Почему они с Коньком раньше не встретились? Так ведь Герман недавно приехал, в общежитии живет, монтажником на стройке в порту работает, на самой верхотуре. Ангелом вознесся, вот именно, прямо из забоя… Да не из запоя, шутник! В шахте в завал попал, было дело, и задохнулся уже, всё! Не по комсомольской он сюда путевке, нет, по другой… Просто путевка в жизнь, которую человек сам себе выписывает, ясно?
Вот теперь Коньку ясно: это он на ринге только увертливый, а в жизни – да он нормальный парень, свой!
– В ресторане тебя видел, друг, как ты котлетки мои лопал… один ты за столиком сидел печальный. А что ты все один да один?
Конёк уже сочувствия полон, даже волнуется.
– Ты вот что, ты вещички свои давай, мать тебе постирает… Вообще если надо чего, говори, не стесняйся!
В благородном порыве даже предлагает: “Друг, давай ко мне! Чего ты там, в общежитии-то, – пьянка с гулянкой, с ума сойти! Переезжай, не думай – мы с мамой вдвоем, места хватит… Как? Решили? Только я тебя ненадолго зову, может, женюсь скоро, а у Лары моей еще сынок Валерка, понимаешь? А пока, пожалуйста, живи! Всё, друг, сейчас прямо на велосипеде вещички твои ко мне перевезем! Поехали!”
От чистого сердца Конёк, чуть не слезы на глазах… Герман смотрит: что за малый такой, самому впору прослезиться. И он поскорей с лавки поднимается, забыли они, зачем пришли: “Работаем, друг, мы в спортзале!”
И вот в спарринге удар пропускает! Он, Герман! Покачнулся, взгляд бессмысленный… Конёк глаза вытаращил и так и замер с занесенной для нового удара перчаткой. Сам не понял, что произошло, – ведет учителя опять к лавке, бережно поддерживая за локоть, в лицо участливо заглядывает. Радости никакой, сам испугался.
Герман на лавку не садится – в себя пришел, улыбается: “Всё, друг, всё! И правда, видно, бог троицу любит! Что ж, овладел ты наукой полностью, прилежный оказался ученик – и будь здоров, так дальше держать! А матери за бутерброды спасибо, не забудь”.
Переодевается, уже вещи запихнул в чемоданчик, пальто на нем… Уходит. “Молодец, что выдержал, я не ожидал!”
Ушел, и тут радость на Конька нахлынула – руками в перчатках замахал, запрыгал, как ребенок… На мат упал, вскочил, опять прыгает, смеется – никто ж не видит, один он в пустом зале.
Герман на набережной. Чемоданчик в руке, воротник пальто поднят, брюки клеш хлопают на ветру… Конёк догоняет на велосипеде, от него не уйдешь.
– Садись, садись, за вещичками поехали!
Герман уж позабыл:
– За какими вещичками?
– Да за твоими, за какими, ты чего, друг? Переезжаем!
Герман объясняет, набрался терпения: куда переезжать, зачем? В общежитии он в комнате один, повезло, что каморка, вторая кровать не встанет. И стирает он себе сам, с тех пор как развелся, и ничего, привык… И вообще, у него дела: “Поезжай с богом, друг, поезжай!”
– Ты развелся, а я, наоборот, женюсь! – улыбается Конёк.
Что ему сказать на это? Всё, уехал вроде, то есть отстал на своем велосипеде – нет, опять догоняет, опять от чистого сердца.
– Так воскресенье сегодня, какие такие дела? Садись, прокатимся! Посмотришь, что тут у нас и как!
С ума он Германа сведет, но куда от этого чистого сердца деться? Сел на багажник, поехали…
Конёк крутит педали, радуется.
– С ветерком! Зря я, что ли, Конёк?
И пространство раздвигается, жизнь наконец проступает неспортивная: улицы, дома, редкие прохожие, но пока неясно все, размыто в утреннем тумане, да и едут быстро, старается Конёк…
Так ничего и не увидели. Герман уже велит возле столовой транспорт остановить. С багажника соскочил. “Прощай, друг… Как хоть звать тебя по-человечески? Виктор? Вот, другое дело, а то Конёк какой-то, придумал! Всё, Виктор, краба своего обратно держи, на первенстве встретимся!”
Пожимают друг другу руки, расстались.
Нет, не расстались, конечно. Конёк появляется в столовой вслед за Германом, вроде он сам по себе… Ищет место свободное, а столик один только незанятый – так и оказались опять рядом, всё сначала! Герман недоволен, но пока еще благодушно головой качает, смеется: мы с вами где-то встречались?
Столовая – громко сказано. Пришли они в забегаловку, где грязь да мат, краснорожие ребятишки сидят, под столами разливают. Волки морские, они между рейсами чуть с тоски не воют, злые, а тут добыча сама пришла, Герман с Коньком, чистенькие, трезвые.
Уже что-то такое случилось по дороге, когда они к столику пробирались, Конёк и не понял: то ли Герману ножку подставили, то ли сам споткнулся, только грохот вдруг, и кто-то на спину вместе со стулом своим падает… И тишина сразу в забегаловке, как перед грозой, и Конёк, предчувствуя беду, на стуле беспокойно ерзает, а Герман все улыбается: не ходи за мной, опасно!
Сидят, ждут, когда их обслужат. Проплывает мимо столиков тетка буфетчица, в платок замотанная, чуть не в валенках, жизнью недовольная, тарелки с закуской посетителям швыряет. Не дозовешься!
