Просьба была странная, совсем уж неожиданная. Павел Сергеевич больше ничего не сказал, молча ждал. И водитель без лишних вопросов полез из машины. Лишь кивнул по обыкновению, был воспитан.
Смотрел вперед, на дорогу, сжимая в руках руль. Смотрел назад, в зеркальце: что там за спиной? А там покачивалась в такт движению голова в шляпе, в тени шляпы темнело лицо пассажира, чудилась неясная улыбка.
Старик нарушил молчание:
– Я тот русский, который не любит быстрой езды.
– Слушаюсь, слушаюсь.
– Ты забыл.
– Да.
– Ты думал, меня нет уже на свете, умер. Думал?
– Да, приходила в голову печальная мысль.
– Так и было, – сказал старик. – В прошлом году я скончался в реанимации. Но мне все-таки запустили сердце по новой. Двое ребят-практикантов не позволили уйти, не попрощавшись с тобой! Куда едем?
Дорога спускалась в тоннель, они окунулись в полутьму, покинув солнечный день. Мелькали фонари, впереди, в конце тоннеля, уже маячило пятнышко дня, но этот день был другой, с дождиком и снегом, сумрачный день то ли осени, то ли зимы.
Въехали летом, выехали зимой-осенью. Водитель был в куртке, пассажир на заднем сиденье – в пальто и шляпе. Водитель и пассажир – это были они. Только оставили в тоннеле десяток-другой лет вместе с солнечной погодой.
Пассажир сказал:
– Как тебя звать? Познакомимся.
– Клюев я. Клюев Павел. Я вас знаю.
– Кто же я?
– Вы Гундионов.
– Да. Правильно.
– Парень рассказывал. Который вас раньше возил. Не любите ездить быстро. Садитесь всегда за спину. Свет в салоне средь бела дня включаете. Ну и еще. Много чего.
– А про лук с чесноком? Про запах изо рта?
– Учтем.
– Ты после армии?
– Так точно. Солдат демобилизованный. Десантник.
– Я тоже в прошлом десантник.
Водитель посмотрел в зеркальце на пассажира, промолчал. Они уже выбрались за черту города, ехали мимо пустых раскисших полей. Снег таял, едва коснувшись земли, превращался в черную грязь.
Гундионов сказал:
– Мы должны стать друзьями. Впереди у нас большой путь.
– Я постараюсь.
– Ты не будешь возле меня холуем, а на голову я себе не дам сесть, не бойся.
– Никак нет.
– Я тебя сам выбрал. Я не мог ошибиться. Ты понял?
– Так точно.
– Ты ко мне не приставлен по крайней мере. Раз я тебя сам выбрал. Так хочется думать.
– Ага. Понял.
– Я вижу ясно цель. Многие запятнали себя. Это мои враги и друзья, которые хуже врагов. Они потеряли веру и стали как слепые котята. Лакают молочко в свое удовольствие. Тьфу!
И пассажир в сердцах махнул рукой, досадуя на своих недругов. Этим жестом он в то же самое время приветствовал милиционера, вытянувшегося на обочине с приставленной к фуражке ладонью.
Между тем они давно уже ехали в сопровождении эскорта автомобилей. Впереди, распугивая сиреной ворон, шла милицейская машина, остальные, целая кавалькада, следовали по пятам, пристроившись в хвосте.
– Взяли в тиски. Чтоб мы вдруг куда не надо не свернули! – проворчал пассажир. Он зажег свет в салоне, зашуршал бумагами.
Процессия вкатилась в поселок, остановилась у распахнутых заводских ворот. Прибывшие выскочили из машин, встали в почтительном ожидании, образуя коридор. Сюда должен был войти тот, кто пока что сидел в освещенном салоне автомобиля, уткнувшись в бумаги. Сидел и сидел, неподвижный, как памятник.
Но вот Гундионов наконец ожил и, убрав бумаги в портфель, сказал Павлу со значением:
– Я по складу теоретик. Теория – моя любовь, стихия, идея – оружие. Я пропагандист, окрыляю людей, а это уже жизнь, практика. Я теоретик и практик в одном лице, понятно?
Еще он сказал, вылезая из машины:
– Приглядывайся. Кое-что можно перенять, с чем-то придется смириться. Имею в виду свои привычки.
– Ваши привычки станут моими! – отозвался водитель.
Гундионов был уже снаружи. Вернувшись к машине, он склонился к окну и отчеканил в лицо Павлу:
– Это сказал раб!
И пошел, не оглядываясь, по ковровой дорожке, положенной на снежную жижу, в глубь заводского двора. Встречавшие и прибывшие устремились за ним следом.
Павел тоже покинул машину. Выбравшись наружу, он сделал неприличный жест. Туда, в ту сторону. Вдогонку. Раздался дружный смех, очень громкий. Смеялись шоферы. Здесь сейчас были только водители служебных машин, они одни, и это была их минута. Кто-то повторил жест Павла, кто-то погрозил ему пальцем, другие смеялись.
Водитель Гундионова, впрочем, не разделил общего веселья. Он мог сделать жест, но мог и шагать, не глядя на коллег, по пустой ковровой дорожке. Дойдя до здания клуба, украшенного транспарантами, Павел слегка приоткрыл дверь, просунул голову в зал. Гундионов стоял на сцене, держа знамя наперевес. К нему приближался тучный человек в наглухо застегнутом пиджаке. Тучный взялся за древко, Гундионов отпустил, руки стали свободными, и он зааплодировал. Павел увидел главное: сам момент вручения. Он прикрыл дверь и, сойдя с ковровой дорожки, устроился на скамейке у забора.
