Желание выплеснуть шампанское ему в лицо или затолкать в глотку канапе — так, чтобы он подавился, задохнулся и сдох — становится нестерпимым. Я через силу улыбаюсь Карику онемевшими губами, выталкиваю из себя:
— Ещё раз поздравляю! — и бегу прочь сломя голову, не видя ничего и никого перед собой.
19
Рыдаю всю дорогу до универа. Хорошо, что я не поехала с водителем — мне не стыдно демонстрировать зарёванное лицо пассажирам в метро, точнее, мне плевать, что они обо мне подумают, а вот сочувствующих взглядов и расспросов Петьки я бы уже не вынесла.
Выйдя из вагона на своей станции, тычу в телефон дрожащими пальцами, едва поймав сигнал. Я ничего не вижу, глаза затуманены от слёз, но мозг всё-таки кое-что соображает: единственный, кто сейчас может меня спасти — это верная Лёлька.
Уже через полчаса мы с ней сидим в университетской столовой, злостно прогуливая первую пару — теорию журналистики. Лекции читает древний замшелый доцент Борщёв, который до сих пор свято уверен в том, что хороший журналист должен ходить на интервью не с диктофоном, а с блокнотом и ручкой. Он никогда не отмечает присутствующих и не запоминает лиц, поэтому мы ничего не теряем.
Сейчас Лёлька сидит напротив меня за столом, горестно подперев щёку ладошкой, и с сочувствием наблюдает, как я с каким-то отчаянным ожесточением запихиваю в себя пирожные, одно за другим: наполеон, картошку, эклер… Мне нужно заесть мерзкое послевкусие, оставшееся от разговора с Кариком. Лёлька со вздохом двигает ко мне поближе стакан компота и ждёт, когда меня отпустит. Ресницы всё ещё мокрые от слёз, а губы предательски подрагивают. Такой грязной и униженной я не чувствовала себя ещё никогда и, вспоминая слова Карика про “раздвигаешь ноги по первому свистку”, снова начинаю давиться то ли пирожными, то ли рыданиями.
Слава богу, я не слышу от Лёльки ничего злорадно-ехидного в духе: “А я сразу знала, что этим закончится! Мне этот твой Карик никогда не нравился!” Подруга не спешит добивать поверженную меня. Наоборот, услышав о том, что произошло на работе парой часов ранее, Лёлька оживляется и торжественно заявляет:
— Так, прекрати реветь! Это не беда, а праздник. Праздник твоего освобождения!
Неуверенно киваю. Хотелось бы верить, что это действительно так, но…
— Ради бога, только не вздумай сгоряча увольняться! — с тревогой предостерегает меня Лёлька. — Руденский не стоит этого. А работа… работа — просто мечта!
Я и не думала об увольнении, хотя сейчас начинаю понимать, что подруга имеет в виду: мне ведь придётся встречаться с Кариком практически ежедневно… ходить мимо него и делать вид, что мне ничуточки не больно…
— Хорошо, что завтра выходной, — говорит между тем Лёлька. — Пока ещё стоят тёплые и солнечные деньки, нужно выбраться куда-нибудь на природу и забацать тебе крутецкую новую фотосессию! Такую, чтобы твой инстаграм взорвался от лайков, а у всех мужиков пошёл пар из ушей при взгляде на тебя. Обновлённая, сексуальная и свободная — так я вижу твой новый образ! — мечтательно провозглашает она.
Мне нравится идея, хотя сейчас, с распухшим от слёз носом и красными глазами, я меньше всего тяну на “сексуальную”. Но всё равно слова Лёльки вдохновляют. Я её обожаю. Только она одна в целом мире умеет правильно подбодрить!
— Это ещё не всё! — загадочно прищуривается Лёлька. — На сегодняшний вечер у меня планы. Собственно, теперь и у тебя тоже.
— Какие планы? — я подозрительно буравлю подругу взглядом. От неё можно ожидать чего угодно: может позвонить вечером и приказать спуститься вниз, к подъезду, захватив с собой паспорт, а утром ты обнаружишь себя в Питере, на Невском проспекте, с горячей шавермой в одной руке и стаканчиком кофе — в другой.
— Мы идём тусить в клуб! — объявляет Лёлька, и я незаметно выдыхаю с облегчением — уф, это не так страшно, как могло бы оказаться. Но в это время Лёлька заканчивает фразу:
— Это будет поцелуйная вечеринка! Все-все-все целуются с симпатичными молодыми людьми, даже с незнакомцами!
И, пока я растерянно хватаю ртом воздух и пытаюсь что-то возразить, хлопая ресницами, Лёлька добавляет безапелляционным тоном:
— То, что надо в твоей ситуации. Тебе точно должно понравиться!
20
НАШИ ДНИ
Илья, сентябрь 2019
В шесть часов вечера заезжает мама. Она в курсе, что я не выношу неожиданных гостей, поэтому о сегодняшнем визите мы договаривались заранее. Я очень люблю её и ценю, что она всегда принимала меня таким, какой я есть, не ломала и не перестраивала под себя или общепринятые нормативы. Даже когда я объявил, что собираюсь снимать квартиру и жить отдельно, она отнеслась к этому с пониманием, хотя призналась мне однажды, что ей это далось не очень-то легко. У неё нет никого ближе меня, но она всё равно старается не превышать дозу своего присутствия в моей жизни. Мне сложно в полной мере понять её чувства, лично мне не бывает скучно одному: даже если я не вижу её или Руса подолгу, не встречаюсь и не созваниваюсь с ними, мои мысли заняты чем-то другим и у меня нет времени на тоску. В тот период, когда у меня были отношения с девушкой, я тоже не слишком печалился, если не встречался с Алёной несколько дней и даже дольше.
