Я вижу там лилею.
Ах! как она бела,
Прекрасна и мила!
Душа моя пленилась ею.
Хочу ее сорвать,
Держать в руках и целовать;
Хочу — но рок меня с лилеей разлучает:
Ах! бездна между нас зияет!
Скорее всего, поэтизируя гердеровскую мысль, Николай Карамзин руководствовался установкой самого немецкого философа, который в своем сочинении «Древнейший документ человеческого рода» провозгласил принцип верховенства поэтического воображения над рационалистическим мышлением при занятиях экзегетикой. К тому же многие страницы его фундаментального труда «Идеи к философии истории человечества» были пронизаны возвышенными образами и метафорами, что свидетельствовало о романтической натуре автора.
Действительно, Иоганн Гердер был блестящим поэтом и переводчиком, который сделал достоянием немецкой культуры лучшие образцы древнегреческой, древнееврейской, древнеперсидской и староиспанской поэзии. Особой популярностью пользовались его оригинальные лирические «Парамифии», насыщенные аллегориями и дидактическими наставлениями. Быть может, они также повлияли на поэтический выбор Николая Карамзина, которому была хорошо известна цветочная парамифия Гердера, где непорочная лилия сравнивалась с расхристанной розой:
Лилия невинности с розою любви,
Рядом, будто две сестрицы, оказались вы,
Но меж вами — пропасть!
Лилия, сама ты составляешь свой венок,
Не тая за листьями голый стебелек,
Но стоишь твердыней!
Ты же, роза, кровь Амура вдоволь попила,
Грудь твою исцеловали за стрелой стрела,
Но грозишь шипами!
Как бы то ни было, но явление лилии, впервые зафиксированное в записках Николая Карамзина, обрело дальнейшую жизнь на российской культурной ниве. В частности, к нему обратился поэт Константин Батюшков при создании стихотворного цикла «Подражание древним». Как известно, непосредственным источником указанного цикла стали стихи из восточных и греческих антологий Иоганна Гердера, и только одна из шести пьес цикла не содержала подобной отсылки к текстам немецкого философа. В этой оригинальной пьесе речь шла о смерти, а точнее — о смерти отроковицы, для натуралистического описания которой поэт воспользовался образом лилии, очевидно, почерпнутым из записок Карамзина:
Когда в страдании девица отойдет
И труп синеющий остынет, —
Напрасно на него любовь и амвру льет,
И облаком цветов окинет.
Бледна, как лилия в лазури васильков,
Как восковое изваянье;
Нет радости в цветах для вянущих перстов,
И суетно благоуханье.
Известный литературовед Юлиан Оксман в упомянутых «Письмах русского путешественника» также находил ключ к раскрытию замысла пушкинского стихотворения «Роза». Он считал, что Александр Пушкин через «любимого наперсника муз», каким представлялся ему тогда Карамзин, на
мгновение соприкоснулся с теодицеей Гердера, и постулат ее оптимизма — отрицание небытия — утвердил в своей миниатюре. «Неожиданный философский смысл, — писал он, — смело сообщенный Гердером эмблематическому значению лилии, в этом крайне индивидуальном толковании ее и был воспринят в 1815 году молодым поэтом». Между тем, шестнадцатилетний лицеист на самом деле создал гениальное стихотворение, в котором отразил весь спектр толкований оппозиции «роза — лилия».
Где наша роза,
Друзья мои?
Увяла роза, Дитя зари.
Не говори:
Так вянет младость!
Не говори:
Вот жизни радость!
Цветку скажи:
Прости, жалею!
И на лилею
Нам укажи.
Спустя столетие Велимир Хлебников в своем трактате «О современной поэзии» неожиданно вспомнил о явлении лилии: «В творчестве Толстого, Пушкина, Достоевского слово-развитие, бывшее цветком у Карамзина, приносит уже тучные плоды смысла. На каком-то незримом дереве слова зацвели, прыгая в небо, как почки, следуя весенней силе, рассеивая себя во все стороны, и в этом творчество и хмель молодых течений». Поэт увидел в ярком неповторимом творчестве футуристов и «заумников» расцвет «самовитого слова», исполненного новых смыслов.
Ключевая гердеровская идея расцвела и на почве русской философии. Об этом свидетельствует как учение Николая Данилевского о культурно-исторических типах, изложенное в фундаментальном труде «Россия и Европа», так и постулат о «цветущей сложности», высказанный мыслителем Константином Леонтьевым в блистательном трактате «Византизм и славянство». Как представляется, явление лилии оказалось плодотворным для всей русской культуры.
