смутным ощущением грядущей беды, случалось не так уж много новых знакомств, и уж тем более там не было места дружбе, но девушка, появившаяся из леса, и впрямь отличалась от прочих людей. Она разговаривала с животными, словно каждый зверь был ее знакомым или приятелем, и пересвистывалась с птицами, охотно откликавшимися на ее песенки; поутру в карманах ее грязной одежды постоянно обнаруживались то мышки, то птички, пригревшиеся за ночь. А иной раз в теплый карман попадали птенцы или крохотные бельчата, выпавшие из гнезда, – и ради того, чтобы вернуть их на место, Эли легко взбиралась на самые высокие деревья. Юноше ничего не оставалось, кроме как стоять внизу и ждать ее возвращения, – он быстро научился определять по голосу девушки, какие дела ей кажутся важнее прочих, и, разумеется, спасение бельчат, зайчат и птенцов она считала таким же своим долгом, как и помощь самому Ашвину.
Он пытался расспросить, как ей удалось призвать оленей, которые до самого утра без устали несли их через темный лес куда-то вдаль, но она ответила, что не умеет повелевать животными, да и с чего бы им подчиняться приказам людей?
Тогда он хотел заговорить о магии – и вновь заслужил сердитый взгляд: Эли не любила волшебство. По крайней мере, то, что исходило от фей и прочего дивного народца, – и в том, как сердито и буднично она говорила обо всем этом, было больше чудесного, чем во всей предыдущей жизни Ашвина.
Все удивительное, что с ними происходило, она объясняла помощью леса, и ему пришлось принять этот простой ответ в надежде, что когда-нибудь Эли согласится рассказать подробнее. В любом слове, которое она произносила, он чувствовал обещание чего-то чудесного и таинственного, и порой ему казалось, будто все это – странный сон, от которого не хочется пробуждаться.
Еще недавно он пришел бы в ужас, если бы ему сказали, что нужно заночевать в лесу, под открытым небом. Но Эли спокойно и деловито показала ему, как сделать лежанку изо мха, веток и сухой травы под огромным выворотнем, – и Ашвин, засыпая, думал, что никогда еще не ощущал столь полного покоя и умиротворения. Ни ночная прохлада, ни голод, ни прочие неудобства отчего-то не беспокоили его так, как полагалось бы. Его спасительница пообещала, что позаботится о нем, – и ей он поверил, как никому до сих пор не верил.
От жилых мест Эли старалась держаться подальше, хоть всегда с грустью вздыхала, заслышав вдали лай дворовых собак или рев домашней скотины.
– Лес поможет мне спасти тебя, если мне самой на это недостанет сил, – как-то сказала она Ашвину, – но если мы выйдем к людям, то останемся без его защиты.