А Вилли тем временем жену Петра издали дразнит, все угомониться не может. Смачно горлышко сосет и показывает, как сосет, вот что придумал. И полногрудая Наташа не понимает, но волнуется. Круглое лицо смущенно ладонью прикрыла, огненно-рыжие волосы ветром вздыблены, и сквозь пальцы горячо глаз горит, от мерзостей Вилли не отрываясь.
И жестом я, лишь жестом одним Петра своего поднимаю вместе с женой глупой, и вот они вдвоем под ручку уходят уже, как же просто всё. Впрочем, еще оглянулась издалека Наташа, было такое.
И тут, конечно, слова опять, слова, и уши уже вянут.
– Дон Жуан немецкий, здесь это дело тюрьмой карается, это я вам в порядке информации.
– Отстаньте от меня, профессор, прошу.
– Я вас предупредил.
– Да что карается, что?
– Связь вот с вами, с усами вашими. Ей тюрьма, вам триппер, это что, корректный размен, коллега?
Молчание, тишина. И громкий всплеск воды. Открываю глаза: Вилли плывет мастерским кролем, пересекая пруд. И возвращается уже. Быстро он, раз-два. И на берегу опять, рядом. Объясняет:
– Чтобы не задушить вас, профессор.
И вытягивает мускулистое тело на солнышке. Жмурясь, спрашивает разморенно:
– Отто, вы себя сами понимаете?
– Вполне, думаю, – удивляется Отто.
– Карьера главное?
– Допустим.
– Я себя в последнее время не очень. Но скоро, кажется, пойму, – обещает Вилли.
Отто смотрит на него:
– Вы продолжайте, что хотели.
– Профессор, вы человек приличный и сердечный даже, как ни странно, да?
– Сентиментальный немец. И?
– И всё, – ухмыляется Вилли жмурясь. – Отто, вам давно пора определиться. Вы туда или сюда?
– То есть?
– Ну, вы слишком ненавидите этих глупых курочек.
– Каких еще? Вилли, выражайтесь яснее.
– Ну, женщин. Женщин, Отто. Ненавидите.
– Еще, Вилли, яснее, пожалуйста, – просит Отто. При этом убирает руку с моего плеча.
Вилли садится на траве и, перевернувшись мгновенным кульбитом, делает вертикальную стойку на руках. Встав опять на ноги, ухмыляется:
– Спокойно, Отто. Я их тоже терпеть не могу. А меня они любят, только глупые курочки эти, беда.
Разволновавшись, он начинает шарить по голой груди в поисках фляжки, и дергает сам себя за сосок, пытаясь отстегнуть, как пуговицу. И они с Отто смеются оба.
И тут я понимаю, почему налетел на Вилли в праведном гневе, озарение вдруг. Вот она смотрит доверчиво, глаз с меня не сводит, девушка эта с трамбовки, из цеха горшечного. И внезапно проступают на нежном лице черты лошадиные, и я в девушке угадываю хмурую ее мать. Жеребенок прекрасный, но была ведь настоящая лошадь, не так ли?
И еще другой взгляд я перехватываю, и ночь в нем, одна только ночь. Это Грета смотрит неотрывно. И на лице ничего, никакого выражения, просто сидит и смотрит на меня издали.
– Ого! – оценивает Вилли, чуть сам от огня вдруг такого не вспыхнув. – Ну, я же говорил? У меня и на это глаз!
Отто в бок толкает:
– Ханс, пирометр! Безотлучно!
И гудок уже дают, значит, остыло стекло и заново варить время. И Пётр с Наташей руками нам машут от ворот цеха.
Встаем все разом, бутылки подбираем пустые, а Отто сидит как сидел.
– Ханс, что вы там про небеса?
– Вы это, Отто.
Снова головы вверх задираем. И плывут над нами облака, плывут.
– Не знаю, – говорю я.
Что-то не так было на небесах. Не в нашу пользу, точно.
После лимонадного пикника грохнула печь, и очень скоро, едва запустили. Взорвался один горшок, тут же и другой, нижний, и масса расплавленного стекла, пробив кладку, хлынула наружу. Ослепительная струя взвилась с шипением над цехом, высветив добела перекошенные ужасом лица рабочих. Люди побежали, поползли, тысячеградусные брызги летели за ними вперемешку с битым кирпичом, каленые ручьи по цементному полу катились следом, настигая.
Было так: девушка Отто стояла у пирометра часовым и глаз с циферблата не сводила, как профессор велел. Стрелка уже застыла у красного деления, обозначая температурный предел, всё. Я бросился вниз к Петру, он там забрасывал уголь в топку, и я метался между ним и внимательной девушкой на разрыв. Вот и сейчас слетел по ступеням, и Пётр поднял голову, ожидая команды. Но я почему-то не приказал ему умерить пыл, а наоборот – велел еще поддать жару. Да вообще вырвал вдруг из рук лопату и начал кидать уголь сам, вот как было. Девушка Отто уже в тревоге сбежала к нам вниз, на свою беду сбежала. И стояла с круглыми от страха глазами, я уже видел у нее такие глаза. Пётр навалился на меня, пытаясь вырвать лопату, но я легко отбросил его на угольную кучу, сила была какая-то удесятеренная. Успел прочесть ужасный вопрос в его глазах: что это?! И, забыв о жестах, по-немецки прокричать: “Не знаю!” Опять лопатой работал как сумасшедший, и тут Пётр в затылок меня шмякнул, оглушил.
