Вздохнула во сне Вера, Карабаса крепче обняла. Лицо безмятежное было. А может, и не спала, глаза не хотела открыть.
В ответ в макушку ее Карабас поцеловал:
– Задрушляла!
И на Кабыша замахал:
– Валерка, с ханкой ну тебя! От греха подальше!
– Райд! – напомнил Кабыш.
– Заметано! – отозвался вслед Карабас.
Догнала:
– А за мной чего ж, не за Иркой своей?
Вдруг в ярости на него даже. И к себе за плечи развернула. Мужчина кто из них?
– Нет, вот звала я тебя? Звала, ты скажи? Что в общагу ко мне, из душа голую!
– В халате!
– А в комнате душил кто? Да присосался! Никуда вообще от тебя!
Что и сказать, не знал.
– Ну, реактор.
Рассмеялась, ждала:
– Опять с реактором своим! Да забодал! Ну, ты всех уже! Так хиляй, чего ж ты, раз реактор? Сам-то? Давай!
Молчал Кабыш. И тоже отвернулась Вера, лицо вдруг горько пряча.
– Прибежал! А до реактора тоже жизнь была!
– Видел я твою жизнь. С бородой она.
Тихо рядом теперь стояли, близко. В закутке далеко лабухи смеялись, ничего им.
– Если б не каблук… – сказал Кабыш.
– Сломался он, Валик.
Нет, из двоих мужчиной он был. Бутылки на пол свои поставил наконец. И раздевал уже, в платье проклятом путался концертном. Да сдирал подряд всё, и на руки скорей подхватил, сама подпрыгнула. Но поехала стена вдруг у певицы за спиной, ящики с тарой пустой. И на пол повалились они под посуды грохот, и засмеялась Вера:
– Салют прощальный!
Не каблук, так стена, всё одно. Что снять успел, на себя впопыхах натягивала.
– Эх ты!
И по коридору пошла, всё.
Разжимал Петро с бутылками руки, опять, что ли, заклинило.
– Ну-ка! Ё-моё, клешни! Да чего такое! Ты отпустишь, нет?
Отнял, силу всю немалую применил. И к столу быстрей Кабыша подтащил. Всего заклинило, не руки только.
Выпили. Полез Кабыш с объятиями, он теперь. И Петро отбивался, уговаривал, его очередь:
– Ладно, ты чего? Да понял я, что темнишь. Что ж, не понял тогда, думаешь? Да сразу! И что вот придешь рано-поздно, знал, а куда ж ты денешься!
– Так жахнет опять! Горит, сука!
– Может!
– И чего?
Не знал Петро, еще скорей налил.
– Да пришел ты, главное, вот чего!
И отпустило Кабыша за руками вслед.
– Это как это ты тогда понял?
– Так ты был и есть темнило!
– А приду что, не денусь?
Опять Петро налил, по третьей уж сразу:
– Ну, ты вот… такой. Соврешь и каешься.
И головой закрутил Кабыш, вокруг уже смотрел. На Петро рядышком, на людей в переполненном зале, увидел. И на Петро опять. Вот дружба она и есть, отпускает когда.
И у стола кореша все, и не присели даже, не до того. Тут же и музыка заиграла, “Пульсар” опять на пятачок свой вышел. И Кабыш к сцене рванулся, совсем уж полегчало. Нет, догнал в толпе Петро, начеку был:
– Ух, какой! Ну, смотри у меня!
Упирался Кабыш, в объятиях вертелся зря могучих:
– Да как гондон меня!
– Кто?
– Они!
И за столом еще смеялся, за живот хватался:
– Пустых чешут!
Не понравилось Петро, не понял даже.
– Так свои ж все, нет? Родные? Свои ж ребята! – И обиделся совсем: – А чего ж, Валерка, пустые даже если? Не люди, что ли?
И Кабыш полез снова:
– Ладно, Петро!
Не успел Петро огорчиться:
– Ё-моё, Валерка, нормально!
– Прорвемся!
– А нет, что ли?
Как уж подбодрить друг дружку, не знали, на ногах стояли еле. И Петро на гора выдал, постарался:
– Даже тысяча рентген не положат русский член!
Подмигивали с улыбочками, за стол уже хватаясь.
– А насчет члена, – сказал Кабыш.
– Ну-ка!
– У Ларки что – бемоль, как?
– Какой такой?
– По-нашему “живот”.
– И чего? – спросил Петро.
Срезал кореш. Рюмку как раз Петро поднял, а тут под руку он. Нет, проглотил. И как приступ у него вдруг, закуску со стола хватать стал, пихал в рот ненасытно, из ушей лезла. Сам Кабыш испугался, на аппетит его волчий глядя.
Бросился в толчею Петро, быстрей Лару свою схватил, к себе прижал. И в толпе пропали, зря Кабыш высматривал. У стола он остался ждать, возле бутылок на посту.
Но не вытерпел потом, побежал тоже. Нырнул скорей к Петро опять в объятия, а заодно и Лара приласкала, перепало и ему нежности. Еще к себе в движении притянули, и близко он лица их видел – ни печали, а тревоги и подавно. А потом глаза молодожены прикрыли блаженно, и Кабыш прикрыл тоже. Втроем танцевали, лбами прижавшись, и порознь еще, музыка когда разлучила. И вскрикивал со всеми Кабыш, извивался, “Пульсару” махал, чтобы жару больше поддал.
Проснулся, глаза всё не открывал, хоть о нем говорили. Вот о нем потому что.
– И в Гомеле Джонни вдруг! Доброе утро! Ну, с ума сойдет!
– И свадьба опять!
