Эдвард держал очередную тарелку на коленях и считал в уме (так же он делал при игре на пианино): измерял интервалы между укусами. Он мог есть, только если придумывал причину для приема пищи. Раньше он ел, потому что был голоден или потому что любил определенную пищу. Теперь ему приходилось есть, чтобы не попасть в больницу и не беспокоить тетю и дядю. Он держал крекер за уголок и считал, словно метроном: раз, два, три, четыре.
Он уже наполовину проглотил содержимое тарелки, когда спокойствие внутри него смялось, как простыня на кровати, и он вдруг понял, что на экране дядиного планшета что-то про катастрофу.
– Что ты там делаешь? – спросил Эдвард.
Джон обычно очень спокоен, но неожиданный прямой вопрос от племянника, который почти не разговаривал и ни о чем не спрашивал его с тех пор, как очнулся в больнице Колорадо, вывел его из равновесия. В результате планшет вылетел из рук и упал на пол.
Джон издал громкий звук и нырнул за ним.
Что-то в этом преувеличенном шуме показалось Эдварду забавным. Внутри защекотало, и он рассмеялся.
Джон застыл на четвереньках.
Эдвард тоже замер. Смех утонул в холодной воде вины, стыда и замешательства. Он отодвинул тарелку. И туго натянул обратно свою простыню спокойствия.
Джон все еще оставался на полу, но принял сидячее положение. Он сказал:
– Я использую iPad для работы в основном.
– Ой…
– Эдвард, – начал Джон. – Смеяться – это нормально. Это даже хорошо. Ты рано или поздно должен вернуться к обычным человеческим вещам.
Тело Эдварда заболело. Он хотел рассказать Джону о словах психотерапевта, что он совсем другой человек. Он не мальчик. Он – пучок клеток, два глазных яблока и сломанная нога.
– Я набрал целый килограмм, – в итоге сказал он и удивился нотке торжества в голосе.
Был и вечерний распорядок. Эдвард появлялся у Шай около девяти и проводил первый час, сидя в кресле у окна. В десять они по очереди чистили зубы в ванной, а потом Эдвард разворачивал темно-синий спальный мешок посреди ее комнаты. В десять пятнадцать Шай выключала свет.
– Как лагерь? – Эдвард сидел в кресле, вытянув больную ногу.
– Дурацко. Тебе так повезло, что ты не должен туда ходить.
– Я не могу пойти. Как видишь, у меня освобождение от физкультуры.
Она оторвала взгляд от блокнота, лежавшего у нее на коленях.
– Если бы ты захотел, тебе бы разрешили. Если бы ты прямо сейчас попросил у моей мамы ключи от машины, она, наверное, отдала бы их тебе.
– Не отдала бы.
– Хочешь поспорить?
Эдвард попытался представить, как обращается к Бесе с этой просьбой, а затем отмахнулся.
Шай выглядела разочарованной.
– Ну, я имею в виду, что нормальные детские правила на тебя не распространяются. И скажи спасибо, потому что большинство детских правил ужасно фальшивые. Вожатая не разрешает мне читать во время обеда. Она говорит, что чтение антисоциально, но я думаю, причина в том, что она на самом деле Йозеф Геббельс.
– Кто это?
– Нацист, который сжигал книги. – Шай вернулась к блокноту и сделала в нем пару пометок.
Эдвард каждый вечер наблюдал, как она пишет в блокноте. Он подозревал, что Шай делала заметки о нем и его потенциальных магических способностях, но боялся спросить напрямую. Эдвард изучал поврежденную ногу и ждал, когда Шай закончит. Он спросил ее о лагере, потому что знал: именно о таких вещах люди спрашивают друг друга. «Как прошел твой день? Как ты себя чувствуешь?» Но его вопрос прозвучал глупо, а ее ответ – раздраженно, и он ощутил, что внутри него протекает еще один странный разговор на языке, который он не совсем понимает. Это что-то о магии, об их возрасте, об отсутствии у нее друзей, об эмоциях, о крушении самолета и обо всем, что она записывала.
Когда Шай закончила корпеть над блокнотом, сказала:
– Я вижу, как скептично ты на меня смотришь.
Эдвард пытался выглядеть невинно.
– Ты о чем?
– В словах нет никакого смысла. На самом деле я могу видеть то, чего не видят взрослые, а это значит, что я смогу увидеть то, что внутри тебя, раньше, чем кто-либо другой.
Воздух в комнате начал сжиматься, как будто электричество тайного разговора и настоящего на мгновение совпало.
Настоящий Эдвард – не тот, кто всегда пытался вести правильный диалог, – сказал:
– Ты будешь разочарована, когда я превращусь в нормального ребенка.
– Уже слишком поздно, – ответила Шай. – Ты никогда не будешь нормальным ребенком.
Это звучало правдиво, и Эдвард испытал облегчение.
– Я тоже ненормальная, – продолжила она, будто бы отвечая на незаданный вопрос.
– Отлично, – сказал Эдвард с энтузиазмом, заставившим его покраснеть.
Шай вернулась к блокноту, и Эдвард почувствовал, что ему стало легче дышать. Его грудь расслабилась. Когда часы показали десять, он взял костыли и поковылял в ванную.
Эдвард уже лежал в спальном мешке, когда Шай внезапно спросила:
– Интересно, как долго тебе разрешат спать здесь? Я слышала, как женщина в продуктовом магазине спросила маму об этом. Взрослые чувствуют себя неловко, потому что мы не совсем подростки и уже не дети. Возможно, скоро нам запретят спать вместе. Всем будет проще, если мы будем вести себя, – она иронично изобразила кавычки, – приемлемым образом.
