— Ну, конечно, — усмехнулась девчонка, явно довольная собой. — Как только мы назначим Блисса президентом всего мира и научимся любить друг друга и не стесняться своих тел. Когда Блисс добьется мира во всем мире, и все будут без стыда разгуливать нагишом, даже полные, такие, как я. Вот тогда-то пришельцы и вернутся. И раздавят нас как тараканов, или поймают нас, чтобы приготовить вкусные человекобургеры, или дадут нам лекарство от рака, или привезут новых крутых игрушек. Или что там еще обещает Ханс Блисс? Ну ладно, ладно, я без ума от Ханса Блисса! Так лучше? Мне нравится, что он без памяти влюбился в инопланетян, которые приземлились одним ненастным вечером и унесли его в небо, а меньше чем через час вышвырнули его, голого, на глазах у восемнадцати репортеров из новостных программ, специалистов по стихийным бедствиям и просто зевак, и теперь он до конца жизни собирается ждать их возвращения, а между тем для них это была случайная транзитная посадка. Это так мило…
— Ты, маленькая, тупая… — начала было женщина.
Люди в передней части автобуса повскакивали с мест.
Один мужчина выкрикнул что-то по-испански, и девчонка, недолюбливавшая Блисса, сказала:
— Вылезаем.
Она встала.
— Как тебя зовут? — спросил у нее отец.
Военные с автоматами вылезли наружу и жестами показывали нам, чтобы мы тоже выходили из автобуса. Пассажиры хватали свою ручную кладь. Рот сердитой женщины продолжал извергать слова. Какой-то парень положил руку ей на плечо.
— Брось, Паула, не стоит, — сказал он. Ни он, ни она не носили защитных масок. У него были такие же кудри и крупный нос — и это на фоне всей его внешности можно было считать достоинствами. Ясно, почему он надеялся на возвращение инопланетян. Ни одна земная девушка такого не полюбит.
— Я Наоми, — сказала девчонка.
— Очень приятно, Наоми, — сказал отец. — Ты явно очень умна и очень упряма. Может, мы когда-нибудь продолжим начатый разговор.
— Как хотите, — ответила Наоми. Тут она, видно, решила, что наговорила за сегодняшний день уже достаточно грубостей. — Конечно. То есть, я хочу сказать, мы ведь все равно надолго застрянем в обществе друг друга, правда?
Отец пропустил ее вперед.
— Хорошо, Наоми, но, как только я скажу местному руководству, что я врач, у меня появится уйма дел. Так что я был бы признателен, если бы вы с Адорно присматривали друг за другом. Договорились? Договорились.
Когда отец попросил Наоми понянчиться со мной, у меня не было сил протестовать. Я едва держался на ногах. Из-за этой наркоты у меня до сих пор было неладно с равновесием. В глазах щипало, во рту пересохло. И еще от меня плохо пахло. Когда мы вышли из автобуса, я остановился, чтобы оглядеться, и увидел впереди ангар. Отец подтолкнул меня вперед, и мы все устремились в ангар, где опять были солдаты с автоматами. Они держались позади, будто вовсе не заставляли нас действовать по их указке. Идти куда-то. Как будто мы сами решили зайти в ангар. Из высоко расположенных окон на нас лился солнечный свет, как раз такой свет, который должен падать на персонажей фильма или рекламы, сидящих на светлом песчаном пляже. Но ангар был огромный и пустой. Кто-то забыл подвезти песок, пальмы и великолепно прорисованные декорации. Все помалкивали. Мы все просто зашли в ангар и стояли там, озираясь. Стены были сложены из бетонных блоков, а сквозь рифленую крышу внутрь задувал теплый ветер. Крыша при этом гремела и подпрыгивала, как стальной барабан. Под ногами шуршал гравий.
Там были горы легких раскладушек, сложенных прямо вместе с пластиковыми матрасами. Одеяла с покрытием из фольги в компактной упаковке. Так что следующим пунктом программы стали суета и торопливое расхватывание, пока не сделалось ясно, что раскладушек и одеял хватит на всех и еще останется, и места, чтобы их разложить, тоже в избытке. Мы с отцом взяли две раскладушки и отнесли их к самой дальней от солдат стене. Наоми держалась неподалеку. Она как-то вдруг оробела. Разложив раскладушку, она плюхнулась на живот, перевернулась, а потом и вовсе отвернулась.
— Никуда не уходи, — велел отец. Я глядел, как он шагает к куче старых шин, возле которых собрались и разговаривали люди. Восточная женщина с длинными косичками из светлых и голубых волос взяла две шины и покатила к своей раскладушке. Она положила их одну на другую, и получился стул. Женщина села на него, достала крошечный ноутбук и начала печатать, словно она в офисе. Остальные тоже похватали шины. Послышались визги, кто-то запрыгал — это в некоторых шинах обнаружилась живность. Пауки и ящерицы. Ребятня принялась гоняться за ящерицами и давить пауков.
Отец вернулся с двумя шинами. Потом ушел и добыл еще две. Я подумал, что это для меня, но он подкатил их к Наоми. Он похлопал ее по плечу, она повернулась, увидела шины и состроила такую забавную гримаску, как будто отцовские попытки быть любезным ее раздражали. Я понимал, что она чувствует.
— Спасибо, — сказала она.
— Пойду разведаю, где тут можно помыться, — я положил футбольный мяч на постель, потом передумал и взял его. И снова положил.
— Я с тобой, — вызвался отец.
