Обретя добро, обретя ценность, властитель рассматривает ее как свою священную собственность. Новохристианин Владимир Красное Солнышко объявляет своим личным врагом каждого, кто не примет крещения. «И не было ни одного, — свидетельствует митрополит Иларион, — кто противился благочестному его повелению. Да если кто и не с любовью, то со страхом пред повелевшим крестились, ведь было благоверие его с властию сопряжено». Так зарождается русская традиция скорого насильственного изменения, скорого насильственного преобразования бытия во имя небытия, настоящего во имя ненастоящего («светлого будущего»).
Следуя за Вещим Олегом, первые русские князья, обращенные в православие, окончательно утверждают на Русской земле самобытное милленаристское государство, для которого на протяжении пяти столетий духовным ориентиром, духовным светочем является Византия. Лишь падение Царьграда в 1453 году заставляет произвести переоценку ценностей: причиной трагедии объявляется «экуменическая» Флорентийская уния, заключенная накануне между Римом Первым и Вторым, а новым и единственным центром православия — Москва или Третий Рим. С самого начала «третьеримская» идея воспринимается как идея ограждения от еретического Запада, от латинского вероотступничества. Там, по ту сторону добра, находится зло — великое множество истин. «Вера наша неиспорченная всегда одна, — изрекает царская свита католическому миссионеру Юрию Крижаничу, — а у вас сколько людей, столько вер. Как небо от земли, так наша вера от вашей. Одним словом, и на счет веры у нас рай земной». В силу такого чаемого превосходства любое западное новшество представляется на Руси «латинской ересью».
Идея Москвы зиждется на исключительности, самодостаточности, самодовольстве и, как следствие, самоизоляции от культурной Европы. Иллюзия превосходства возникает еще во времена великого князя московского Дмитрия Донского, после Куликовской битвы, когда русская экспансия вглубь Евразийского материка не встречает серьезного противодействия. Механическое приращение восточных земель к Московскому царству, приращение чужих благ к великокняжеской казне вызывает лишь глухой ропот местной знати. Зырянский волхв Пам говорит соплеменникам справедливые слова, которые и сегодня кажутся злободневными: «Что хорошего может быть от Москвы? Не оттуда ли идут нам тяготы, дани непомерные и насилие, и тиуны, и доносчики, и приставники?» Область своего добра расширяется до неведомого предела, так что Петр Великий даже снаряжает морскую экспедицию Витуса Беринга, чтобы установить, а существует ли вообще граница этой чудесной области?
Если путь Вещего Олега — это путь из варяг в греки, то путь Петра Великого представляет собою обратное движение, обратный путь из грек в варяги. Подобно древнерусским испытателям веры, посетившим православный Восток и восхитившимся его красотою, Петр отправляется на многоверный Запад, где убеждается в красоте его искусства, его культуры. Дальнейшие действия русского царя являются зеркальным отражением того, что совершает Вещий Олег и его последователи.
Государь переносит столицу из Москвы на Север, на пустынные берега Невы, откуда лежит самая короткая дорога к идеалу — к мировой германо-латинской культуре. На окраине своей земли он основывает Царственный град, поскольку таковым может считаться только место пребывания властвующего «я». Дух его скорых преобразований передают поэтические строки Батюшкова: «Здесь будет город, сказал он, чудо света, сюда призову все художества, все искусства». Это почти точное воспроизведение слов киевского князя Святослава о середине своей земли, куда стекаются все блага.
Изначально Санкт-Петербург утверждается как западная культурная столица, противостоящая Москве — символу старого русского византизма. Возведение прекрасных зданий по венецианскому плану, кроение одежд немецкого фасона, курение табака на голландский манер являются лишь внешними выразительными приметами многогранной деятельности Петра, имеющей одну цель — коренную переделку всего куска пространства по некоему великому образцу. «Вашими неустанными трудами и руковождением мы из тьмы неведения на феатр славы всего света и, тако реши, из небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены», — прославляет своего государя Гавриил Головкин, ненароком повторяя давнюю мысль константинопольского патриарха Фотия о народе незначительном, но получившем значение, о народе бедном, но достигшем блистательной высоты.
Петр посягает на старинные духовные традиции, секуляризирует образование и техницизирует культуру. Он пытается сотворить Петербург как центр всего благого, но странноприимного, как город полноты, но полноты наоборот. И потому идее полноты Петербурга противостоит идея его пустоты. Пустота есть изначальное свойство дьявола, который способен лишь переиначивать, пересмеивать, подражать творению Божьему. У дьявола нет своей творческой идеи: он умеет только заимствовать. Именно дьявольскую подражательную суть петровских переустройств не приемлет первая супруга царя Евдокия Лопухина, которая пророчествует о Петербурге — символе новой России: «Быть сему месту пусту». Это полностью совпадает с мнением тех европейцев, на кого старается быть похожим царствующий копировщик: «Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает все из ничего» (Жан Жак Руссо).
