Маргарета бросилась в спальню дочери. Там в душном полумраке Эли – ослабевшая, но с ясным взглядом – металась по своей постели, пытаясь подняться: она услышала, что родители вернулись, и желала с ними говорить, но слабые ноги всё еще не держали ее.
– Что вы наделали? – гневно и жалобно воскликнула она, едва увидев мать. – Зачем туда поехали? Разве мало мне было унижений? Разве я просила позорить мое имя перед… перед…
И она отчаянно зарыдала, захлебываясь от нестерпимой яростной горечи. Мыши, невесть откуда сбежавшиеся в комнату и прятавшиеся в складках одеяла, дружно и грозно запищали, высунув свои крошечные носы, – ох, сколько же их тут было! И вся эта мышиная армия, без сомнения, негодовала, обвиняя и порицая неразумных родителей Эли, предавших ее доверие.
– Ох, Эли! Мы бы ни за что не решились, если бы не… – начала Маргарета, сама чуть не плача.
– Да что за причина может быть у такого поступка?! – вскричала Эли, впервые в жизни перебив речь своей матушки. – С чего вы взяли, что поможете мне, поехав к тем людям? Для того ли я доверилась вам? Столько лет вы учили меня, что в семье не должно быть тайн друг от друга, – и я никогда не сомневалась, что уж вы-то с отцом меня всегда поймете. Разве отправилась бы я выпрашивать для себя жениха, который знать меня не желает? Поверить не могу, что вы могли так поступить! Неужто так сильно вы хотели выдать меня замуж? Избавиться побыстрее?
– Что ты такое говоришь?! Разумеется, всё было совсем не так!.. – Маргарета, никогда еще не видевшая свою тихую миролюбивую дочь в ярости, не знала, что и сказать. Как объяснить Эли, насколько велик был страх семьи? Как убедить, что поступок этот был соразмерен опасности? В ужасе смотрела она на то, как задыхается, как бледнеет Эли: болезнь все еще не отступила и приступ гнева, сумевший привести девушку в чувство, грозил погубить ее окончательно. Последние слова она еле прохрипела, но каким-то чудом продолжала оставаться в сознании.
– Она совершенно права, – тихо сказал Одерик, незаметно вошедший в комнату и молчаливо принявший все упреки Эли. – Наш поступок был нехорош. Но не это главное…
– Не это? – хором вскричали мать и дочь, глядя друг на друга глазами, полными слез.
– Именно так. Гораздо важнее то, что мы отступили от собственных правил – и сохранили в тайне то, что Эли полагается знать, – промолвил Одерик с неподдельной горечью. – Прости нас, Эли. Мы сделали это не со зла. Твоя мать надеялась, что все обойдется, а я, признаться честно, никогда до конца не верил в правдивость истории о проклятии… Нет, Маргарета! Мы не можем больше молчать. Эли должна знать правду, чтобы бороться с врагом, а не угасать в неведении…
Как ни стыдилась Маргарета своей ошибки, принесшей столько горя ее семье, но пришлось ей рассказать, как когда-то обиженная фея пообещала погубить Эли и обрекла на муки неразделенной любви, которая рано или поздно сведет ее в могилу. Эли, хоть и тряслась из-за вернувшейся лихорадки, выслушала и запомнила каждое слово этой истории. Голубые глаза ее помутнели от страданий и темных мыслей, а лоб блестел от испарины.
– Я верю вам, – наконец прошептала она, враз посуровев: никогда еще ей, выросшей в любви и заботе, не приходилось узнавать о чьей-то тайной ненависти. Если равнодушие со стороны Ашвина глубоко уязвило ее душу, то известие о мстительной недоброй фее, напротив, будто прижгло кровоточащую рану. Случилось то, на что надеялся мудрый Одерик: Эли желала бороться за свою судьбу, раз уж выяснилось, что с ней жестоко забавляются.
– Веришь… и прощаешь? – с мольбой в голосе спросила Маргарета, склонившись над ней.
– Ах, матушка! Разве я могу сердиться на вас за то, что вы хотели мне лучшей судьбы? – ответила Эли, с трудом разлепив спекшиеся губы. – Но если это правда и на мне действительно лежит проклятие – я пойду в тот сад. Хочу говорить с феей, которая вознамерилась погубить меня. Я не вещь, чтобы распоряжаться моей судьбой, не сказав мне при этом ни слова! Даже феям не позволено так со мной обращаться!
И как ни была Эли слаба, она тут же встала с постели, не обращая внимания на жар и слабость, и, не дожидаясь ничьей помощи, принялась одеваться. Если обиды на родителей оказалось достаточно, чтобы привести ее в сознание, то оскорбление, нанесенное феей, и вовсе чудесным образом подняло на ноги. Определенно, гнев придавал Эли больше сил, чем все микстуры доктора, вместе взятые.
– Чего-чего, а неуважения к себе наша дочь не потерпит, – вполголоса сказал Одерик жене.
От старого сада к тому времени осталось только название: дурные воспоминания одних людей и неясные страхи других сделали свое дело – лес вернул себе эту землю, вплотную подступив к ограде усадьбы. Теперь здесь царили рябина и клен, слышался запах сосновой хвои, шелестела листьями беспокойная молодая осина. В кружевах высоких папоротников темнели искривленные останки старых яблонь, походившие на огромных черных ящеров, затаившихся в ожидании жертвы. На том месте, где Маргарета когда-то звала фею, осталась крохотная поляна, затянувшаяся влажным рыхлым мхом, – ни одно дерево не решилось вырасти здесь.
