С восемнадцатого века европейские переводчики Пиндара скрипят перьями над зеркальным свободным стихом без метра, без рифмы, без музыки. Выведенная на бумаге буква зеркального свободного стиха, омытая живой водой, образуется в мертвую кляксу. Ибо зеркальность — это свобода, несвободная от другой свободы.
Но стоит нам лишь оторвать взгляд от завороженной речной глади — и огромный, многомерный мир засияет вокруг: протянутся золотые нити от Волги в Грецию, зазвучат в синеватой эгейской мгле песни Орфея, зашумит веслами ладья, украшенная яхонтами, черными сибирскими соболями и рытым бархатом.
И тогда не волоокая Амфитрита, а океан-море увенчается блистательным венцом из рыб. И тогда Аполлон, обладающий даром прорицания, поименутеся «вещим», а бог войны Арес сорвется с шелковой тетивы и врежется в битву настоящей каленой стрелой.
Через трижды восемь столетий летит, точно солнечный луч, золотое чистое слово Тимофея Милетского. Оно найдет отзвук в нашем сердце, когда, преломясь через хрустальные линзы русской культуры, заиграет радужным семицветьем родного языка. Другой путь разобьется о хлебниковские камни глухоты:
Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи
И звезды.
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне.
БобэобиТайна одного стихотворения Велимира Хлебникова
Напечатанный на дешевой оберточной бумаге, этот необычный сборник — «Пощечина общественному вкусу» — увидит свет в декабре 1912 года. Его первую страницу украсят стихи Велимира Хлебникова, отразившие трепещущие зарницы «самовитого» слова:
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.
Случится шум. Всеведущий газетчик Гомункулус, он же Давид Заславский, прочтя малопонятные ему строки, с ехидцей растолкует читателям: «Общественный вкус требует смысла в словах. Бей его по морде бессмыслицей! Общественный вкус требует знаков препинания. Надо его, значит, ударить отсутствием знаков препинания. Очень просто. Шиворот-навыворот — вот и все». Следом многие сочтут «Бобэоби» тарабарщиной. Но заумь ли это?
«Ханская ставка» в бескрайних астраханских степях, в этом треугольнике Христа, Будды и Магомета — место рождения «гения, великого поэта современности», как позднее поименуют Хлебникова друзья. Его отец — ученый, знаток царства птиц, вел родословную от ростовских посадников, мать — от запорожских казаков.
В библиотеке юноша найдет замечательный труд Николая Данилевского «Россия и Европа». Будущий «священник цветов» сквозь магический кристалл увидит материк единого славянского и азиатского мира — страну тысячи рек и наречий, прекрасную и таинственную, словно правдоцветиковый папоротник в купальскую ночь. Ему станет враждебен столичный европоцентризм, как огненному Аввакуму — латинская ересь. В праздник очищения — Чистый день — герой «Снежимочки» поклянется единым будущим славян никогда не употреблять иноземных слов, утвердить и прославить русский обычай:
Но нами вспомнится, чем были,
Восставим гордость старой были.
Издалека услышит Хлебников заветный шум молодого зеленого леса, где летают жар-птицы Стравинского, шушукаются коненковские лесовики, растут побеги «всеславянского языка» Вячеслава Иванова. И с горечью подумает, что нет у нас гениального творения, подобного лонгфелловской «Гайавате», в котором светился бы «дух материка и душа побежденных туземцев». И упрекнет творцов, что позабыли они «про старый Булгар, Казань, древние пути в Индию, сношения с арабами, Биармское царство».
О Биармском царстве Хлебников прочтет в скандинавских сагах. Туда, на Северную Двину, в неведомую Пермскую землю, еще в Х веке устремлялись варяги — поискать закамского серебра. В священной роще видели они деревянного идола, украшенного золотом и дорогими мехами, узнали, что говорят биармцы на знакомом лопарском языке. Сколько же тайн хранит в себе чудесный материк — Россия! Крестители земель, сикорские неба, лобачевские числа, ермаки Сибири — носители духа первопроходства становятся героями Хлебникова:
С толпою прадедов за нами
Ермак и Ослябя.
Вейся, вейся, русское знамя,
Веди через сушу и через хляби!
Из приволжской Казани юный Хлебников отправляется к Павдинскому камню Урала: отец учит его понимать язык птиц, и звукоподражание увлечет поэта — он станет чутким к любому звуку мира, будь то соловьиный щекот или зырянский говор. Его зачаруют древние русские заклинания и легенды, мордовские предания, песни и сказки пермян:
Бобэ, бобэ! кытче ветлын?
(Милый, милый! куда ходил?)
Осенью 1908 года Хлебников приезжает в Петербург. На знаменитой «башне» поэта Вячеслава Иванова, куда вечерами слетались местные избранники Каллиопы и Евтерпы, он читает свои творения. Им восхищаются, но не печатают ни строчки. Вскоре поэт напишет стихотворение, которое принесет ему всемирную славу «заумника»: «Бобэоби пелись губы.» Но никакой бессмыслицы, как представляется, в этом нет: на околице поэтического сознания зырянское «бобэ, бобэ» преобразится в «бобэоби», и загадочные звуки затаят смысл:
Милый, милый пелись губы.
