Образ Елены Гуро, исповедуется Хлебников, связан с ним многими незримыми нитями. Молодой непризнанный поэт, скитавшийся по сумрачному Петербургу, обретает в доме художницы покой и заботу. «Наконец-то поэта, создателя миров, приютили, — записывает она. — Конечно, понимавшие его, не презиравшие дыбом волос и диких свирепых голубых глазищ».
Хлебников ошеломляет ее своими стихами, где огромный поющий блистающий мир, ломая старые каноны, возвращает звуку и слову первоначальную дикую красоту. Его крылышкующие золотописьмом кузнечики, грустинки вечерних кустов будоражат воображение, и Елена Гуро, подражая воркующей речи лопарей, запечатлевает словесный пейзаж любимой Финляндии:
Это-ли? Нет-ли?
Хвои шуят, — шуят
Анна-Мария, Лиза — нет?
Это-ли? Озеро-ли?
Лулла, лолла, лалла-лу…
Богослов Павел Флоренский изумится словом «шуят», передающим непрерывный гул вековых сосен: «Это убедительно. Ну, конечно, хвои „шуят“, а не делают при ветре что-либо другое; звук их непрерывен, а шуметь может только прерывистый, прерывающийся колебаниями звук листьев: м в слове „шум“ — есть задержка и разрыв звука». А может быть, это слово, подобно хлебниковскому «бобэоби», возникает из дальней переклички с зырянским: джои, зато, черы, шуян?
Обоих поэтов сближает светлый пантеистический взгляд на природу, где уитменовские листики травы не меньше поденщины звезд: только хлебниковским творениям присуща звонкая экспрессионистичность и рациональность, а вселенная Гуро лучиста, нежна и почти трансцендентна, как греческий можжевельник на лесной вечере. Творчество обоих не укладывается в прокрустово ложе футуризма: как истинные творцы, они строят свои прекрасные корабли выше фраппирующих «пароходов современности». Эти корабли гениально просты и искусны, как варяжские шнеккеры, поскольку оба корабела в своих помыслах божественно чисты, словно Адам и Ева до грехопадения.
Елена Гуро скончается от лейкемии на тридцать седьмом году жизни. Ее смерть Хлебников воспримет как свою собственную. Неожиданно он нарисует портрет умирающей художницы: у нее «белое как мел лицо, чуть сумасшедшие черные, как березовый уголь, глаза, торопливо зачесанные золотистые волосы». Этот образ лишен жизнерадостности «Бобэоби»: кажется, сама барышня Смерть водит огорченным пером.
На посмертной выставке картин и рисунков Елены Гуро, открывшейся в конце 1913 года, поэт увидит на полотнах дивную серебряную сагу солнца, сосен и камней безвременно ушедшего мира. Ему представится, что он уже чует за спиной дыхание смерти:
На полотне из камней
Я черную хвою увидел.
Мне казалось, руки ее нет костяней,
Стучится в мой жизненный выдел.
Так рано?
Судьба отпустит Хлебникову ровно столько, сколько и Гуро. Он еще переживет первую мировую войну и гражданскую бойню. Поэт услышит в революции бушующую разинскую стихию возмездия и без колебаний встанет на сторону народа, ибо с юношеских лет считает соучастником своего поэтического труда русского крестьянина, который за него возделывает землю и сеет хлеб:
Я оттуда, где двое тянут соху,
А третий сохою пашет.
Его идеи возрождения славянского мира и слияния с азийским космосом найдут отзвук в «скифских» теориях Александра Блока и Сергея Есенина. Представление поэта о равенстве и единстве различных культур материка окажется куда гуманистичней европоцентристского взгляда, который в российских условиях неизбежно приобретает зловещий мизантропический оттенок.
Жизнь поэта во время революции полна невзгод и скитаний: он живет то в Москве, то в Харькове, то в Баку. Весной 1921 года Хлебников отправится с Красной Армией в персидский поход, по дороге отстанет от отряда и целый месяц будет бродить по Ирану, питаясь выброшенной на берег мелкой рыбешкой. Местные жители примут его за дервиша и нарекут Гуль-муллой — священником цветов.
Так сбудется давнее пророчество Елены Гуро: «не быть, не быть тебе ни сытым, ни угретым». Он и погибнет, ночуя в глухом новгородском лесу на земле, среди опалых листьев. Как тогда, при известии о кончине художницы, у него отнялись руки, так и теперь, перед собственной смертью, поэт потеряет дар ходьбы.
Велимир Хлебников умрет тридцати шести лет от роду в Богом забытой деревеньке Санталово. Задолго до трагической гибели он напишет автоэпитафию, где восславит святую любовь к Родине и высокое достоинство русского поэта:
Трость для свирели я срезал
Воспеть Отечества величие,
Врага в уста я не лобзал,
Щадя обычаи приличия.
