– Наверно. Тоже пацаны или девчата.
– Девчата в куклы играют, а там, в детской, автоматы, – сказала Лариса. – А ты у меня тоже, что ли, теперь казак?
– Я у тебя человек мирный, – отозвался Валерий. – Я как сюда приехал, сварщиком пошел, по профессии. Тут после войны работки было! Ты писем моих, что ли, не читала? – возмутился он.
– Много сварил, сварщик?
– Нашу с тобой жизнь сварил. Много?
Она кивнула, замолчала. Гладила его, ероша на голове волосы. Потом спросила:
– Ну? А твой где автомат, Валерик?
– Ох, заладила! Я уж и отвык за год… Лишь бы тебе ля-ля, да? – обиделся Валерий.
Тут опять с веранды закричал “Качканар!” знакомый голос, и он, помрачнев, сказал:
– Так, давно не слышали! Теперь не уедет, пока дел не натворит! Всё под откос не пустит!
– Прибился к вам земляк, и хорошо… Он веселый!
– Присосался, скажи! Двое живут, а веселый не дает… “Ё-моё!” – передразнил Валерий, но мысли его были не об этом… Он еще поулыбался и, хмыкнув, полез на жену, лег на нее сверху пластом и так лежал, обняв ее лицо ладонями, глядя в глаза.
– Тебе чего не нравится, Лара?
– Всё хорошо, Валерик.
– Да врешь ты.
– Ну, честно, хорошо, вот привязался!
Она улыбалась, потом гримаса исказила ее лицо, она его грубо с себя сбросила сильными руками, села на тахте. Валерий тоже поднялся:
– Сейчас я прямо эти все шмотки выкину, хочешь?
– Не надо, зачем?
– А чего хочешь?
– Я здесь, Валерик, все равно не смогу.
– Так обратно поезжай, раз такое дело, возвращайся, – сказал Валерий.
– И поеду.
– Вот давай. На завод в три смены, соскучилась? А детишки твои пусть по карьерам гоняют, рентгены хватают.
– Здесь, может, еще хуже рентгены, – сказала Лариса.
Валерий рассердился, терпение лопнуло:
– Давай-давай на завод! Баба-мужик!
Жена не осталась в долгу:
– Ты, умный, давно под забором валялся?
Она обиделась, а он еще больше. Ведь не пил он теперь, и следа не было прежней жизни… И Валерий даже не нашелся, что ответить, только задохнулся и выскочил из комнаты, хлопнув от души дверью.
А Лариса еще посидела на тахте и пошла к шкафу, вытащила платье. Приложила к груди у зеркала. Такое не надеть было грех!
Она переодевалась, а в комнате, за спиной, опять стоял муж. Вернулся. Пожирал ее глазами.
– Ты, это… ты выйди, – сказала Лариса.
– Чего это? Не видел, что ли? – запротестовал Валерий.
– Выйди вон, сказала! – повысила она голос, глядя с любовью на свое отражение.
– Ну, извиняюсь, извиняюсь! – попятился Валерий к двери, радуясь вновь обретенному миру.
Лариса шла в танце, платье на ней трещало… Кружилась, прикрыв глаза, била мощными ногами в пол, а вокруг нее вприсядку Подобед скакал, скинув вахмистрский мундир. Муж Валерий с Кикотем тоже плясали, да и тесть тут же прыгал по-козлиному, в стороне не остался.
Среди своих и новые лица встречались, соседи зашли на огонек, за рюмочкой, но с гармошкой. Одного с рюмочкой Лариса толкнула, другой сам увернулся, а она плыла дальше, сметая нечаянно все на своем пути, и вот подплыла к другой плясунье, кроме Ларисы тут и другая была, тонкая, вертлявая, в короткой юбке. “Ты кто?” Тонкая в ответ только рассмеялась. “А я вот приехала, буду жить, жить!” – кричала Лариса. “Пол, смотри, провалишь!” – “Чего!” – “Аж стекла от тебя дрожат!” – все смеялась незнакомка, и тут за ехидство на нее вылился целый жбан рассола, выпавший из чьих-то уже некрепких рук. Тонкая и внимания не обратила, хоть вся стала мокрая, с головы до ног, плясала без остановки. “Да кто ты, кто?” – допытывалась Лариса. “Еще узнаешь!” – последовал ответ. “А чья, ты чья?” – “Еще увидишь!”
Но сейчас же и выяснилось, чья она на самом деле, незнакомка эта в рассоле, разгадались сами собой все загадки. Или она только сейчас поняла, что мокрая насквозь, или уже надоело скакать мокрой, но плясунья, наконец, в сторонку отошла, сказала капризным голосом:
– Господин вахмистр! Сколько можно ждать, ваше благородие?
Не дожидаясь, она повернулась и пошла с веранды, а за ней опрометью Подобед бросился, вскочив с пола.
Звали ее Катя Смагина. Выйдя из дома, она закурила сигарету, тонкую, как она сама. Тут Подобед следом с крыльца спрыгнул, и Катя сказала:
– Ты проводи-ка меня, дружок. Даром, что ли, благородие?
Он с готовностью прищелкнул каблуками:
– Окажите честь, сударыня!
– Рассольчиком от меня как, будь здоров?
– Мы в восторге от вашего аромата.
Она посмотрела на него в темноте, приглядываясь:
– Ты откуда такой? Чего дурака валяешь?
– Я сейчас в казачьем ансамбле “Сполох”. Мы пляшем там, на конях скачем… Ехал на войну и не доехал, опоздал! – пожаловался Подобед. – А поскольку я раньше на сцене в самодеятельности, меня в ансамбль взяли…
– Длинно говоришь, дружок. Пошли, пошли! – И потянула своего провожатого за рукав, потому что долго он еще стоял бы на месте, разглагольствовал.
