Клюев не разделял воодушевления хозяина. Лицо его выражало крайнюю растерянность.
– Ты не беги от меня, Павел Клюев. Я один, совсем один! – вдруг проговорил Гундионов. – Давай-ка мы закрепим нашу дружбу раз и навсегда. Прыжком!
– Куда?
– На землю, куда. С неба на землю. Мы же десантники!
Павел Сергеевич сам себе улыбнулся в зеркальце, обнажив зубы. Тот, золотой, блеснул и погас, будто подмигнул. Мгновенное это легкомыслие за рулем едва не кончилось бедой: он, затормозив, вывернул руль, мимо пролетел встречный грузовик.
Гундионов заерзал на заднем сиденье:
– Как водитель ты деквалифицировался.
– И во всех других отношениях.
– В это трудно поверить. Главные навыки ты вряд ли растерял.
– Это какие же?
– Какими был славен.
– Полный ноль, честное слово!
– Посмотрим, – сказал старик.
Павел Сергеевич опять затормозил резко. На этот раз помех на дороге не было, он всего лишь останавливал машину. Обернулся к пассажиру:
– Я не смогу быть вам полезен, Андрей Андреевич.
– Сможешь, сможешь.
– Было бы странно, вы не находите? Сегодня, сейчас.
– Почему же?
– Потому что люди меняются.
– Кто тебе это сказал? – засмеялся пассажир. – Не выдумывай. Ты каким был, такой и есть. Главное, не утратил самый ценный свой навык: отгадывать мои мысли. Я захотел пройтись по улице, и ты тотчас остановился. Молодец, Шакал! Ты же знаешь, – продолжал он благодушно, – я иногда люблю замаскироваться и погулять среди людей. Когда величие распирает, залезаешь в старый костюм и спускаешься на землю. Идешь куда глаза глядят. Такой, как все. Эти прогулки – моя слабость!
– Слабость к дешевым эффектам. Узнаю Гундионова, – пробурчал Павел Сергеевич, не разделявший настроения пассажира.
В следующее мгновение хлопнула дверца, старик выскочил из машины, пошел, не оглядываясь, по улице. Павел Сергеевич достал платок, вместе с испариной стер с лица волнение. А потом тоже выбрался наружу, стал ходить по оживленной улице туда-сюда, толкаться среди прохожих, высматривая пассажира. Побежал, наобум свернул в арку и замер посреди двора, увидев старика на детской площадке. Тот раскачивался от души на качелях, взмывал ввысь, зажмурившись.
“Прости меня!” – прошептал вдруг Павел Сергеевич, не он – губы его прошептали. Он двинулся к качелям, и тут Гундионов, заметив его, прокричал с восторгом:
– Я в родном городе! Ты понял? Я в родном городе!
– Альты! Ни черта альты не строят! – сказал негромко Гундионов сквозь пение хора, и был услышан: взмахом руки дирижер адресовал его распоряжение женщинам в белом и мужчинам в черном. Гундионов прикрыл ладонью лицо, внимая многоголосью строгим, не приемлющим фальшь вниманием.
Пели женщины в белом и мужчины в черном, дирижер, добросовестно жестикулируя, вел их партии, и все это предназначалось лишь двоим зрителям, сидевшим в пустом зале. Одним был сам Гундионов, другим его водитель Клюев Павел.
– Альты, альты, ёлки-палки! – снова раздался негромкий, но всегда отчетливо звучащий, доходящий до нужных ушей голос, и опять дирижер кивком что-то обещал Гундионову, а тот, недовольный, ерзал в кресле, вздыхал сокрушенно: нет, не строили сегодня альты, ни черта не строили!
В паузе Гундионов сказал:
– Товарищ дирижер, перестаньте жестикулировать. Вы мешаете.
Снова пел хор. Гундионов, сидя в кресле, дирижировал сам, собственноручно. Он забыл о Павле. И тут до него донесся словно стон. Хозяин обернулся: Клюев сидел у него за спиной, глядя в точку. Но вот он поднялся, пошел к сцене напрямик, перешагивая через ряды. “Давай!” – вдруг закричал Гундионов с болельщицкой страстью, что-то их в эту минуту объединило – и того, кто остался в кресле, и того, кто уже карабкался на сцену.
И, встав перед хором, как недавно еще стоял изгнанный дирижер, слыша за спиной гундионовское “давай!”, Павел закрыл глаза и замахал руками, будто поплыл, окунувшись в многоголосье. Потом как бы очнулся и увидел перед собой удивленное лицо солистки с открытым поющим ртом, и подмигнул ему даже хорист из последнего ряда, но это сейчас уже не имело значения: он дирижировал!..
И так же, лицом к поющим и спиной к переполненному залу, стоял он спустя годы и отточенными движениями рук управлял хором. А потом стоял на авансцене, кланялся, в знак благодарности прижимал руку к груди. Девушка из партера вручила ему цветы, он передал их солистке. Тут кто-то схватил его снизу крепким рукопожатием, потянул, заставив присесть на самом краю сцены. Павел Сергеевич увидел Гундионова, старик держал его, не отпуская, и всё тянул вниз, что-то бормотал взволнованно, со слезами на глазах.
Подоспела дюжая билетерша, не без труда оторвала от Павла Сергеевича потерявшего голову поклонника. Она тащила его в сторону, подальше от сцены, а старик махал прощально и не бормотал уже – кричал:
– Горжусь, люблю! Павел Клюев, браво!
