– Пожелание!
Не понимали молодые, обижались:
– Это как так руки, как так? А слово? Хорошее твое человеческое! Да ты чего вообще? Эй, Валерка, сейчас по рогам настукаем!
Но к Вере он, к ней, за шагом шаг, не собьешь. Будто и в сутолоке ресторанной прочерчен путь был, как по АЭС. И до оркестра добрался, встал близко, голову вверх задрав. Чуть не перед носом самым каблучки ее новые в сцену колотили.
Опять поцелуй ему воздушный, от всей души. Потом еще лицо мрачное сделала, передразнивая. А между куплетами жестом энергично подбодрила: танцуй, танцуй!
Не узнал ее, с ума сошел, что вдруг такая. За ногу схватил, за лодочку. Но увернулась кокетливо, ждала будто, пальцем погрозив строго. Номер даже получился совместный.
И снесла толпа, опять потащила. Повисли сзади на спине, и он за кого-то схватился. И в летке-енке, ноги задирая, со всеми уже бежал, как Вера велела.
Сожрала Кабыша змея, к выходу поползла, извиваясь. И за дверьми ресторана на газон выплюнула в общей куче-мале.
А на траве на солнышке вдруг опять Петро рукой тяжелой пригвоздил, рядом приземлился.
– Ё-моё, Валерка? Судьба, чего? Никуда друг от дружки!
Другой рукой еще он невесту свою обнимал, и вот обоих их к себе притиснул богатырски, в одно с собой целое соединил:
– Ларка, это Валерка! Валерка, Ларка это! Всё!
Краток был, зато целовать стал по очереди, в губы, причем обоих. И сам чуть не плакал, пьяный от умиления.
Ларе не понравилось.
– Петро, у тебя там во рту чего, батарейка?
– Да вроде не закусывал! – отвечал бодро Петро.
– А чем таким, что прямо вкус металлический?
Петро быстро нашелся:
– Так, может, Валерка это? Валерка батарейку съел!
Лара, губы поджав, от мужа отодвинулась, на спину легла кверху своим животиком. И Кабыш под это дело тоже скорей отполз, под трещинку семейную.
– Не дергайся, – пробормотал Петро и к газону опять придавил.
Люди мимо шли, улыбались, что свадьбе места мало, на траве от веселья бездыханная.
Петро заворочался недовольно вдруг:
– Валерка, а чего такое?
– А чего, Петро?
– А правда, как во рту насрали, металл! Вот я и думаю, может такое, что атомщики опять набедокурили? Ночью, говорят, на четвертом было у них, слышал, нет?
Кабыш не замедлил с ответом:
– Бак СУЗ рванул.
Лара из-за плеча мужа высунулась:
– Это что за зверь такой?
– Аварийной воды бак. Сто десять кубов зверь.
– Гремучка! – кивнул со знанием дела Петро. – Так ведь плюнули еще, небось?
– В пределах, – не моргнул глазом Кабыш.
Рука Петро на груди у него дрогнула.
– Валерка, а чего ты? Ё-моё, сердце, ну ураган!
Никуда не деться было. И Лара еще, привстав, из-за плеча все смотрела пристально, взглядом тревожно буравила.
Петро близко вдруг лицо придвинул:
– А помнишь, кореш, такое? Помнишь ты, нет, как сюда с дембелей только на стройку мы, ты да я? Вот на четвертый самый этот! И тоннель когда под него? Было – нет, что в грязи день-ночь корячились, ногу ты сломал? А, Валерка? – И засмеялся, сквозь слезы пьяные подмигнул: – Ну, зато на другой потом прыгнул, на здоровой! В высоту!
– Горько! – сказал Кабыш.
И Петро рука тяжелая слабеть на груди стала, и от кореша к Ларе законным своим путем пошла, к телу ее, шее, щекам горячим. И пока поцелуй металлический длился, ускользнул от парочки Кабыш, и не заметили.
В ресторан опять, куда же. Официанты, передышку получив, в зале пустом среди разгрома бродили, приборы со столов на полу в осколках высматривали. А музыкантов и след простыл.
Внутрь Кабыш сразу, в недра ресторанные, и по коридорам тусклым с подсобками, чуть не в каждую заглядывал. И Вера из-за ящиков навстречу сама к нему выскочила, предусмотрительно рукой уже загораживаясь:
– Валик, ребята деньги вперед взяли, не могла я! Прихожу, а уже за песни заплачено, ну, что петь я должна! Не знала я ничего, Валик, и они не знали, когда брали, что такое вдруг! А теперь сами испугались и в ловушке, играть должны! Вот могла я к тебе? Нет, ты подумай хорошо! Подумай!
Получилось, наоборот, это она его настигла. Скороговоркой выпалила и заныла, совсем обезоруживая:
– Ой, Валик, ты не уходи только, недолго еще, скоро я! Ты же не уйдешь, правда? Не уйдешь, знаю!
И ведь правдой все было. Паспорт с туфлями, теперь ловушка вдруг эта. И то, что он уйти от нее не мог, конечно.
– Сказала им, значит? – спросил Кабыш.
Удивилась в ответ она:
– А как же? Ты же сам хотел, нет?
– Чего я?
– Ну, не сам именно, а чтобы я это им… нет разве?
Руку опустила и прическу новую поправила: миновала опасность.
– Валик, а в ресторан кто привел, вот кто?
– Так случайно.
Уже пальцем ему хитро грозила:
– А что одну меня к ним отправил, сам не пошел? Тоже случайно? А, Валик?
И смутила вдруг его, совсем в тупик загнала, что сказать, не знал.