– Злое, злое место! – шептала Маргарета, держа дочь за руку. – Не стоило нам сюда возвращаться!
Но как ни умоляли они с Одериком, Эли не согласилась вернуться домой.
– Оставьте меня здесь одну, – твердо сказала она. – Я буду звать фею до рассвета каждую ночь, начиная с этой. С места не сойду, пока она не ответит, и если умру, то не от любви, как ей хотелось бы, а от обычной простуды. Вряд ли госпоже волшебнице это понравится!
– Упрямства в тебе ничуть не меньше, чем во мне когда-то, – печально промолвила Маргарета, смирившись с тем, что не переубедит дочь. – Но хватит ли у тебя храбрости?
– Храбрость в таком деле совершенно лишняя, – не согласился с ней Одерик. – Нашей дочери сейчас куда нужнее рассудительность. Но что толку говорить о рассудительности, если мы стоим здесь среди ночи? Вся эта затея – чистое сумасшествие!
– Я останусь здесь, пока не увижу фею, – был единственный ответ Эли, и родителям ее пришлось смириться с этим решением.
Одерик и Маргарета нехотя оставили дочь, перед тем повторив бесчисленное количество раз свои напутствия – столь же искренние, сколь и бесполезные. Ни храбрость, ни рассудительность не пригодились Эли в ту ночь: говорить с феей без страха и оглядки – гибельное дело, а искать в ее словах истину, на которую можно опереться в своих рассуждениях, – и вовсе глупо. Не станем тянуть беса за хвост: конечно же, дама туманов и звезд откликнулась на зов Эли, перед тем выждав положенное по фейским обычаям время. Поспешность не к лицу даже смертным людям, пытающимся казаться важными, а уж бессмертным созданиям торопиться вовсе не пристало, и фея точно угадала тот миг, когда надежда зовущего сменяется отчаянием, ослабляющим разум и тело.
Если к Маргарете в свое время она явилась созданием ночи, сотканным из непроглядной черноты, то к ее дочери пришла частицей Млечного Пути, мерцанием тумана, впитавшим в себя лунный свет. Будь на месте Эли человек, ничего о феях не слыхавший, – наверняка бы сразу решил, что так прекрасно в ночи может сиять лишь нечто добрейшее по своей природе. Но Маргарета подробно и без утайки пересказала свой разговор с феей – а эта простая женщина сама бы нипочем не смогла придумать столько злых и темных слов! – так что Эли не обманулась красотой волшебного существа. Свет этот был жестоким и холодным, и горе тому, кто понадеется найти в нем спасение…
– Славной ночи тебе, маленькая Эли, дочь малодушной Маргареты, – нежно и страшно промолвила фея. – Я знала, что ты пожелаешь со мной говорить. Болит ли твое сердце, милое дитя? Разрывается ли на части?
И от слов этих Эли, еще недавно намеревавшаяся держаться гордо и бесстрашно, горько зарыдала, упав на колени. Была ли в речах феи особая магия, или силы самой девушки к тому времени иссякли, – но этого крошечного укола хватило, чтобы боль и отчаяние захлестнули ее с головой, заставив забыть о сопротивлении.
– Да, – только и смогла она произнести. – Так больно, больно!..
– Это только начало, – пела фея, приближаясь и окутывая свою жертву пронизывающим холодом. – Ты будешь страдать все сильнее с каждым днем. Все мысли уйдут, кроме одной: о его равнодушии. Все твое счастье – в нем, а кроме него – ни счастья, ни смысла. Жизнь будет пуста, как будто весь мир превратится в бледную тень себя прежнего. Ни солнечный свет, ни шум дождя, ни пение птиц, ни людской смех не тронут больше твое сердце, ведь оно целиком заполнено любовью к нему, и больше там нет места ни для чего…
– Как избавиться от этого проклятия? – прошептала Эли, не глядя на госпожу туманов, которая становилась все выше и ярче, словно питаясь горем и болью.
– Проклятия? – воскликнула фея. – Это глупая и злая клевета! Разве может любовь быть проклятием? Любовь – это величайшее счастье!
– Но вы сами говорите, что я не смогу радоваться солнечному свету…
– Какой вздор! – фея презрительно рассмеялась. – Кому нужна такая радость? Она годится только для безродных нищих, для самых глупых неудачников! Радоваться солнцу, которое и так всем светит? Разве не достойна ты более редкого и изысканного счастья?
Эли молчала в растерянности, не зная, что сказать на это. Ей еще не доводилось слышать слова, которые звучали правдиво и складно, но при всем том ощущались как нечто неправильное и насквозь лживое.
– Но я хочу любить весь мир, как раньше, – наконец сказала она неуверенно.
– Любить весь мир – это все равно что никого не любить, – тоном, не терпящим возражений, ответила фея. – Особенно для девушки! Разве ты не знаешь, что главная мечта любой женщины – взаимная любовь к достойному мужчине? К лучшему из мужчин? Каждая сказка, каждая песня говорит об этом: без такой любви женская жизнь пуста и бессмысленна! Разве не затем приходила сюда твоя трусливая мать? Она не просила для тебя славы, почета, уважения – только желала выдать тебя замуж за принца! Потому что даже такая глупышка, как она, знает: высшая награда для девушки – влюбиться, ощутить взаимность, а затем – удачно выйти замуж. О каком мире ты говоришь? Он не нужен тебе! Твой мир – это твой принц, с него начинается смысл твоей жизни и на нем же заканчивается. Нет иного счастливого конца у женской судьбы, и чем бы прочим она ни пыталась наполниться – останется пустой! Только я могу помочь тебе получить любовь и дать смысл существованию.