Куда плывут алые паруса?Феерия Александра Грина: подлинник и его интерпретация
«Алые паруса» — лучшая романтическая повесть Александра Грина. Она увидела свет в 1923 году, и с тех пор звучат о ней восторженные отзывы. «Если бы Грин умер, оставив нам только одну свою поэму в прозе „Алые паруса“ — отмечал Константин Паустовский, — то и этого было бы довольно, чтобы поставить его в ряды замечательных писателей».
Александр Степанович Грин (1880–1932) мечтал снять художественный фильм, и даже попытался набросать киносценарий «Алых парусов», однако его замысел так и остался нереализованным. Лишь в 1961 году режиссер Александр Птушко осуществил экранизацию феерии, где в роли Ассоль дебютировала юная актриса Анастасия Вертинская. Фильм имел успех, хотя его и критиковали за прямолинейность режиссерских ходов и сентиментальность. Со временем он был причислен к классике советского кино, и в этой ипостаси благополучно пребывает и поныне. Никто толком не подвергал его критической переоценке.
Между тем, внимательное изучение киносценария дает серьезные основания сделать вывод: сценаристы добавили в романтическое повествование два эпизода, которые не только исказили главную идею произведения, но и навязали ему антигуманные установки, коренным образом противоречащие духовной сути подлинника.
Речь идет о двух сценах. Первая происходит в трактире, куда заходит главный герой капитан Грей (его играет Василий Лановой) в сопровождении своего помощника Атвуда. Моряков встречает трактирщик Сандро. Между ними завязывается разговор:
«Сандро: Вот уже второй день, как Зурбаган вроде на осадном положении.
Грей: На осадном положении? А по какому поводу?
Сандро: Позавчера днем у здания городского суда двое смельчаков — студент и лекарь — отбили у конвоя карету с арестованными террористами, покушавшимися на жизнь самого губернатора.
Атвуд: Клянусь всеми ветрами, вот это молодцы! Вот это люди!
Сандро: Недаром губернатор обещает тому, кто укажет, где они скрываются, уплатить две тысячи золотых.
Грей: Я вижу, ваш губернатор — щедрый человек.
Сандро: Вряд ли в Зурбагане найдется человек, который польстится на эти грязные деньги. Вот поэтому полиция и шарит по дворам».
Во время разговора слышатся выстрелы, и в трактире неожиданно появляются две подозрительных личности в черных плащах и шляпах. Оказывается, они хорошо известны трактирщику, который тут же уводит их за барную стойку, открывая потайную дверь. Спустя мгновение в трактир вбегает капрал и требует от хозяина выдачи террористов. Завязывается драка. Капитан Грей швыряет в полицейского табуретку, сбивая того с ног, и скрывается следом за преступниками в потайной двери.
Следующая сцена происходит на корабле. Капитан Грей записывает в судовой журнал: «Встреча в Зурбагане с двумя повстанцами совершенно случайно привела меня в порт Лисс». Судно швартуется в порту. Капитан высаживает террористов, которых тайно вывез из Зурбагана, и на прощание говорит: «Ну, друзья, вот вы и дома. Желаю вам удачи в ваших благородных намерениях». Спасенные преступники сердечно благодарят капитана.
Следует еще раз подчеркнуть, что этих сцен в романтической повести Александра Грина нет. Но для создателей фильма они, видимо, были крайне важны, поскольку позволяли произвести трансформацию чисто романтического героя в социально активную личность. По сути, капитан Грей волею сценаристов становился не только пособником террористов, но и их единомышленником, ибо определял террористический умысел как «благородное намерение».
Чтобы зрители случайно не прониклись жалостью к абстрактному губернатору, на жизнь которого покушаются по непонятной причине, рыцарские образы капитана Грея и террористов в черных плащах оттеняет гротескная фигура другого представителя власти — капрала, которого играет комедийный актер Евгений Моргунов. Правда, каких-либо оригинальных красок в свою игру он не внес, фактически воспроизведя стандартный советский образ глупой полицейской ищейки царских времен.
Введя два эпизода в повествование, сценаристы существенно исказили основной замысел поэмы Александра Грина. Судя по всему, они считали, что таким образом «расширили» потенциал реализации мечты, которую можно собственноручно построить как в личном плане, так и в общественном. Логика социальной мысли была проста и вульгарна: почему бы мечтательной девушке Ассоль дожидаться не только алых парусов своей любви, но и алых парусов всеобщего счастья — коммунизма? Капитан Грей, этакий революционный волшебник, готов, должно быть, соорудить и то, и другое. Что нужно для построения всеобщего счастья? Всего лишь убить губернатора.
Идея убийства некоего властного лица, олицетворяющего собой зло, которое стоит на пути светлого будущего, в начале минувшего века превратилась для российской прогрессивной общественности в навязчивую. Эту всеохватывающую социальную маниакальность, к примеру, красочно описал Леонид Андреев в рассказе «Губернатор», где убийство действующего градоначальника обсуждалось общественностью как фатальная неизбежность, сходная с солнечным затмением, а о нем самом, еще живом, просто забывали, как о мертвом. Поводом для написания рассказа стал террористический акт против московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича: его осуществил зимой 1905 года Иван Каляев — член Боевой организации партии социалистов-революционеров.