– Вот случайно так и реактор грохнул, – проговорила Вера глубокомысленно, с прической вместе в новой какой-то роли пребывая. И прицепилась опять: – А зря ты это, между прочим. Ребята о тебе одно хорошее только!
– Хорошие ребята, – усмехнулся Кабыш.
– А ты?
– И я.
– А что ж обиды эти, когда хорошие все? – не отступала Вера.
Изнемогал уже.
– Какие такие, какие? Да пошли они!
Она одобрила:
– Обиды? Вот, Валик, правильно!
– Ребята, – сказал Кабыш.
И голос за спиной отозвался:
– Пришли мы, Джонни!
Оказывается, Джонни он был. И в спектакле участвовал, сам не зная, старался. Потому что за ящиками в закутке как раз ребята хорошие сидели, музыканты.
– Еще откликаешься? – удивился гитарист. – Ну, что ж мы? Сплотимся, товарищи, в час роковой, как там у вас?
– У нас работу делают, потом деньги берут, – сказал Кабыш.
– А потом реакторы взрываются!
Сидели кто как, на ящиках, на полу. Лица в страхе перевернуты были с улыбками вместе. И футляр от гитары раскрытый без денег валялся, о чёсе позабыли даже.
Прокричал клавишник:
– Джонни, затопчет свадьба! Затопчет! Понимаешь? Схиляем по-тихому, и догонят! Комсомольцы! Понимаешь ты, нет?
Нет, не понимал.
– Ну? И чего?
– А то вот, что сейчас, если прямо как есть все объявить выйти, так город весь побежит! Это тогда вообще чего такое будет, Джонни?
– Тогда Джонни расстреляют, – заметил гитарист.
Клавишник испугался, сделал вид:
– Это почему это?
– Паникер.
– И что же, по законам военного времени?
– А какое теперь? Клятву, небось, давал, Джонни?
Шутили мрачно, от правды недалеко. И понимал Кабыш, что спектакль такой отчаянный. Не понимал роли только своей, главная почему вдруг.
Решил гитарист:
– Обязаловку! Чего должны! Быстро! Давайте! Осталось много там, нет? И ноги, ноги! Срываемся, пока живые! Если живые еще! – И посетовал, чуть не плача: – Эх, суббота золотая, сколько ждали! Джонни, ты момент, конечно! Когда самый чёс у нас, вот самый… Долго думал?
Нет, и это, видно, не конец еще был, наоборот. С мест своих они и не двинулись даже. Еще человек там с ними на ящике сидел, тоже музыкант, в чем все дело. За все время и не пошевелился, бороду на грудь могучую опустив. И якорем весь оркестр держал, получалось. Не мертв он был, пьян. Храп беспробудный в тишине разносился.
– Свой тут у нас реактор, Джонни! – пожаловался гитарист.
И бородача трясти стал, Кабышу демонстрируя. Для ясности ногой даже безжалостно пнул.
Клавишник подыграл опять, руками развел:
– Бесполезно!
И гитарист еще вздохнул горестно:
– Когда-то барабанщиком был!
Номер закончили и на гостя смотрели выразительно, глазами прямо пожирали. Оркестр самодеятельный “Пульсар” весь в составе полном.
– Ну, Джонни?
Кабыш спросил:
– Чего такое?
– Не понял?
– Нет.
– Да ты вместо него!
Смеялся он и в ловушке Веру глазами все искал, кого ж еще. И как испарилась вдруг. Затащила и след простыл, конечно.
Уговаривали и так и сяк:
– Вспомни молодость, Джонни! Какой ты был!
– Горим, Джонни, горим! Никак без тебя!
И удивлялись, не понимали, их теперь была очередь:
– А чего ж пришел тогда?
– А чего я?
– Так вот и мы… Что ж ты к нам вдруг, интересное дело?
В коридоре вдалеке шаги нетвердые раздались, и уже со свадьбы голос пробасил где-то недовольно:
– А хорош, хлопцы, борзеть! Вы чего там вообще? Без танцев засохли совсем!
И другой еще музыкант в закутке с ними до поры мышью сидел, и за все время ни слова, тоже гитарист, только басовый. Но не спал он, нет, очень настороже был даже. И вот вскинулся в страхе, к окну прыгнул. Рама, скрипнув, в тишине приоткрылась, и басист в нее колотил с лицом перекошенным, прибивал кулаком плотно. Совсем законсервироваться хотел. И треснуло стекло, посыпалось, ветер весенний в закуток свободно ворвался.
Смешно им стало, что голову под осколками жалко басист ладонями прикрывает и что порезался особенно. Животы надрывали, ничего поделать с собой не могли. И сам басист тоже хохотал, от крови своей в неистовство прямо пришел.
Позвал вдруг тихо гитарист, на Кабыша не глядя:
– Валерка!
– Я Валерка.
– Стронция с нами на посошок, а? Выручай.
И поднялись они, в зал двинулись друг за дружкой, зная, что и он за ними пойдет. И пошел Кабыш, ноги сами опять. И Вера тут как тут, в затылок чмокнула, на ходу ухитрилась.
Только что ж за ловушка сладкая была такая, что он за барабаном забылся сразу и в раж вошел даже, партнеров сонных чуть не на уши следом тоже поставив? Как влитой в руках с палочками сидел, и нога на педали привычно, будто и не вставал никогда. И остальное все уже, наоборот, ловушкой казалось, что с ним без барабана было.
И форшлаги явились сами с триолями вперемешку, не подвели. Да все явилось, что только дятлу эстрадному может. Каскадом хитрым тремоло дрожащее выбивал, и палочки подкидывал пижонски, что левой рукой, что правой, Маловичко прокушенной. Еще щетки взял и на щетках стучал, соскучился. И оркестр между собой в лихорадке перемигивался только, не знал, угнаться как.