А ребятишки в себя пришли, и тучи сгущаются: двое к ним уже не спеша идут, вроде прогуливаются. Конёк смотрит, как Герман себя будет вести, и тоже мужественно закинул ногу на ногу, хоть бы что. Но тут из-за соседнего стола паренек, подмигнув, ему ножик показал…
Конька аж пот прошиб. Не знает он, что делать, как страх не показать, когда страшно? Все же предлагает Герману, пока не поздно:
– Может, пойдем, как? На свежий воздух… Чего-то тут душновато!
Голос чужой, вроде кто-то другой вместо него пискнул. Герман и не расслышал.
– Ты что-то сказал?
– Нет.
Двое совсем приблизились – вот они, рядом, но еще раньше буфетчица вклинилась:
– Чего надо?
– Чайку, милая, чайку, – просит Герман.
И поднимается, потому что ребятишки уже нетерпеливо над столиком нависают, заждались. И он с ними прямиком в туалет направляется для разговора, куда же еще?
Пришли двое к двоим, а уводят одного и даже в недоумении оглядываются: чего это Конёк за столиком остался, непорядок! А тот все сидит – никак не может подняться, к стулу прирос.
Герман недолго отсутствует – вот уже и возвращается, опять за столик присел. Стражи его так и не появились, в туалете остались за дверью.
– Я это… я чемоданчик сторожил, – сообщает Конёк.
И переживает, что сторожил, лица на нем нет… А Герман сбитый в драке кулак разглядывает. И тоже переживает.
А тут еще огорчение – чай, который тетка принесла.
Герман чуть не до слез обиделся, выговаривает буфетчице: “Разве это чай, заварки не надо жалеть… Да это вообще, не при даме будет сказано, анализ!” И тут уж дама на капризного клиента набрасывается, сердито выкрикивает все слова, какие накопились у нее за день работы в постылой забегаловке.
А клиент вдруг во время яростной жестикуляции руку ее ухватил и вниз тетку тянет, к себе пригибает… Согнул чуть не пополам и в ухо шепчет, шепчет, и оба уже улыбаются.
И опять ее манит: иди, еще по секрету скажу!
И она, молодея в смущении, ухо уже сама подставляет, чтоб услышать. И никакая она не тетка, лет тридцать ей с хвостиком, оказывается.
Умчалась – примчалась: чай на столе, с лимоном! Не уходит, все стоит, хоть уже не нужна, глядит, как Герман из стакана прихлебывает с удовольствием. А когда пошла, показала, какая она есть, Герман аж поперхнулся: смотри, как все у нее играет!
Конёк не смотрит и чай не пьет, все молчит подавленно, и теперь еще надо его утешать: “Это не трусость, друг, это, наоборот, голова у тебя на плечах, молодец! Ведь мы б их вдвоем совсем прибили, чем бы все кончилось! Нельзя нам вдвоем, будем по очереди – в следующий раз ты пойдешь, если что, а я чемоданчик постерегу!”
– Если что? – спрашивает Конёк уже по привычке.
Это “если что” Конёк тут же сам и организовал, только они на улицу вышли: в драку ввязался. Причем один сразу против троих пошел. Причем эти трое ребят были с повязками на рукавах, дружинники! Показалось ему, что ребята на Германа косо посмотрели, на хлопающие на ветру брюки клеш. Может, и посмотрели, и сказали даже походя пару неодобрительных слов, так ведь они были представители власти! И Конёк, в общем, за опасную черту ступил, Рубикон, можно сказать, перешел, когда на этих ребят с кулаками полез, – всё, уже статья ему светила, если подходить по всей строгости…
Но полез не задумываясь. Потому что его настала очередь биться, так показалось, а с чемоданчиком теперь пусть Герман стоит – он и стоял с растерянным видом…
Что Конька спасло? Да что ребята знакомые были, свои, только это. Он сам вчера еще с ними с такой же повязкой ходил. Что они просто не поняли: “Конёк, Витька, ты чего? Ты с ума, что ли, сошел? Или, может, вмазать тебе для прояснения мозгов?” И двое уже Конька держали, а третий и правда хотел вмазать, но раздумал: чего Конёк такой счастливый гогочет, и впрямь, что ли, спятил?
В общем, удалось замять… Ушли они с Германом, уехали на велосипеде. Тот, что раздумал, третий, вдруг вслед запоздало закричал: “Эй, а что за дружок с тобой, он кто?” Все же заинтересовал их Герман, чем-то, видно, не понравился.
Пусть кричит, они уже далеко, по городу едут: воскресная пустота, редкие автомобили, прохожих почти не видно… Конёк привычно педалями крутит, настроение хорошее. Показал, что тоже не лыком шит, знай наших!
Все быстрее едет, почти летит на своем велосипеде, а легкость такая, потому что уже без пассажира. Герман с багажника соскочил, Конёк и не заметил.
Конёк мечется на велосипеде туда-сюда, ищет Германа, весь уже в поту… С улочки вырулил опять на набережную, увидел фигурку на пустом берегу, у самой воды. И глазам не верит: Герман в море ныряет, поплыл!
Ни души кругом. Море свинцовое, осеннее, у Конька пар изо рта… Слез с велосипеда, спускается с набережной на берег – вот пальто Германа, брюки аккуратно сложены, чемоданчик, а где он сам-то?
А вон его голова – куда плывет не оглядываясь, мощно руками взмахивая, в море, что ли, открытое?
Потом вдруг раз – и исчез Герман. Конёк вглядывается: где же он, где? И чем дольше стоит, тем сильнее волнуется, потому что не видно Германа, нет его! А потом не волнение – ужас Конька охватывает, и уверенность, что несчастье случилось, и он смотрит на чемоданчик и не знает, что делать… И быстро по гальке пошел, побежал – туда поскорей, вверх, на набережную. И уже на велосипеде мчится прочь от моря свинцового, от беды.