невозмутимо, но мой внутренний взор досягает до высочайших высот и до глубочайших глубин…
Гусперо скорчил перед слепцом гримасу: «Прямо-таки жутчайших высот».
— …Дабы вновь обратить людские мысли к ангелам или дьяволам.
Они немного помолчали, дружно посасывая корицу.
— Я слышал, — сказал Мильтон, — что Бостон очень приличный город.
— Говорят, будто улицы там вымощены булыжником.
— Кто это говорит? — Не дожидаясь ответа, Мильтон продолжал: — Там нет приходов, но есть три отличных церкви, где нас встретят с радостью. Как по-твоему — преподнести им мои новые переводы псалмов?
— Эхо будет щедрым подношением, сэр.
— Я ведь не нуждаюсь ни в представлении, ни в рекомендациях.
— Разумеется, сэр.
— Я вовсе не льщу себе. Лучше быть великим здесь, Гусперо, нежели служить посланцам зл? в Лондоне.
«Габриэль» продолжал следовать своим курсом: толпа пассажиров на правом борту обозревала отвесные береговые скалы, песчаные холмы и дикую растительность; в эту последнюю неделю июня на море опустился туман — и новая суша порой словно бы вздрагивала и исчезала в дымке. Кроме Англии, они ничего не знали: когда берег появлялся снова, казалось, будто из волн возникает заново рожденная их родная страна — безлюдная и незапятнанная, какой она была до тех пор, пока друиды не подчинили ее себе своим волшебством.
— Впереди бухта! — выкрикнул кто-то из матросов, и голос его донесся даже до каюты Мильтона. — Девяносто три морских сажени под килем!
Гусперо взял Мильтона за руку и, положив ему в карман корицу, повел обратно на палубу.
— Глаз у этого юноши на мачте как у циклопа, — заметил он.
— Оставь классические аллюзии. Что ты видишь?
— Белые скалы.
— Как в Дувре. Неудивительно, что наши отцы сочли их своим домом.
— Бухта в форме полумесяца, двумя концами к нам. — Когда корабль приблизился к береговой линии, Гусперо перегнулся через поручень палубы. — Берег крутой, сэр, хотя здесь немало и впадин. Я вижу три реки или потока, которые низвергаются с высоты.
— Это бухта наших надежд! — Джон Мильтон простер руки. — Привет вам, о счастливые поля! — По его лицу пробежала тень, и он приложил палец к щеке. — Что это было?
— Облачко. Оно явилось нас поприветствовать.
— С северо-запада?
— Как будто да.
— Черного цвета?
— Пепельное. Нет, серое, точно маринованная селедка, с пятнами потемнее.
— Тогда не сомневаюсь, что нашему доброму капитану вскоре придется нам кое-что сообщить. Замечаешь, что ветер поднялся снова?
— Вы заметили его раньше меня, сэр. Да, вот он и подул.
— Ветер с той стороны — плохой знак, Гусперо. Это герольд шторма.
— Герольд?
— Предвестник. Посланец. Первый бегун в состязании. Я должен быть твоим не только питателем, но и воспитателем?
— Если я служу вам зрением, сэр, то, конечно же, вы можете услужить мне речью.
— Довольно. Ты чувствуешь, что ветер становится все холоднее? Это завистливый ветер, Гус, обозленный бродяга.
Капитан Фаррел уже отдавал команды; вокруг Мильтона поднялась беготня, заставившая его то и дело поворачиваться в попытке уловить каждый выкрик. Пассажиры сгрудились возле фальшборта: мужчины придерживали шляпы, женщины потуже затягивали кожаные завязки своих капюшонов, так как палуба уходила из — под ног, а снасти начали колотиться о реи. Один из матросов запел старинный куплет о ряби на море, и все, кто его слышал, поняли, что приближается шторм. Но он налетел гораздо стремительнее, чем предполагал даже капитан: с северо — запада пригнало темные тучи, а вслед за ними подул такой сильный холодный ветер, что «Габриэля» снова отнесло в море. Мильтон вцепился в поручни и, обратив лицо к порывам ветра, крикнул юноше: «Вновь мы преданы власти бушующего океана!» — Однако буря его радовала. — «Привяжи меня к поручню. Господь играет нами, словно мальчишка вишневыми косточками. Его азарт вечен!» Гусперо затянул узел на поясе Мильтона и прикрепил веревку к деревянному фальшборту. Его господин, казалось, забыл о страхе и, предавшись восторгу, громко запел под хлещущим дождем:
Гнать смерчами не перестань И вихрем бурь твоих. Коль не несут покорства дань — Смятеньем полни их.
— Вы промокли до костей, сэр…
Грози бесчестьем и бедой, Позорищем навеки! И пусть средь непогоды злой Сомкнут изгои веки.
Сильный чистый голос Мильтона ясно различался между порывами бури; стих сулил гибель врагам: собственно, это был перевод восемьдесят третьего псалма, который Мильтон завершил еще в Лондоне и помнил наизусть. Дождевые струи били его по запрокинутому лицу и широко открытым глазам, а «Габриэля» тем временем уносило все дальше от берега. Парусиновый плащ слепца насквозь пропитался влагой, длинные волосы липли к шее и к мокрому воротнику. Гусперо стоял сзади, крепко стиснув плечи Мильтона, чтобы тот не рухнул на зыбкую палубу или не свалился за борт. А Мильтон продолжал петь.
Капитан Фаррел приблизился нетвердыми шагами и крикнул ему в лицо: «Спускайтесь вниз, сэр! Быстрее! Ветер крепчает, море разыгралось не на шутку!»
— Я верю в предначертания свыше, капитан. Я не погасну, как свеча от нагара.