— И я, — сказала Наоми. И слегка поерзала, как будто ей не терпелось в туалет.
Я положил мяч на присыпанный щебнем бетон. И стал гонять его по ангару, отбивая ступнями и коленками. Чувство равновесия еще не восстановилось, и все же я смотрелся неплохо. Я рожден для футбола. Пассажиры в белых масках и вооруженные солдаты вертели головами, провожая меня взглядом.
В октябре, после того как мне стукнуло четырнадцать, я стал первым вратарем, причем не в одной, а сразу в двух командах: в команде клуба, за которую я играл уже четыре года, и в команде штата, в которую я попробовался через три дня после дня рождения. Не прошло и нескольких месяцев (и пары серьезных матчей на уровне штата), как я уже проводил в поле больше времени, чем на скамейке. У меня был собственный тренер, Эдуардо Соркен, желчный и вредный мужик, который бурно выражал недовольство, если я играл неважно, и ворчал, если я играл хорошо. Соркен когда-то боролся за кубок мира в составе сборной Боливии, и когда он особенно на меня наседал, я утешал себя тем, что когда-нибудь не только сыграю за кубок мира, но еще и (в отличие от Соркена) в победившей команде.
На ранчо в Филадельфии, где мы с отцом жили, на стене дома была нарисована расплывчатая черная фигура. Это я встал у стены и обвел собственный силуэт куском угля. А потом закрасил все, что внутри контура. Когда отец заметил, то не разозлился. Он никогда не злился. Он просто кивнул и сказал: «Когда на Хиросиму сбросили атомную бомбу, силуэты погибших отпечатались на домах». Будто бы я именно об этом и думал, когда стоял и закрашивал фигуру. А на самом деле я думал о футболе.
Ударяя по мячу, я тщательно целился в собственный силуэт. Мне нравился звук удара мяча об стену. Даже если бы дом при этом развалился, все равно было бы круто.
Я возлагал на свое будущее две надежды, и обе вполне резонные. Во-первых, что я когда-нибудь стану повыше.
Во-вторых, что меня наймет одна из ведущих международных профессиональных лиг. Желательно итальянская или японская. Вот почему я учил японский. Лучше всего я чувствовал себя, воображая, что в будущем, как и сейчас, я буду проводить как можно больше времени на футбольном поле, в воротах, прилагая все усилия, чтобы остановить все, что в меня летит.
На полу ангара по-турецки сидела симпатичная девушка в маске и больших выпуклых наушниках. Она перестала печатать и проводила меня взглядом. Я подкинул мяч в воздух, дал ему прокатиться по плечу, обогнуть шею и скатиться вниз по другой руке. Во время эпидемий гриппа болельщики на трибунах все как один сидели в таких же масках, задирая их наверх, чтобы поорать или пропустить глоточек спиртного. А наши фанаты раскрашивали свои маски в цвета команды или писали на них лозунги. Всегда находились какие-нибудь девчонки, которые писали на маске «ДОРН» и я, когда поднимал голову, видел свое имя прямо поверх их губ. Это типа возбуждает.
Иногда на матч приходил представитель какой-нибудь серьезной лиги. Еще год-два, еще три-пять сантиметров роста, и передо мной откроются светлые, радужные горизонты. Будущее — это я. Ведь никто не может остановить будущее, верно? Если, конечно, он не круче меня как вратарь.
Я описал круг, вернулся туда, откуда начал, и заставил мяч крутиться на месте.
— Эй, привет, — сказал я.
Она помахала мне рукой. Не могу сказать, улыбалась она или нет, на ней же была маска. Но готов поспорить, что улыбалась.
На поле я творил чудеса. Когда стоял в воротах. Мог поймать любой мяч. Я оказывался именно там, где нужно. Когда я выбегал вперед, никому не удавалось обогнуть меня и попасть за спину. Я выставлял руки, и мяч летел в них как намагниченный. Я умел прыгать вертикально вверх, так высоко, что уже неважно было, какой я коротышка. Я будто договорился с силой тяготения. Я не становился у нее на пути, а она у меня. По ночам я видел во сне поле, ворота и летящий ко мне мяч. Ничего другого мне не снилось. Весь год по выходным я потихоньку размазывал тот черный силуэт.
Я не отходил от девушки далеко, чтобы она могла разглядеть, как я умею удерживать мяч в воздухе: сначала отбиваю одним коленом, потом другим, потом левым носком, потом правым, а потом ловлю его, зажимая коленями. Может, она футбольная болельщица, а может, и нет. Но я знал, что смотрюсь классно.
Я уже чуть-чуть перерос ту нарисованную фигуру. Если мерить рост по утрам, то всегда получится на пару сантиметров больше. Меня назвали в честь маминого отца. (Он был итальянец, но вы, наверное, уже и сами догадались. А ее мать была японкой. А мой отец, если вас это интересует, афро-американец.) Я никогда не встречался с дедушкой, только один раз спросил у мамы, был ли он высоким. Он не был. Лучше бы она назвала меня в честь кого-нибудь повыше. Рост моего отца шесть футов и три дюйма.
Я сделал еще один кружок, обогнув отца и Наоми по широкой дуге. Ящерице-ловящие и пауко-топчущие дети продолжали носиться по ангару. Кое-кто из них нацепил одеяла как накидки. Я послал мяч одной маленькой девчонке, и она отфутболила его назад. Неплохо. Теперь я чувствовал себя гораздо лучше. И злее.