– Уже!
– Варежку! Ты только попробуй!
Инструктор выдохнул:
– Партбилет положу!
И тут начальник знак ему сделал: за мной! Кабыш, не веря, следом бросился. Никто не понял ничего, а они уже из бункера выскочили.
Не зря начальник инструктора за собой – поводырем он его.
– Давай на четвертый этот, где он хоть есть у вас тут, такой-сякой? Показывай! Давай!
В “Волгу” за ними еще из свиты протиснулись, кто догнал. Поехали в полутьме по территории. Начальник впереди с водителем сидел.
– Горелик, у тебя шкала там какая?
Прибор у дозиметриста наготове был.
– На Хиросиму хватит.
– Давай. Паникеры никак не смерят!
Кабыш в роль вошел:
– Налево. Еще разок. И еще. Так. Направо теперь. И всё, прямо пошел, не ошибешься!
– До упора! – не колебался начальник.
Контуры строений с трубой обгорелой из ночи выдвигались. Огня не было, в недрах глубоко все громче реактор бухал, дым черный выбрасывал.
Начальник оценил:
– Ух, сердится старик! На нас, Горелик?
– Да пацан он, парубок. Семьдесят пятый год запуска! – отвечал в тон ему дозиметрист.
– Ах ты, шкода какая! Вот ремня!
– В отца весь!
– Это кто ж у него?
– Конструктор Доллежаль!
Запищал прибор, среагировал. Начальник не слышал будто, стал еще дозиметриста дразнить, мало было:
– Да нет, Горелик! Всё ты!
– Чего это?
– А Горелик!
Дозиметрист серьезным стал:
– Триста! Триста с хвостом! Четыреста рентген, вы чего!
– Не ври, Горелик! – смеялся все начальник.
– Электроника!
– Вот тем более!
Горелик закричал:
– Графит вон на земле! Крышка! Реактору крышка! Всё! Назад! Пятьсот! Да вы чего, куда!
Впереди завал был, конструкции покореженные, обломки бетона в полумгле… и от графита и впрямь черно!
Ослеп начальник, оглох.
– До упора!
– Шестьсот!
Дозиметрист прибор бросил, водителя сзади душил:
– Куда! Назад! Крышка нам! Всё!
Водитель растерялся, что делать, не знал слушать кого. В лихорадке передачу все не туда втыкал. И когда заглохли, завести уже мотор не мог – напротив завала как раз встал, подгадал.
Начальник пожурил его:
– А на свечи не жидись, сколько раз я тебе!
И водитель в ответ огрызнулся еще, успел:
– Сколько! Да я их только вот! Чехи эти всё фуфло суют!
И тут в голос начальник закричал. И всех скорей наружу тело толстое вывалил, побежал. Сразу ужас его, наотмашь. На ходу быстроногого инструктора прихватил, ловок стал вдруг, проворен. И умело им от реактора прикрывался, от лучей невидимых, пригодился Кабыш.
Пятились и в грязь упали, в лужу, что пожарные налили. И отпрыгнул подальше инструктор, но уцепился толстяк опять, ванькой-встанькой вскочил, тут как тут. И обнял снова, не пускал и все к реактору коварно разворачивал, хватка мертвая оказалась.
– Я Маловичко, второй секретарь обкома!
– Знаю!
И заорал уже в объятиях Кабыш как резаный, без надежды. Из сил последних рвался, ношу непосильную стряхивая, и толстяк в отчаянии ему в руку зубами впился.
Ударил инструктор Маловичко в лицо, рефлекс опять сработал, другой. И, чуть не с зубами руку выдрав, побежал от начальства прочь. Быстрей еще, чем вслед.
А водитель все у “Волги” своей столбом стоял, голова кругом шла. Машина – вот она, четыре колеса, а смерть где?
Мчался Кабыш, реактор в спину стрелял. И зигзагами инструктор, перебежками, за преграды прячась. А на открытом пространстве и вовсе от лучей в три погибели он, а то и по земле червем, а как еще?
В машзал только нырнул и обратно сразу как ошпаренный. И впрямь там кипяток с потолка вдруг на голову, и по всему коридору обломки, стекло битое, черт ногу сломит, и дым, дым… да не жизнь тут спасать, прощаться самый раз!
А еще человек такой же к проходной по территории рвался, Кабыш в полутьме разглядел. Так вместе парочкой в ворота за пределы и вылетели. И засмеялся секретарь, когда инструктор его на шоссе настиг:
– Коммунисты, вперед! Что, нет, Валерка?
И только хода еще прибавил, скорость переключил.
– Кабыш, чего такое вообще происходит, я уже без понятия!
Бежали. Друг за дружкой еле поспевали. Закричал секретарь:
– А я ж там был наверху. На самом-самом. На блоке спецхимии аж! Маловичко погнал, так, нет? И я, Валерка… я в реактор с высоты заглянул, ну, в пасть ему разбитую! Атому, считай, в душу!
Выдохлись, всё. Шагом пошли. Но шоссе вильнуло, и Кабыш за спутника прятаться стал на манер Маловичко, не стеснялся. Это реактор напрямую опять простреливал, в чем все дело.
Не замечал секретарь, волновался все сильней.
– Хана реактору, как дважды два. Но меня ведь потянуло, Кабыш, что интересно… ну, в пасть ему прыгнуть, веришь, нет? Так вот раз – и солдатиком! Вдруг прямо очень!
Еще дорога повернула, и инструктор в безопасности метаться перестал. Мимо пруда-охладителя они опять, мимо канала с берегами мощеными, и рассвет в воде уже блестел.