Но он обращался в пустоту: капитан уже отошел прочь и вновь отдавал команды матросам. «Разворачиваться по ветру! Выпрямить корабль и кинуть лаг, посмотрим, какая у нас скорость. Перевернуть песочные часы, замерить высоту!» Выкрики капитана не умолкали, но Мильтон все же слышал сквозь шум, что матросы убирают топсель и, воздавая почести буре, приспускают фок. Затем послышался треск и Мильтону показалось, будто корабль рушится, но из возгласов моряков он понял, что это порывом ветра разорвало в клочья грот. Что-то покатилось позади него по палубе, и Гусперо не то засмеялся, не то завопил от испуга: «Да это наша бочка. С соленой рыбкой».
Кучка пассажиров стенала и громко молилась, а трое, укрывая друг друга плащами, с трудом пробирались против ветра. Один из них нес две подковы, которые он стал прибивать к палубе, надеясь таким образом, по старинному обычаю, умиротворить буйство стихий. Гусперо увлеченно наблюдал за ними и рассказывал господину, что происходит. «Они скользят, словно дети на Ледяной Ярмарке, сэр!»
По-прежнему обращая лицо к ревущим небесам, Мильтон отозвался: «Перед высадкой они стали походить на индейцев! — Мимо него прокатилась еще одна бочка. — Море вывернуло им не только желудки, но и мозги».
— Скоро мы будем переворачиваться в наших водных могилах, если не уйдем с палубы. Идемте, сэр, лучше вам поберечься.
Мильтон громко рассмеялся, и смех его слился с грохотом бури.
— Ты хочешь, чтоб из тебя вытрясло душу в каюте?
— Да.
— Тогда развяжи меня. Шторм загоняет нас в трюм.
Встречные ветры сбивали «Габриэля» с намеченного курса, но за Кейп-Кодом буря утихла и дождь почти прекратился. Земля исчезла из виду, но капитан Фаррел всю ночь сверялся с картами и изучал звезды; он предположил — и был прав, — что корабль миновал большой остров, обозначаемый на картах по-разному: Ноуп, Капа — вок, Мартас-Виньярд и Мартинс-Виньярд. Но не относило ли их сейчас к серым скалам и островкам, которые составляют характерную — и коварную — особенность побережья Новой Англии? Когда забрезжил рассвет, капитан определил местоположение судна: раскачиваемый беспокойными волнами «Габриэль» находился менее чем в полулиге от большого, покрытого зарослями острова, известного капитану под названием Муниссес или Блок-Айленд.
— Он собирается наметить по карте наш путь от Блок-Айленда, — объяснял Гусперо своему господину, — и приблизиться к берегу возле Пето…как там бишь, в местности На-рогах…
— Петтаквамскатт. Наррагансетт. Варварские названия. Но берег не чуждый.
Они ступали по верхней палубе, среди порванных снастей, мимо висящей на вантах грот-мачты — от парусов на ней остались только клочья. Уцелел один-единственный парус, и он, раздуваемый ветром, медленно увлекал судно к берегу.
— Жалкие лохмотья, — заметил Гусперо. — Стены нашего жилища рухнули, и балки свалены в неприглядную кучу. Можно подумать, мы припутешествовали с края света.
— Поменьше поэзии, Гус. Тебе это не идет. — Мильтон внезапно умолк. — Что это шуршит рядом со мной?
— Крыса?
— Нет. Совсем другое. Оглянись. — Мильтон устремил невидящий взгляд за спину юноши.
Гусперо повернулся к деревянному поручню и тронул хозяина за руку.
— Это птица, — прошептал он. — Голубь. Похож на наших лесных голубей, только окраска более яркая.
— Он шевелится?
— Чистит грудку клювом.
— Вот первое приветствие нам из новой страны. Птица — символ спокойствия — перелетела к нам через зачарованные волны. Пусть бы она держала что-нибудь во рту. Веточку. Цветок. Что угодно. — Он помолчал. — Теперь она улетает?
— Направилась к суше. Ого, да к ней присоединилась вторая.
— Они воплощают наши надежды, Гусперо. Мы последуем за ними к обетованному берегу.
Юноша следил за птицами до тех пор, пока они не скрылись из виду, а потом со вздохом обратился к хозяину:
— Хотите, я опишу вам маленькие островки, что видны с правого борта?
— Они так восхитительны?
— Совсем нет. Голые и пустые.
— Отлично. Продолжай.
— Огромные черные утесы. — Гусперо, как и Мильтон, находил особое удовольствие, рисуя картины помрачнее. — Много глины и темного песка. Острые скалы. Холмы, лишенные кустарника. — Ладонью он защитил глаза от солнца. — Вот один остров приближается к нам — скалы здесь разноцветные. На них растет что-то вроде тутовых деревьев. Странно — прямо на камне.
— Так уж повелел Господь, Гусперо, при сотворении мира.
— Но, сэр, мир вокруг довольно пустынен.
— Священен, а не пустынен. Если здесь нет скалы настолько бесплодной, что на ней неспособно вырасти дерево, то, значит, нет и земли настолько скудной, что ее нельзя возделать. — Мильтону все еще чудилось в воздухе хлопанье крыл.
Не успел Мильтон это проговорить, как послышался голос боцмана, сзывавшего моряков на молитву. В ту же минуту поднялся свежий ветер и надул парус бизань-мачты; корабль содрогнулся и медленно взял курс на северо-восток по направлению к островкам, которые описывал Гусперо. Скрип такелажа заглушал молитву моряков: «О вечносущий Господь! Ты один простираешь небесный свод и укрощаешь волнение морей. Ты отделил воду от суши до той поры, пока день не перестанет сменять ночь…»