Эта идея пустоты Петербурга обретает свои реальные очертания в годы гибели Российской империи. Самобытное милленаристское государство, утвержденное Вещим Олегом и перестроенное Петром Великим, прекращает свое существование, когда иссякает божественный замысел о нем, когда растворяется в тумане последняя веха русского пути. О мертвой пустынности города свидетельствуют очевидцы трагедии. «Петрополь, — констатирует Николай Анциферов, — превращается в Некрополь»…
И вновь перед нашим духовным взором встает этот старинный русский путь — путь из варяг в греки, где длинная цепочка рек, озер и морей преобразуется теперь в цепочку русских городов, а отмыкают и замыкают ее две столицы — Киев и Петербург. В отличие от Москвы, оба города объединяет один миф, одна мысль, связанная с таинством рождения — оба города утверждаются единым словом, единым волевым действием.
Воистину, Вещий Олег не основывает Киев, но именно он определяет его исключительную роль: «Се буди мати градомъ русьскимъ». Он устанавливает столицу не на середине славянской земли, а на ее границе, где постоянна угроза хазарского нападения. Но отсюда, от этих гор киевских, лежит самая короткая дорога в Византию — самая короткая дорога к мировой культуре. Видимо, Батюшков памятует эту древнюю киевскую историю, когда творит миф о рождении Петербурга: «Здесь будет город, сказал он, чудо света».
«Се буди!» — восклицает Вещий Олег и через тьму веков ему откликается Петр Великий: «Здесь будет!» Два великих властителя усилием воли утверждают на окраинах Русской земли две столицы, как бы настежь распахивая два окна в мир: одно — на рассвет, в греко-православную культуру, другое — на закат, в культуру германо-латинскую. Оба города несут на себе печать того и другого влияния, оба города являются как бы духовными отражениями Востока и Запада, Рима Первого и Рима Второго.
Киев — это светлая любовь Софии Премудрой, где покатость зеленых холмов сочетается с нежной округлостью золотых куполов. Петербург — это торжество чистого германизма, где мерцает прямая линия нордического духа, уходящая в туман. Там, среди теплых свечей Софии, звучит многогласная литургия, схожая с греческой музыкой Элевсиний. Здесь, выкованная на морозе, звенит о гранитный камень холодная римская сталь: urbi et orbi.
Translatio Nominis: Русский Леденец
Великий Петр называет Рим «древним обиталищем наук» и выражает уверенность, что западные науки «скоро переселятся и к нам». Это стремительное переселение иностранных новшеств в петровскую Россию сопровождается таким характерным явлением, как translatio nominis.
Translatio nominis — обязательная категория средневекового мистического мышления, когда перенос имени, обладающего определенными символическими свойствами, осуществляется для обозначения нового предмета, который еще не имеет своей собственной самости, своего собственного «я». Как представляется, с переносом имени происходит и перенос признаков, необходимых для претворения замысла творца в жизнь. Творческий замысел, а следом и его предмет обретают, таким образом, твердую почву, если перекликаются с аналогичными образцами, уже прошедшими испытание временем.
Вопреки мнению царедворцев, Петр Великий утверждает новую столицу России в устье Невы — на местности «отложистой и болотистой», так что необходимость твердой почвы под ногами имеет как прямой, так и переносный смысл. В ту эпоху мировыми городами-символами являются Рим и Константинополь, Пальмира и Вавилон, Афины и Иерусалим, Венеция и Амстердам. Имена некоторых из них примериваются к Петербургу на протяжении всего восемнадцатого столетия, пока тот не обретает, наконец, своего собственного «я» — своего собственного мифа.
Как известно, реализация translatio nominis непосредственно зависит от того, какой признак пытаются объявить характерным для нового явления. В петербургской ономастике наблюдаются три направления, которые отражают три идеи становления города на Неве — идею имперскую, идею просветительскую и идею экономическую, торговую. Для Петра Великого эти идеи гармонически сочетаются друг с другом и не существуют раздельно.
Весь пафос переустройства страны на новый лад заключается в создании могущественной империи, действующей на благо своих подданных. После победной Северной войны, провозглашая себя императором по просьбе Сената, Петр дает клятву — «стараться о пользе общей, от чего народ получит облегчение». Вообще самодержавная идея, освященная божественным ореолом, всегда и везде представляется как идея справедливости, идея защиты и идея заботы. Это прек