И секретарь с верхотуры своей адской спустился, вперед посмотрел, в жизнь.
– Делаем чего? Это рвать из города надо, Валерка, чем быстрей. Сейчас вот прямо без остановки!
Но мысли другие уже азартно страх теснили, подмигивать вдруг он стал заговорщицки:
– Это получается, и Маловичко хана, так? Так или нет? Валерка, а кто атом в обкоме курировал, кто? Вот! И всё, пошла теперь чехарда? И вошки запрыгали, мы! Ну, эти туда-сюда перемещения, сверху вниз и в обратную, главное, сторону, сечешь? Ты сечешь?
Что-то он еще прикидывал про себя дальновидно – и прикинул, явно духом совсем воспряв:
– Нет, Кабыш, не сдаемся! Утром ко мне! Заметано! – И удивился, увидел вдруг: – Так утро уже, елки!
И свет все приходил с началом дня, только лицо Сергея Петровича не розовело никак, темным оставалось. Мощный был загар, до смуглоты, и с отливом даже бурым, ядерный.
– Чего, Валерка? – выдохнул секретарь, потому что отпрянул от него Кабыш, бездна сразу пролегла.
И стоял Сергей Петрович негром среди дня, губы всё шевелились.
– А чего, чего? Нет, чего ты?
Силы разом вдруг ушли, пошатнулся он, и кашель долгий придушил. И всё, уже сам по себе секретарь стал, ничего не замечал, и никто ему больше не нужен был. В сторонку попятился, и рвота пополам согнула, наизнанку себя выворачивал.
Кашель Сергея Петровича долго еще инструктор за спиной слышал. У него сил прибавилось только, будто у начальника последние забрал. И ноги хитрые опять бежали, всё бежали и кренделя выделывали, когда за людей по пути хватался, прячась. И женщина какая-то заверещала в его объятиях.
Рыбаки с мест своих насиженных оглядывались, не понимали. Они сидели как сидели, за всю ночь и не сдвинулись, в берег вместе с удочками вросли.
И осветило солнце улицы-стрелы, домов панели в геометрии строгой. И вспыхнул впереди ярко наукоград, новенький, как с иголочки весь.
Ход ночной такой набрал, что уж и не затормозить, казалось, было, не остановиться совсем. Но жизнь стреножила с утра, повязала мелочно, никуда не делся. В общежитии в комнату постучал:
– А Вера где?
– В душе.
– А душ?
– Направо.
– Это от меня направо, как?
Соседка с койки подмигнула лихо:
– Налево иди, не ошибешься!
И как путы на ногах, всё. По коридору Кабыш поплелся и возле женской душевой часовым встал, а купальщицы распаренные из дверей навстречу шли и шли. Удивлялись и халатики без спешки запахивали:
– Кабыш Валик! Ты маньяк!
И вот одну распаренную такую схватил он сразу, только высунулась. Ничем непримечательна была, в халатике тоже и с чалмой из полотенца еще на голове. По коридору поволок ее молча, опомниться не дал. И бежала женщина рядом, спотыкаясь и таращась, как он.
В комнате сказал, когда вернулись:
– Ты это… ты быстро. Одевайся. Быстро.
И сам раздевать стал, наоборот. Это он, как мог, помочь пытался. Потому что совсем от напора такого растерялась и без движения стояла. И даже сама к нему подалась покорно, показалось. Затрещал халатик несчастный в руках неуклюжих, и соседка из комнаты выскочила, среагировала.
Тискал все жертву инструктор, сам уже не знал, чего хочет, запутался. Но опомнилась женщина, в грудь кулачком его яростно ткнула, за слабость свою мстя:
– Кабыш, ты чего? Нет, это чего вообще такое? С граблями своими! Ну-ка, юмора не поняла! Да ты откуда вдруг взялся?
Еще синяки разглядела у себя на локтях и, всхлипнув, сама на него набросилась, молотила бессильно. Он и не загораживался, не имело значения.
– Давай. Поезд сейчас.
Она передразнила:
– Вот сейчас прямо?
– Да. Быстро. На вокзал.
– Ой, бегу. И куда ты меня?
Смеялась – и перестала вдруг испуганно. Потому что отразилось его лицо в ее лице.
– Валик, что? Ну, говори? Что?
Вытянул из себя:
– Реактор грохнул.
– Реактор?
Нет, не выговорить было.
– Он совсем грохнул. Ночью. Да. Взрыв. Атомный взрыв.
Не поняла женщина, совсем растерялась:
– И чего?
– Радиация. Ты собирайся. Чем скорей.
– Да, – только кивнула она уцелевшей чалмой. И догадалась: – А это вот что ночью они как раз свои испытания? Ну, плановые? На четвертом?
– Как раз.
Все посреди комнаты стояла, ни с места.
– И не объявляют ничего, смотри, все в молчанку! А ты это откуда, Валик, секреты? По линии своей по партийной?
– По линии, да.
Засмеялась она:
– Кривая линия какая! В женскую общагу занесло! – И закричала: – Нет! Валик! Ты думай, чего говоришь! Головой своей! Облучился, правда, что ли? Мозги расплавились? Да не может! Не бывает! Нет!
Ведь если не выговорить было, так уж и поверить тем более. И на койку села, ладонями закрылась.
– Боже мой!
Словам не верила, только лицу его.
– Валик, с ума не сходи, я сойду!
И сошла, всё. По комнате металась.