Поистине искусство формы, отточенное до совершенства, главенствует в древней северной поэзии. Но, соблюдая границы строгого канона, скальд при этом так же духовно свободен, как духовно свободен изограф, сотворяющий божественную икону. В этом смысле скальдическое стихотворение есть еще и творение свободы.
Эта духовная свобода, позволяющая творить правду и красоту, зиждется на магической вере поэта в сопричастность чему-то возвышенному, чему-то небесному. Скальд и слагает свои стихи в особые минуты — минуты откровения или, как говорят теперь, моменты истины, долженствующие раскрыть нечто настоящее, нечто подлинное. Вот он приготовляется к роковой сече и поет песнь храбрых (Харальд Хардрада). Вот кладет голову на плаху и говорит бесстрашную вису (Торир Ледник). Вот сочиняет похвальбу конунгу во имя спасения собственной жизни (Эгиль Скаллагримссон). Каждое действие, каждое событие достойно его слова, потому что оно предопределено и предсказано свыше. Благодаря такому точному соответствию стихи скальда служат как бы самым достоверным доказательством случившегося. Не случайно в северных сагах они заключают тот или иной отрывок сказания как последний, но неопровержимый аргумент.
Дружинная песнь является историческим свидетельством и для русской летописи. «Предание о смерти Олега от любимого коня, — пишет Дмитрий Лихачев, — через песни перешло в летопись и распространилось по всей северной Европе, в местных преданиях Ладоги и в скандинавских сагах». Как представляется, старинный русский хронограф не только перелагает героическую песнь на простой и сдержанный язык повествования, но порою воспроизводит ее дословно, уподобляясь северной саге.
В «Повести временных лет» прямая речь Вещего Олега звучит неоднократно. Иногда она слышится как эпическая стихотворная строка (шестистопный хорей):
Не князья вы и не княжеского рода…
Эту цитату, конечно, можно посчитать за моностих, а можно за случайное совпадение. Тем не менее, среди высказываний, произнесенных Вещим Олегом в минуты откровения, есть одно, требующее нашего пристального внимания.
В 882 году Вещий Олег покоряет Киев. Он хитростью убивает его вчерашних правителей и высоко возносит на руках перед дружиной младенца — истинного Рюриковича. Затем он поднимается с ним на холм, на крепостную стену и окидывает взглядом окрестность. Внизу течет Днепр, и паруса боевых варяжских кораблей отражаются в его волнах. Там, за рекою, темнеет каймою синий лес. На севере еще клубятся, еще вспыхивают в небе грозовые тучи. А над князем, над Киевом, над всей землею уже сияет солнце, и река струится, река шелестит, река зовет к теплому Греческому морю, к сказочному Царьграду. Позади остается Старая Ладога, чащобы, покоренные племена, а впереди — дальние походы, железные битвы, слава. В такую торжественную минуту, стоя на киевском холме, Вещий Олег не может не произнести крылатые слова, которые на столетия определят и судьбу Киева, и судьбу будущей Русской земли: «Се буди мати градомъ русьскимъ». Не таятся ли здесь приметы скальдической поэзии?
Первые известные опыты скальдического стихосложения принадлежат Браги Старому и Тьодольву из Хвинира — старшим современникам Вещего Олега. Они надвое ломают эпический стих и вводят двутактный:
Данов сталь
Достала Оттара.
Брошен труп
Пернатой твари.
Эти безыскусные строки уже содержат признаки скальдического стихосложения — и аллитерацию, и хендинги. Олав Белый Скальд сравнивает аллитерацию с гвоздями, которыми скрепляют остов чудесного корабля поэзии. Однако, по мнению поэта, одной аллитерации недостаточно: «Бывает, что крепко сбиты доски гвоздями, да не обработаны, так негоже и стихотворение без хендингов». Хендингами скальды называют рифмы: они разделяются на адальхендинги (полные рифмы) и скотхендинги (неполные рифмы).
Благодаря своему происхождению, Вещий Олег в совершенстве владеет двумя языками. Он творит в ту пору, когда взыскательные правила скальдического стихосложения еще только устанавливаются и «узор хендингов менее строг» (Стеблин-Каменский). Тем не менее, он старается соблюдать их, о чем свидетельствует его двустишие (фьордунг):
Се буди мати
Градомъ русьскимъ.
Как и полагается, первая нечетная строка содержит скот-хендинги (бУДи — мАТи), зато вторая четная имеет два аллитерирующих слога (гРАдом — РУсьским), что по правилам употребляется лишь в нечетной. Однако двустишие скрепляется адальхендингами (мАТи — грАДомъ) и созвучиями (бУди — рУсьскимъ), которые образуют своеобразное звуковое перекрестие. К тому же начало и конец двустишия закольцовывается сильным аллитерирующим звуком (Се — руСьСкимъ). Получается, каждый слог без исключения участвует здесь в тех или иных звуковых повторах, что редко встречается даже у лучших скальдов:
Се бУДИ МАТИ
гРАДоМъ РУСьСкИМъ.