– Да похороны! До свадьбы подожди, жмур еще у нас, программа! И просыпается Джонни наш…
– Ох, дятлы какие! Этот, значит, стучит, тот под крыло голову, по очереди! Вот чего Джонни Карабас приволок, сменщика он, сговорились!
– Так не я, чего я? Колян вот! Подобрал, мертвый совсем был! Ну, с Коляном вместе мы!
– Да куда ж денешься от Джонни!
Вера только знала, что не спит он. Голову его на коленях держала. Увидел над собой рядом лицо ее Кабыш, в глазах радость. И темно стало опять: это в губы она его поцеловала.
А как прояснилось снова, реактор в огне увидел, громадой над “Пульсаром” навис. Близко вдруг в катере они, коварно река изогнулась.
И притихли, мотор уже не перекрикивали.
Колян-гитарист сказал:
– А всё одно цирроз. Ну, пяток, сколько лет еще? Да так на так получается!
И клавишник закричал, и сейчас на пару они:
– Да вы чего! Наоборот! Тараканов рады не берут! Только лучше еще нам! Вообще живые вечно!
А басист, звено слабое, от реактора руками все прикрывался, будто прикрыться мог.
И лежал Кабыш, глаза вытаращив, не шевелился. Но кулак сам к реактору грозно вдруг пошел, рефлекс опять.
Улыбнулся инструктор, всхлипнул. И стемнело. Глаза Вера ему ладонью прикрыла, чтоб не расплакался.
2008
Космос как предчувствие
В 1957 году Конёк работает поваром в портовом ресторане, а Лариса официанткой. Она молодая, веселая, бегает с подносом, увертываясь от пьяных рыбацких лап, и смеется колокольчиком. У Конька до сих пор в ушах колокольчик, сколько лет прошло… По десять раз на день он отрывается от кипящей плиты и встает в своем колпаке в закуток перед входом в зал, и Лариса уже к нему мчится через ресторан, будто знает, что Конёк там ждет ее за занавеской. Впопыхах тыкается лбом ему в плечо:
– Повезло тебе, Конёк! И работа сразу, и личная жизнь!
Еще в ресторане другая официантка в паре с Ларисой, ее сестра Римма. Обе в фартуках и наколках, очень похожи, только Римма без колокольчика. И в закутке ее никто не ждет, ведь нет у Конька брата, он один такой.
Частенько сестры лисами прокрадываются на кухню, пытаясь у Конька за спиной стянуть что-нибудь со сковородки. Если не удается, просят жалобно:
– Ой, котлетку дай, пожалуйста, ну дай!
– Вот сейчас по рукам!
– Жадина! Сам-то весь день у плиты!
– И тоже голодный, не бойтесь.
– А рядом сковородка?
– Нельзя, нельзя! – сердится Конёк.
– Ну почему?
– Вот потому, что рядом, понятно?
Не понимают и, устав от слов, кричат:
– Кипит!
И он позволяет им схватить котлетки, отвернувшись к пустым кастрюлям.
А иногда Конёк с Ларисой сбегают через черный ход на берег, и такое бывает. Лежат в темноте у моря, прижавшись, пограничные прожектора по ним ползут… Она не сразу дает себя обнять.
– А почему ты, интересно, домой меня не позовешь?
– Там моя мама.
– Вот бы и познакомились.
– Ты не спешишь познакомить меня со своим сыном.
– Понимаешь, Конёк, это же будет для него потрясение! У меня еще очень маленький сынок, Валерка… И я хочу быть до конца уверена в наших чувствах, чтобы опять не совершить ошибки.
– Вот видишь, – рассуждает Конёк, – ты сама не уверена и боишься ранить маленького сынка, а хочешь, чтобы я обманывал свою пожилую маму.
– А ты что, тоже не уверен? – пугается Лариса.
– Уверен. Но уже закрадываются сомнения.
Она сама к нему прижимается, голос дрожит.
– Не сомневайся! Мы же не обманываем друг друга!
Лицо Ларисы выплывает из тьмы, слезы блестят. И корабль всегда в огнях на рейде стоит, француз, а может, англичанин. Ветерок музыку доносит, чужие голоса…
Между вспышками любви не все у них бывает гладко, случаются и разногласия, и взаимные глубокие обиды, когда Конёк заставляет Ларису таскать ему кофейные чашечки, устроившись в зале как обычный посетитель. И вот он сидит, непохожий на себя, и хлопает эти ядовитые чашечки без счета, одну за одной… Лариса умоляет:
– Ой, не пей, Конёк, козленочком станешь!
– Не говори ерунды. Конёк или козленочек – одно из двух.
– А ты режим не держишь, скоро соревнования.
– Это кофе, Ларка, еще глоток!
Она смеется по обыкновению, но колокольчик звенит надтреснуто:
– Залейся, Конёк! А я вот сейчас за Иваном Кирычем сбегаю, он тебя быстро протрезвит!
– Кирыч пусть сам протрезвится. Неси.
– А ты напьешься, опять кричать будешь. Не кричи, Конёк.
Лариса называет криком пение. Утолив жажду, Конёк выходит к сцене и, встав среди танцующих, поет вместе с Ефимом, солистом ресторанного оркестра.
Кому-то не нравится:
– Кто там безобразничает! Прекратите!
В сутолоке пробегает со своим подносом Лариса.
– Не кричи, не кричи! Какой ты страшный, Конёк!
А Ефиму нравится, что Конёк ему подпевает. Толстый, в поту, он все подмигивает со сцены, подбадривает:
– Лопну, я сейчас точно со смеху лопну! Давай, давай!
Но Конёк уходит. Раскланивается и уходит из ресторана в ночь. Кончается его затмение. Всё.