«Конечно, „бобэоби“ не принадлежат ни к какому языку, — признается Хлебников, — но в то же время что-то говорят.». О чем же говорят таинственные звуки? Кто изображен на холсте соответствий?
«Соответствия» — одно из самых знаменитых произведений Шарля Бодлера. Французский поэт, увлеченный мистическим учением Эммануила Сведенборга, прислушается к неясному шороху в древнем храме Природы и ощутит смутную соразмерность звука, цвета и запаха, когда душистая чистота обретает зеленую свежесть травы и сладостную переливчатость флейты, а фиолетовый колер скрывает затаенную любовь. Затем Артюр Рембо составит необычный алфавит, где красное «и» в гневе и смехе искривляет губы, а зеленое «у» рисует море и морщины, бороздящие лбы алхимиков. Многим в России это покажется откровением.
«Нам незачем было прививаться извне», — усмехнется Хлебников: русская мифологическая школа давно говорит о живописании звуком и словом. Еще Александр Афанасьев, изучая воззрения славян на природу, обнаружит, что для древних слово «не всегда есть только знак, указывающий на известное понятие, но что в то же время оно живописует самые характеристические оттенки предмета и яркие картинные особенности явления». Отголоски первобытной образности мышления слышны в диалектном «каркуне» — вороне или «листодере» — осеннем ветре. Слово «свет» содержит в себе не только цветовые признаки, но и смысловые: «по древнейшему убеждению, святой есть светлый, белый, ибо сама стихия света есть божество, не терпящее ничего темного, нечистого».
На высокой горе, как свидетельствует арабский путешественник Массуди, славяне воздвигают идол владыки света — Святовита, символизирующий четыре стороны света и четыре времени года: он сияет зеленым хризолитом, красным яхонтом, желтым сердоликом и белым хрусталем, а глава — из червонного золота. Эти соответствия цветов и понятий отразились в древнерусской иконописи, где золотой свет обозначает лучезарность Божества, красный — пламенную любовь Иисуса, зеленый — весну ветхозаветных обетований, желтый — пору второго грозного пришествия Христа. Подобно тому, как христианское линейное время свивается здесь с языческим круговым, так и поэтическое зрение славян согласуется с богомазным «умозрением в красках». Понятие же выражается словом, а его корневой звукоряд первоначально отображает предмет: звук и слово, рожденные «из пламя и света» мысли, ароматней и красочней, чем последующая абстракция — это, можно сказать, благоухающий клюевский «звукоцвет».
Поэтому не случайно друг Хлебникова художник Давид Бурлюк заявит на мюнхенской выставке 1910 года, что предтечей нового русского искусства является не французская живопись, а древнерусская иконопись, «скифская пластика», «ужасные идолы».
Позднее в пятнадцатой плоскости «Зангези», своей славяно-персидской сверхповести, Хлебников поместит своеобразную таблицу соразмерности звука и цвета, которая объяснит тайну его холста соответствий: «лиэээй» засветится белым, как снег черемух, обликом, «бобэоби» окрасят губы пурпурным блеском зари, сверкнет черными бровями «пиээо», а «вээоми» пронзят взорами, иссиня-зелеными, как празелень на старинных иконах новгородского письма. И только одна деталь покажется лишней: к чему здесь «гзи-гзи-гзэо» — золотой звон цепи?
«В „Бобэоби“, — подсказывает Хлебников, — были узлы будущего — малый выход бога огня и его веселый плеск». Действительно, однажды божество счастливых мгновений — кудрявый мальчик, похожий на Эрота, — уже преподнес поэту портрет, пылающий красками любви:
Мизинич, миг,
Скользнув средь двух часов,
Мне создал поцелуйный лик,
И крик страстей, и звон оков.
Это, конечно, навеяно древнегреческим мотивом об узах Гименея и освящено пушкинскими строками: «О дева-роза, я в оковах, но не стыжусь твоих оков». Здесь видение прекрасного лика у Хлебникова традиционно соединяется с золотым звоном оков. Затем это повторится в «Бобэоби». Чьи же чары околдовали поэта?
Эта удивительная женщина — легенда русского серебряного века. Дочь царского генерала из рода маркизов де Мерикур, она поражает современников своим ясным обликом, своей лучистой одухотворенностью. График Всеволод Воинов вспоминает, что «душа ее была похожа на кристалл, в одно и то же время прозрачный и отражавший мир под самыми неожиданными углами и гранями». Так же прозрачны и светлы ее живописные и литературные произведения, в которых теплая христианская любовь сочетается с какой-то первозданной созерцательной жизнерадостностью, рождая чувство сияющей слитности святой земли и святого неба.