Таким образом, двустишие Вещего Олега есть классический образец скальдического фьордунга, и можно с уверенностью сказать, что этот варяжский князь является не только полководцем или пророком, но и первым русским поэтом. Скальдическая поэзия стоит у истока поэзии древнерусской: вещие Бояны учатся у скальдов магическому искусству скальдического стихосложения, что позднее отражается в удивительной звукописи и старинной былины, и «Слова о полку Игореве»…
Есть что-то мистическое в том, что существует две могилы Вещего Олега: одна, по преданию, находится в Киеве, другая недалеко от Петербурга — в Старой Ладоге. Два города оспаривают приоритет, как будто имеет крайнее значение, где покоится священный прах — на берегу Волхова или Днепра. Однако такая волшебная двойственность представляется знаменательной: призрак Вещего Олега как бы встречает и провожает путешествующих из варяг в греки по пути русской культуры.
Киев и Петербург: Альфа и Омега русского пути
«Повесть временных лет» очерчивает перед духовным взором нашим великий путь русской культуры — путь из варяг в греки. Твердо расставляются по кругу географические вехи: Днепр, Ловать, озеро Ильмень, Волхов, озеро Нево, море Варяжское, Рим, Царь-град, Понт море, Днепр, Оковский лес. В длинном списке рек, озер и морей запечатлеваются только два творения рук человеческих, два города, два Рима — Первый и Второй, а заканчивается он тем местом, неподалеку от которого вскоре вознесется еще один Рим — Третий. Все здесь таинственно, все полно предзнаменований, и не случайно предшествуют списку слова летописца: «и грамота назвалась славянской». Как будто речь наша благословляется в бесконечный путь по этим самым рекам, озерам и морям — путь из варяг в греки.
Имеет значение, кто дает имя земле и откуда обращается на нее осмысленный взгляд: варяги именуются русью, и Русью ее нарекают греки. Они выводят это слово на колею мировой истории, придавая ему необходимую значимость. Впервые оно звучит в устах константинопольского патриарха Фотия, когда русские боевые ладьи устремляются на Византию: «Народ неименитый, народ несчитаемый, народ поставленный наравне с рабами, неизвестный, но получивший имя со времен похода против нас, незначительный, но получивший значение, униженный и бедный, но достигший блистательной высоты и несметного богатства, народ где-то далеко от нас живущий, варварский, кочующий, гордящийся оружием, неожиданный, без военного искусства, так грозно и так быстро нахлынул на наши пределы, как морская волна».
Проложенный боевыми ладьями, этот путь из варяг в греки усеян франкскими мечами и готическими копьями, усыпан золотыми византийскими монетами и гривнами с молоточками Тора, уставлен крепостями и могильными курганами — молчаливыми свидетелями мощного неостановимого движения варягорусов на Юг. Но едва ли только мечта о несметных сокровищах влечет в дальний поход меченосцев. В королевской «Саге об Инглингах» один из конунгов дает обет найти «жилище богов, жилище старого Одина» — легендарный азиатский город Асгард, в центре коего возвышается круглый храм Валгалла, где пируют скандинавский верховный ас Один и павшие в сражениях воины. Благодаря современным археологическим изысканиям, местонахождение этого древнего царства изобилия определяется близ Ашхабада или Асхабада. Быть может, «урманский королевич» Вещий Олег тоже дает обет найти жилище богов, когда в 882 году, собрав дружину из варяг, чуди, словен, мери, веси и кривичей, отправляется с приладожской земли завоевывать Юг.
Древнее мифологическое сознание не мыслит мир как некую единую и бесконечную Вселенную. Ему чуждо христианское представление о том и этом свете, о бытии и инобытии. Как отмечает Михаил Стеблин-Каменский, в эддических мифах пространство прерывно и состоит из разных реальных кусков, в середине которых находится все благое: там благоденствует Асгард, там роскошествует Царьград, а здесь должен воссиять Киев. Когда Вещий Олег провозглашает Киев «матерью русских городов», это значит, что он видит в нем центр того куска пространства, где сосредотачиваются всевозможные ценности. Нечто подобное говорит и киевский князь Святослав, собираясь в болгарский поход: «Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае, ибо там середина земли моей, туда стекаются все блага». Личная харизма властителя определяет местопребывание «я» как некий магический, магнетический центр, притягивающий с окраин все благое. Хождение Вещего Олега на Царьград есть установление границы своего добра, за которой начинается чужое.
Не следует понимать всеблагое только как нечто материальное: золото, паволоки или вина с различными плодами, как пишет об этом летописец Нестор. Определение всеблагому дает властитель, а это могут быть и духовные сокровища. Выбор веры Владимиром Красное Солнышко почти граничит с поиском дорогого товара на восточном базаре. Так не раз поступают викинги, находящиеся в чужих странах по торговым или военным делам. «Это был распространенный обычай у торговых людей, — рассказывается в „Саге об Эгиле“, — и у тех, кто нанимался к христианам, потому что принявшие неполное крещение могли общаться и с христианами и с язычниками, а веру они выбирали себе ту, какая им больше понравится». Понятно, что такой религиозный компромисс, первоначально кажущийся циничным, преследует, прежде всего, важную коммуникативную цель.