Философия капитана ЛебядкинаАнтропоинсектическая идея в творчестве Федора Достоевского и его последователей
Отставной капитан Лебядкин — пожалуй, самый ничтожный, самый никчемный персонаж Достоевского. Его называют плутом, негодяем, шутом, Фальстафом, над которым «все смеются и который сам позволяет всем над собою смеяться, если платят деньги». Он живет в грязных комнатках с оборванными обоями, спит на замызганном полу, по утрам и вечерам стегает свою юродствующую сестру нагайкой. Этот «военно-эстетический» человек только и делает, что беспробудно пьет вино, разглагольствует о «свободе социальной жены», разбрасывает революционные листовки да сочиняет стишки, каковые сам безмерно ценит. В романе Достоевского «Бесы» (1871) ему отведена второстепенная роль, но едва ли таковую он играет в действительности, и потому любопытен всякий «невообразимый вздор», который мелет этот, казалось бы, малозначительный персонаж.
Между тем, его рассуждения так глубоки и философичны, что впору говорить о цельной и органической философии капитана Лебядкина. Обладая способностью к самоанализу и четкому формулированию постулатов, он излагает свою экзистенциальную философию с предельной ясностью. Его мировоззрение, а точнее художественное изложение его идеи, затрагивающее самые основы человеческого бытия, оказывается в центре философских и научных дискуссий эпохи. К творчеству отставного капитана проявляют неподдельный интерес русские поэты ХХ столетия — Александр Блок и Анна Ахматова, Николай Заболоцкий и Николай Олейников.
Мало того, капитан Лебядкин становится реальным фантомом сегодняшней жизни. Самый ничтожный, самый никчемный персонаж Достоевского помимо воли своего создателя превращается в действительно существовавшего поэта: его цитируют так же, как цитируют какого-нибудь классика литературы. Короче говоря, творчество капитана Лебядкина оказывает столь необычное влияние на будущее, что для нас представляет серьезный интерес: а какую же истину проповедует этот доморощенный мудрец.
Своей сокровенной мыслью о мире и человеке отставной капитан Лебядкин делится в полной мере лишь раз, когда пытается ответить на вопрос «почему?». Это происходит в гостиной Варвары Петровны Ставрогиной, которая накануне подала на бедность сестре отставного капитана. Лебядкин прилюдно возвращает деньги, уверяя хозяйку, что его несчастная сестра от Варвары Петровны «может взять, а от других ни за что не захочет». Оскорбленная благодетельница вспыхивает: почему? Этот бытовой вопрос капитан тут же переводит в разряд нравственных, экзистенциальных, философских.
Как известно, «почему?» является вопросом сугубо причинным, сугубо каузальным. Обычно его задают дети и философы: почему небо имеет синий цвет? почему звук ночью раздается сильнее, чем днем? почему альфа занимает первое место среди букв? (Плутарх). Почему, почему, почему? И отставной капитан Лебядкин, пребывающий «в том тяжелом, грузном, дымном состоянии человека, вдруг проснувшегося после многочисленных дней запоя», отвечает:
«— Это маленькое словечко „почему?“ разлито по всей вселенной с самого первого дня мироздания, сударыня, и вся природа ежеминутно кричит своему Творцу: „Почему?“ и вот уже семь тысяч лет не получает ответа. Неужто отвечать одному капитану Лебядкину, и справедливо ли выйдет, сударыня?
— Это все вздор и не то! — гневалась и теряла терпение Варвара Петровна, — это аллегории; кроме того, вы слишком пышно изволите говорить, милостивый государь, что я считаю дерзостью!
— Сударыня, — не слушал капитан — я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната, — почему это, как вы думаете? Я желал бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, — почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы, не более!
— Вы решительно ничего не можете сказать определеннее?
— Я могу вам прочесть пиесу „Таракан“, сударыня!
— Что-о-о?
— Сударыня, я еще не помешан! Я буду помешан, буду, наверно, но я еще не помешан! Сударыня, один мой приятель — бла-го-роднейшее лицо, — написал одну басню Крылова, под названием „Таракан“, — могу я прочесть ее?
— Вы хотите прочесть какую-то басню Крылова?
— Нет, не басню Крылова хочу я прочесть, а мою басню, собственную, мое сочинение! Поверьте же, сударыня, без обиды себе, что я не до такой степени уже необразован и развращен, чтобы не понимать, что Россия обладает великим баснописцем Крыловым, которому министром просвещения воздвигнут памятник в Летнем саду, для игры в детском возрасте. Вы вот спрашиваете, сударыня: „Почему?“ Ответ на дне этой басни, огненными литерами!
— Прочтите вашу басню.
— Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
А потом попал в стакан,
Полный мухоедства…
— Господи, что такое? — воскликнула Варвара Петровна.
— То есть когда летом, — заторопился капитан, ужасно махая руками, с раздражительным нетерпением автора, которому мешают читать, — когда летом в стакан налезут мухи, то происходит мухоедство, всякий дурак поймет, не перебивайте, вы увидите, вы увидите. (Он все махал руками).