К скамейке и направился сразу Гундионов, только вышел из клуба.
– Ты не слушал мою речь, – проговорил он с обидой.
– Не слышал, никак нет.
– Не слушал, я настаиваю. Не слушал! – Хозяин поднял палец, и водитель его стал как этот палец – вскочил, вытянулся.
И тут вдруг гнев сменился на милость, Гундионов рассмеялся:
– Не слушал и стал жертвой показухи!
Сзади Павел был цвета скамейки. Куртка, брюки – все было зеленым. Он растерялся, чуть не плакал от досады. Хозяин сказал Павлу с назиданием:
– Слушай мои речи!
Прозвучало как заповедь. “Идем! Эх ты!” – уже иным тоном, дружески произнес Гундионов и, приобняв Павла за плечи, повел к выходу.
Ночевали в гостинице. Павла разбудил шум в коридоре, грохот. Он выглянул из номера и глазам своим не поверил: мимо шли футболисты, целая команда. В гетрах, трусах и майках с одинаковыми эмблемами, стуча бутсами, они шли и бежали трусцой по гостиничному коридору, перепасовывали друг другу мячи, и ловил мячи, падая на паркет, вратарь. Игрок с капитанской повязкой толкнул двустворчатые двери, и вся команда, проследовав за своим вожаком, скрылась в номере-люксе Гундионова.
Как был, в трусах, под стать футболистам, Клюев пошел следом по коридору. За двустворчатыми дверьми он застал такую картину: Гундионов, стоя посреди номера с выражением полного удовольствия на лице, отбивал чечетку. Гости его тоже не отставали, притоптывали неловко, но от души и даже пытались петь.
Увидев Павла на пороге, хозяин объявил:
– Я их переквалифицировал, дармоедов! Ноль – два, ноль – три, сколько же можно? Из команды – в ансамбль! – прокричал он. – Да станут спортсмены танцорами!
Клюев вернулся в свой номер. За окном начинался день. И уже, конечно, не спалось. Оделся, опять вышел в коридор. Двустворчатые двери притягивали магнитом, любопытство распирало.
И вдруг они распахнулись, эти двери, заставив Павла отпрянуть: из номера люкса выскочила уборщица, очень испуганная, со слезами на глазах, побежала, бросив пылесос, по коридору.
Следом осторожно выглянул Гундионов, тоже испуганный.
– Зачем приходила, как думаешь?
– Прибраться у вас.
– Кто она, а?
– Уборщица, кто!
– Я ее выгнал. Слишком хороша для уборщицы.
– Не сказал бы.
– Госпожа провокация приходила! – заключил торжественно Гундионов. – Это кое-кто с утра пораньше проверял мою бдительность, хотел скомпрометировать!
– Кто?
– Есть человек, есть.
Поманив Павла, он скрылся в номере.
– Он у меня за спиной. Большой человек. Почти как я, – говорил Гундионов, прихлебывая из стакана. Они с Павлом были в номере вдвоем, пили чай. – Всю жизнь за мной как тень. Следит, ждет, когда я споткнусь. Я не спотыкаюсь, а он все подталкивает. Край идет семимильными шагами, но наши успехи его не радуют, мой авторитет раздражает. Он рвется к власти и готов на все, даже в спину нож воткнуть!
– Да кто же он, кто? – опять спросил Павел.
Хозяин покачал головой:
– Я тебе пока что не доверяю полностью.
И замолчал. Павел тоже сидел тихо. То вглядывался в лицо Гундионова, то по сторонам озирался, будто ждал чудес. Никаких чудес: скучный гостиничный быт, кипятильник, граненые стаканы, чай с плавленым сырком. Лысый человек напротив, с виду командированный. Была, впрочем, на столе еще коробка конфет, большая красивая коробка.
Хозяин положил в рот конфету, запил чаем.
– Слышал ты такое: Гундионов всем жуликам жулик?
– Говорят жулики, которым Гундионов на хвост наступил.
– Разделяешь?
– Что вы. Все говорят: Гундионов честный. Его обманывают. Творят безобразия за спиной.
– А может, он сам творит? Чужими руками?
Павел не знал, что сказать. Глядя на него, хозяин улыбнулся, взял еще конфету. Павел тоже взял. И скривился от боли, схватившись за челюсть.
– Ну? Что такое?
– Зуб сломал!
Конфета с металлическим звуком упала на блюдце.
– Не по зубам тебе, – усмехнулся Гундионов.
– А это… что?
– Это золото.
– Как?
Кусочек металла тускло желтел на блюдце. Павел смотрел ошарашенно.
– Ешь мармелад. А это золото в шоколаде. Ассорти.
– Бывает такое?
– Как видишь.
– В пайке у вас?
– У меня – да. Возьми на память. Будет золотой зуб.
– Нет, не бывает! – закричал Павел. – И в пайке не бывает! Нет! – Он вскочил из-за стола. – Я не могу с вами, не хочу! Отпустите, Андрей Андреевич! Я не буду вас возить!
Тут хозяин подошел к нему, положил руки на плечи. И под тихую музыку из приемника повел, чуть подталкивая, осторожно по номеру. Павел стал переступать неловко вслед за Гундионовым и кружиться вместе с ним, не понимая, что танцует.
– Танцы – моя слабость, – сказал хозяин. – Я поставил на ноги весь наш прекрасный край! Танцуют везде, всюду, как хорошо! Я даже тех поставил, кто уже стоять не мог, в луже лежал пьяный. И что примечательно, сразу подскочила производительность труда.