Эдвард пристально посмотрел на нее:
– Откуда люди в городе знают, где я сплю?
– Сплетня. Космос. – Должно быть, она заметила выражение его лица, потому что мгновенно прибавила: – Можешь спать здесь столько, сколько захочешь, я отобьюсь от них. У меня это отлично получается – когда нужно, я могу быть дико невежливой.
По почте пришел большой конверт не менее пяти сантиметров толщиной. Лейси присела на диван рядом с Эдвардом и вскрыла письмо, но едва прочла строчку, как листы упали на пол. После чего тетя достала большую синюю папку.
– Что это такое? – спросил Эдвард, одновременно изучая заголовок на лицевой стороне: «Личные вещи пассажиров рейса № 2977».
– О боже, – испугалась Лейси.
В письме говорилось, что если Джон и Лейси обнаружат какие-либо предметы, принадлежащие семье Адлер, то смогут получить их.
Лейси раскрыла папку на середине и увидела фотографию золотого браслета с шармами: Эйфелева башня и плюшевый мишка.
– Не понимаю, – сказал Эдвард. – Эти вещи пережили крушение? Столько вещей?
Лейси кивнула.
– Они не расплавились? Не взорвались?
Тетя постучала пальцем по папке.
– Хочешь взглянуть?
В ушах Эдварда щелкнуло знакомое стаккато.
– Нет, спасибо. Не сейчас.
Позже Эдвард слышал, как тетя и дядя спорили на кухне. Джон сердился, что Лейси открыла конверт перед ним.
– Господи, – сокрушался Джон. – Наша работа – защищать его. Ты видишь, как он подавлен? Доктор Майк говорит, что мы должны быть очень, очень осторожны.
Голос Лейси становился резче.
– Я не хочу лгать ему. Я думаю, что он должен все знать.
Родители Эдварда регулярно ссорились, но эта ссора звучала по-другому, печальнее и отчаяннее, как будто Джон и Лейси находились на склоне горы и были недостаточно подготовлены. Похоже, они прекрасно понимали, что один из них или оба могут потерять хватку и упасть в любую секунду.
Дядя продолжал:
– Эдвард не готов осознавать что-либо. Еще слишком рано.
– Конечно, он еще не готов. Никто никогда не готов к чему-то настолько сложному.
Джон понизил голос, словно пытаясь изменить характер разговора.
– Лейс, успокойся. – Пауза, а потом: – Почему ты больше не называешь меня Медвежонком?
Но Лейси, похоже, не могла или не хотела менять тему разговора. Во всяком случае, ее голос зазвучал еще злее:
– Я не хочу, чтобы все выговаривали мне за то, что я не справляюсь. Я ничего не знаю о детях, и мне кажется, он это чувствует. Он даже спать здесь не хочет.
– Ты просто должна быть осторожна с ним. Ради бога, вот почему мы выключили телефон.
Это поразило Эдварда, он впервые осознал, что не слышал телефонного звонка в этом доме с момента своего приезда. Интересно, чьих звонков они избегали?
– Этот ужасный человек снова написал по электронной почте, что им нужны образцы ДНК для идентификации тел. Я должна позвонить дантисту Джейн и попросить образцы.
Джейн, подумал Эдвард. И только тогда он понял, что его тетя потеряла свою сестру точно так же, как он потерял своего брата. Джейн, Джордан. Джейн, Джордан.
– Перешли письмо мне. Я отвечу.
– Это моя обязанность. Она была моей сестрой.
Их голоса умолкли. Либо они вышли из комнаты, либо уши Эдварда перестали слышать.
Лето продолжалось. Мутное и, как казалось Эдварду, слишком солнечное. Эдвард посещал нервно покашливающего доктора, чтобы следить за ногой и весом, ходил к доктору Майку для работы над эмоциями и посещал физиотерапевта, чтобы выровнять походку.
Как-то Эдвард подумал о том, что никто из живых не знает и не помнит, как он ходил до катастрофы. Он и сам не помнил. Зато он помнил походку Джордана. Она всегда отличалась своеобразием: шаги длинные и прыгучие. Гравитация, казалось, оказывала на него меньшее влияние, чем на других людей; Эдвард помнил, как разговаривал с Джорданом, идя по тротуару, и на середине фразы брат оказывался в воздухе. Он отпрыгивает, как однажды сказала его мать.
Эдвард согнул колени и подпрыгнул.
– Эй, тигренок, – сказал физиотерапевт. – Что это было? Я бы хотел, чтобы ты сфокусировался на движении вперед. Не ввысь.
По вечерам он выполнял задание физиотерапевта: дойти до конца квартала и вернуться обратно. Первые несколько дней Лейси гуляла с ним, но потом стала ждать на крыльце, потому что терапевт сказал, что Эдварду нужно заново учиться балансировать. Небольшая толпа стояла на дальней стороне улицы. Пара подростков, монахиня и несколько пожилых мужчин и женщин. Они выглядели так, будто ждали парада.
Эдвард знал, что парад – это он. Если они что-то и говорили, он этого не слышал. Если бы помахали, он бы не увидел. Он никогда не смотрел в их сторону; он сосредотачивался на том, чтобы подтянуть один костыль вперед, один шаг, потом другой. В ухе щелкало, метроном считал, и он слышал, как в каждом доме, мимо которого он проходил, тикают часы.