Волоком меня через цех тащил. Я близко видел его лицо, пену на губах, пузыри. И круглое глупое лицо жены Наташи мелькнуло. И Отто очки, и Вилли усы мне свои в нос совал. Гас свет и вспыхивал снова, аварийный. Побежала по цеху в полутьме девушка-факел, хотя уже непонятно было, что девушка. Рабочие свалили ее, стали телогрейками сбивать пламя. Зарычав, я дернулся и вскочил на ноги, потому что это горел мой жеребенок. Я размахивал руками, но Вилли с Петром утихомирили быстро, заломив эти самые хлеставшие их по лицам беспокойные руки. Вели под конвоем, переходя из цеха в цех, пока наружу не вытолкнули, и Вилли сунул мне в зубы фляжку, расщедрившись. Я глотнул и закрыл глаза, и стоял так слепым, пока не взвыл от боли, тронув себя за щеку.
– Ожог, – взглянув, оценил Вилли. – Ты меченый теперь.
А Пётр в грудь ткнул: ты! Вилли думал, что поддержка такая дружеская, но я по-своему это воспринял, как надо. И Пётр понял, что я понял.
Я шел за гробами. Один большой был, другой поменьше, мой. Впрочем, и большой был мой. Я маневрировал в толпе, догонял в порыве гробы и тормозил в последнюю минуту малодушно. В большом разглядел плечи покойного исполина, успел. А маленький оказался под крышкой, смотреть не на что было, значит. Дождь хлестал в лицо.
Руку мне кто-то больно сжал, я увидел рядом Грету. И потянул ее за собой снова в порыве, но также вместе с ней опять и отстал, и больше уже не рыпался. Пластырь смыло у меня со щеки, и Грета искала его по лужам, выпячивая зад в элегантном йеновском комбинезоне. А я в хмурой толпе не выделялся ничем, в рабочих шароварах и бутсах был, как и все, стекловар такой же.
Шли в хвосте, без лишних уже телодвижений. Грета опять схватила меня за руку. И к плечу даже прижала лицо скорбное.
– Меньше скорби, – сказал я.
– Ханс, это дождь.
Она стала напрасно утирать ладонью лицо, и правда был дождь. И я, может, тоже плакал.
Вдруг она языком лизнула мою раненую щеку, я не заметил. И все-таки спросила:
– Мне казалось, ты был знаком с ней?
– С ее матерью, – не замедлил с ответом я.
Почему-то она удивилась:
– У нее есть мать?
– У тебя же есть.
– Умерла этой зимой, – сообщила Грета.
– Плачь тогда, плачь, – разрешил я.
И на мать тут же напоролся, сам себе накаркал. Прямо глаза в глаза с лошадью, но ничего не значило. Опять отвернулась, у могилы уже стояла. И спины между нами сомкнулись, разделив навсегда, всё.
Грета догадалась, усмехнувшись вдруг не к месту:
– Она?
И закряхтели, опуская гроб в землю, рабочие, но уже толком не разглядеть было. И мокрые комья полетели, шмякаясь о деревянную крышку. У обеих могил бабы в два хора заголосили, и у той, исполинской, громко особенно.
Я стоял столбом. Грета догадалась опять:
– Ханс, я за тебя, так?
Ушла, вернулась. Смывала и смыла в луже с рук землю кладбищенскую.
– Идем.
Мы двинулись в обратную сторону. И она привычно уже, по-хозяйски взяла меня под руку. Но еще в лицо вдруг зачем-то заглянула:
– Эти двое – они первые. Две первые жертвы, понимаешь?
– Да, – сказал я. – О чем ты?
Грета рассмеялась:
– Ни о чем. Но ты все правильно понял, Ханс.
Шли и шли. И вдруг Пётр с рыжей женой в многолюдье рядом совсем, лица их близко. Я к ним руку протянул, и они, пряча лица, чуть не отпрыгнули в ужасе, побежали от меня. Я дернулся следом, но Грета тут как тут была, и голос строгий, командный:
– Немец, не надо за ними. Или русский уже?
Веревки из меня вила, крепче все прижимаясь:
– Сейчас в шахматы, когда вернемся.
– Замучила шахматами, Гретхен.
– Е2–е4. Сразу встанет все на свои места, поверь.
– Все и так на своих, – удивился я, и Грета засмеялась.
Тут мы Вилли с Отто увидели в таких же, как у меня, шароварах и бутсах, в толпе напоролись. Вилли как раз протягивал Отто фляжку, подмигнул нам:
– Помянуть решил профессор.
Отто выпил, но тут же его и вырвало прилюдно, вывернуло буквально наизнанку.
Сидели, вымокнув до нитки. Как пришли, так и сели в столовой без движения, с лужами уже под ногами. С самих дождь все лил и лил, а мы сидели. Слабость вдруг минутная, мрак. Отто взбодрил, влетев вдруг выбритый чисто, в свежей сорочке, когда успел только. Кощунственная улыбка во весь рот особенно впечатляла.
– Как говорят наши лютые друзья англичане, у каждой тучки своя серебряная подкладка? Или подстежка, Ханс, как правильно?
– Подстилка, если англичане, – отозвался я.
– Их, их поговорка, английская! – кивнул Отто, погрозив недругам пальцем. – Я к тому, что это все к лучшему даже, пусть бог меня простит. Шанс опять получаем. Йена внимание с нас, таких-сяких, на горшки теперь, что они рванули, и мы работаем спокойно, только и всего! Работаем! – Отто не мог скрыть радости, просто не в силах был. – Ну, вот, Вилли, не такой уж я сентиментальный немец, пусть бог опять простит!
– Опять простит, – кивал ему Вилли.
Отто на радостях перед нами как артист был со своим сольным номером.