Мама целует меня в щёку и обнимает. Я не очень-то люблю объятия с поцелуями, но здесь иду на уступки: знаю, что ей это важно.
— Ты ел сегодня? — спрашивает она, присаживаясь на край дивана.
— Ну конечно, ел. Человек же не может существовать без еды, — отзываюсь я. Она вздыхает. Это тоже одна из её тайных печалей, о которой она честно мне рассказала: ей хотелось бы приезжать ко мне с полными сумками продуктов, забивать ими холодильник, жарить-парить-варить для меня обеды и ужины, а затем кормить чуть ли не с ложечки. Только тогда материнское сердце может быть спокойным, это её собственные слова.
Я же предпочитаю покупать продукты сам — раз в неделю, по списку, чётко всё планируя, чтобы не было излишков еды и не приходилось затем от них избавляться. Готовлю тоже самостоятельно — ровно столько, сколько требуется мне одному.
Мы сидим рядом на диване, она задаёт мне стандартные вопросы, я на них терпеливо отвечаю, хотя этот традиционный ритуал кажется мне скучным: помимо питания, она всегда интересуется одним и тем же — здоровьем, настроением, делами на работе. Когда очередь доходит до Руса (“Как поживает твой друг?”), я сообщаю о том, что сегодня приглашён на празднование его дня рождения в клуб.
— Ой, передавай ему самые искренние поздравления от меня! — говорит мама. — Такой отличный парень, я ведь его совсем ещё мальчишкой помню, сколько вам было, когда вы подружились? Лет шесть?
— Пять, — уточняю я.
Я помню детали нашего знакомства так же ясно и хорошо, как будто это случилось совсем недавно, а не девятнадцать лет назад.
Выдался дождливый день, из-за чего нашу группу не повели на прогулку. Честно говоря, я был этому только рад. Уселся в углу, чтобы меня не беспокоили, и принялся собирать из куцего детсадовского конструктора модель лунохода.
Через какое-то время я почувствовал, что кто-то молча присел рядом. Я покосился в ту сторону и увидел мальчишку. Как его зовут, я не помнил, а может, и вовсе не знал — лица всех пацанов в нашей группе сливались для меня в одно.
— Ты чего строишь? — поинтересовался мальчик.
— Луноход, — ответил я. — Только нескольких важных деталей не хватает, потерялись.
— Ну, построй что-нибудь другое, — предложил он. — Робота сумеешь сделать? А динозавра?
Я молча принялся подбирать детали для робота и соединять их друг с другом. Мальчик тоже хранил молчание, наблюдая за моей работой.
— Круто выходит, — сказал он наконец. — А как тебя зовут?
— Илья Тошин.
Мы ещё немного посидели в тишине.
— Что, тебе разве не интересно, как меня зовут? — не выдержал он.
— Нет, — честно ответил я.
— Блин, — он опять некоторое время молчал, видимо, подбирая подходящий ответ, но так и не смог ничего придумать, поэтому спросил другое:
— А ты чего сердитый такой?
— Я не сердитый.
— А чего всё время отворачиваешься?
Я пожал плечами:
— Мне так удобнее.
— Ты боишься меня, что ли?
Я старательно прислушался к своим ощущениям.
— Нет, не боюсь. Но если ты начнёшь меня щекотать, мне будет неприятно и больно.
— Да с чего мне тебя щекотать? Вот ты странный, — сказал он.
— Другие щекочут… — отозвался я.
— Да они придурки все! — заявил мой собеседник. — Они и ко мне тоже приставали. Я там одному уроду руку прокусил до крови, воспиталка разоралась…
— Почему?
— Что “почему”? Почему разоралась?
— Почему руку прокусил, — пояснил я.
— А, да он сам напросился, — отмахнулся мальчик. — Чуркой меня обзывал.
— Как?!
— Ну, чуркой.
— Чурка — это обрубок? Кусок дерева? — уточнил я, вспомнив всё, что вычитал в детских энциклопедиях. У нас дома было очень много книг, мама мне покупала и про динозавров, и про строение человека, и про роботов, и историю древнего мира, и задачки по математике для дошкольников, и ещё полно всяких.
— Сам ты обрубок! — сказал мальчик. — Чурка — это значит, нерусский. Не видно, что ли?
Я искоса взглянул на него и покачал головой. Пацан как пацан…
— Нет.
— Нет?! Да ты посмотри, у меня и кожа темнее, чем у тебя, и волосы чёрные, и глаза…
— И что?
— Остальные не такие, понимаешь?
Я не понимал. То есть я, конечно, видел всё, что он называл: и кожу, и волосы, и глаза. Но не мог сообразить, что в этом странного и почему теперь он называется “чуркой”.
— А ты кто? — спросил я на всякий случай.
— Дагестанец. Меня, кстати, Руслан зовут. Руслан Керимов. Хоть это тебе и неинтересно.
Я равнодушно пожал плечами. Ну, Руслан и Руслан…
— У тебя, я смотрю, тоже в этой группе друзей нет? Правда же, тут ни одного нормального пацана?
— Мне с ними скучно и непонятно, — признался я.