За калиткой спросила нетерпеливо:
– Где ж твой коняга хваленый? Чего мы на него не сядем?
Качканар был у них за спиной, послушно следом шел в отдалении.
– Предпочитаете верхом, сударыня? – опять сделал каблуками Подобед.
– Давай коня зови, господи! Давай, ты оглох, что ли?
Она это выкрикнула с внезапной яростью, Подобед даже отпрянул… Ушла из-под фонаря в темноту, пропала. Нет, он опять услышал ее голос:
– Ну, тварь пьяная! С ног до головы, надо же! К телу все прилипло… невозможно терпеть! Ах, гад! Сука мордатая!
Нет, не к нему это относилось, слава богу. Подобед улыбнулся, замерев под фонарем… И главное, не ушла она совсем, не растворилась в ночи, рядом была, хоть и ругалась отчаянно!
А вот это уже к нему относилось, миролюбивое, ласковое:
– Ну, благородие, где ты там? Здесь, нет? А коняга? Эй, друзья, вы там заснули, что ли?
– Качканар! – рявкнул Подобед и шагнул к Кате в темноту.
Он подал руку, едва ее различая, она сама его руку нашла, а потом и стремя они вместе нашли, и вот женщина уже сидела на коне, а за ней и Подобед вскарабкался, не привыкать было. Поехали…
– Теперь рассказывай, – разрешила она.
– Длинно?
– Длинно не успеешь. Путь близкий.
– А куда мы едем?
– Твой конь знает дорогу. Ведь ты не раз уже подъезжал к моему дому, признавайся!
– Не отрицаю, сударыня. А может, мы это… ко мне в общежитие? – робко спросил он, выходя из роли.
Катя засмеялась:
– Благородие в общежитии!
– Да есть у меня дом, есть… Друга дом, но все равно как мой! – сообщил Подобед не без гордости. – Он воевал, ему дом дали… Не купил, как некоторые! Борода у него была, у друга: сбрею, говорит, как война кончится… Когда сбривал, она у него была чуть не до пояса! Но это будет длинно, если рассказывать! – спохватился он.
Ее история оказалась короче:
– Вот у меня тоже друг и тоже дом, только друга убили. Прямо в доме, на моих глазах.
– Давно это… когда?
– В апреле. На другой день войска вошли.
– Вечером?
– Да, сумерки уже были.
– Я не слышал выстрела, – сказал Подобед.
– И я не слышала. Щелк – и он лежит. У них эта штука с глушителем. А ты-то… ты тут при чем, с какой стороны? Ты как мог слышать?
– Ё-моё!
– Вот именно. Что это с тобой, а?
– Волнуюсь, сударыня, рядом с вами, – вздохнул Подобед.
Она недолго горевала.
– А у меня уже новый друг, так-то, благородие! И денежки у него водятся, но скупой, ужас! И скупой скупает тут по-тихому…
– А история-то длинная! – заметил Подобед.
Ей надо было договорить.
– И никто не знает про денежки, никто. И что скупой, знаю только я, это уж точно!
– Еще не конец?
– И только я знаю, что я его люблю. Ужас, благородие!
Она поставила звонкую точку, рассмеялась, и тут выплыла на небе яркая луна, осветила дорогу, бредущего коня, двух на нем всадников… Катя сидела к Подобеду лицом, она была голая!
– Откуда вдруг луна, а? – только и спросила. Да, голая совсем. С мокрыми вещичками в руках. Подобед даже “ё-моё” не говорил, молчал.
– Я тебя не стесняюсь, благородие.
Подобед пришпорил коня. Он не видел дороги. И Катя уже не знала, куда они мчатся, летят бешеным галопом. Рука ее легла на плечо Подобеда, потом и другая рука к нему потянулась, замыкая объятия. И ненужные ее вещички куда-то улетели, канули.
Так и летели бы в забытьи, прижавшись друг к другу, но конь вдруг встал… Качканар-то знал дорогу! Всё, приехали. Забор, калитка… Дом с темными окнами.
Женщина опомнилась, вскрикнув, спрыгнула вниз и побежала, визжа, стыдясь своей наготы. И Подобед тоже спрыгнул, зарычал, помчался за ней к дому… Дверь перед носом захлопнулась, он в нее колотил и колотил, мрачно, без слов… А потом пошел назад к коню.
Ночью Лариса не могла заснуть, а Валерий сопел рядом, и полная рука жены заменяла ему подушку. Опять били на стене часы, но чужой их грозный бой теперь сходил на нет, становился даже привычным, ласковым… И уже привычной была тахта, продавленная другими телами, и свет торшера, и зеркало, в котором они отражались с Валерием… И постаревшее, незнакомое его лицо рядом… оно стало родным! Часы били и били, неестественно быстрым казался ход времени, и Лариса все не спала, прислушиваясь, различая в ударах перезвон новой жизни.
Хотя много в ней еще неясного было, пугающего, в наступающей этой жизни. На голом боку мужа глубокой бороздой тянулся шрам, выползал с поясницы на живот, чуть не к пупу… Мирный человек, электросварщик, всхрапнув, перевернулся на другой бок, прикрывая локтем боевую отметину. Лариса, разгадав первую тайну, тоже засопела, погружаясь в сон.
Но только она глаза закрыла, Валерий сразу глаза открыл. Потому что еще тайны были, кроме этой. И не на спине, не на боку у него они были написаны, глубоко в душе спрятаны… И вот Лариса заснула, а Валерий проснулся, его час настал! Поднял осторожно голову с руки жены и выскользнул из постели.