В поздних сумерках шел по дорожке к дому, насвистывая и взмахивая вдруг руками, но вот будто споткнулся и замер, увидев свет на втором этаже. “Мария, Маша!” – пробормотал Павел Сергеевич. И все стоял, задрав голову, глядя на освещенные окна. Потом побежал к клумбе. Рвал цветы без разбора, ломал стебли.
С букетом поднялся на крыльцо.
В гостиной за столом сидели сын Павла Сергеевича, невестка с внуком на коленях. Увидев деда, мальчик захлопал в ладоши. Павел Сергеевич и впрямь стоял в дверях торжественно, как на подмостках.
– Я всё знаю! – сказал он весело.
– Что ты знаешь?
– Там свет в кабинете.
– Да.
– Догадался я, догадался! Мать приехала. Конспираторы!
Сын с невесткой молчали таинственно, переглядывались, и Павлу Сергеевичу эта игра надоела. Он взбежал вверх по лестнице, распахнул дверь и застыл на пороге кабинета: в кресле за письменным столом, лицом к нему, сидел старик Гундионов.
Он здесь, в его доме. В его кабинете. В его кресле. Храпит, раскрыв рот. Снизу из гостиной слышны голоса, звенит посуда, а здесь, в кабинете на втором этаже, тикают на стене часы, но храп Гундионова более реален, он возвращает к жизни: нет, не видение это, не исчезнет гость в кресле с запрокинутой головой, он уже просыпается, трет глаза и зевает, смотрит украдкой из-под опущенных век…
Павел Сергеевич поспешил прикрыть дверь и снова спустился в гостиную.
– Он кто? – спросил сын.
– Никто. Гость.
– Старый твой друг. Так представился.
– Пожалуй. Да.
– Малость не в себе, по-моему.
– Ошибаешься.
– Тем более интересно! – заметил сын. – Пойду, говорит, к себе в кабинет. И пошел. К себе. Мы выразили легкое недоумение. Но он сказал, что это его дом.
– Так и есть, – отозвался Павел Сергеевич.
Сын с невесткой уже не переглядывались, смотрели на него с удивлением. И он продолжал удивлять.
– Это его дом, так и есть.
– В смысле мой дом – твой дом?
– В смысле дом ему принадлежит. Соберите-ка на стол, ребята.
– Не понимаю, – сказал сын.
– Не надо все понимать. Соберите на стол и уходите. Оставьте нас вдвоем.
– Ну, рассказывай. Как живешь?
– Хорошо живу.
– Вижу. Полтинник набежал?
– Вот-вот будет.
– Звание дают?
– Послали документы.
– Таланты в тебе открылись. Кто бы мог подумать.
– Не говорите.
– За это стоит выпить. Будь здоров, Паша!
– И вы, Андрей Андреевич!
– А меня вспоминал? – спросил гость. Подмигнул, почувствовав заминку. – Понял, понял! А первые годы еще с праздниками поздравлял, не жалел открыток!
– Жизнь, знаете, закрутила.
– Да понял я, не оправдывайся. Какая радость вспоминать? Ты ведь не любишь свое прошлое. Но прошлое сделало твое настоящее, не забудь.
– Всегда помню.
– Я поживу у тебя несколько деньков. Не очень стесню?
– Что вы, что вы.
– В баньке спину потрешь, а? Чайку заваришь, как я люблю? Спать уложишь? Не слышу ответа!
– Да, да, да! – отозвался Павел Сергеевич.
Гость улыбнулся и придвинул тарелку. Некоторое время поглощен был трапезой. Павел Сергеевич глаз с него не спускал, ждал. И дождался.
– Ну? Читаю в твоих глазах вопрос. Хочешь спросить – спроси.
– Спросил, считайте.
– Зачем я приехал? Повидаться, Паша. Соскучился. Хотя, конечно, приехал не на прогулку.
– Догадываюсь.
– Полной радости нет. Что-нибудь всегда найдется, ты ж знаешь. Не одно, так другое.
– В чем дело?
– Да огорчил тут один из ваших мест. Написал на меня бог знает что!
– Это кто же?
– Ну кто меня всю жизнь преследует? Он и написал.
– Брызгин! – выдохнул Павел Сергеевич. – Брызгин… Жив?
– Жив, пока я жив, – усмехнулся гость. – Мой черный человек, видно. Помнишь, как он стерег меня и как сам погорел в один день. С тех пор открыто копает, не знает, за что зацепиться. Сейчас вот с этой автокатастрофой столетней давности, в которой башку расшиб. Вроде я причастен, организовал ему, представляешь? А там водитель его сам организовал по неопытности, уже отсидел свое, вышел, столько воды утекло! Нет, снова-здорово, и ведь опять без толку. Совсем сдурел на старости лет!
– Да.
– Что – да?
– Чепуха, – сказал Павел Сергеевич. – Слишком сильно головой ударился.
– Не без того, конечно, – согласился гость. – Помнишь ведь, сколько его в этой самой больнице держали, с каким диагнозом. Помнишь? Но на почерке не отражается, видно.
– Да, неприятно.
– Ты б нашел его, что ли. Успокоил.
– Это как?
– Раньше ты знал как. Умел.
– Я уже не помню, Андрей Андреевич.
– Я помню, – улыбнулся гость. – Разве забудешь? Для тебя же нет невозможного, Паша. И друзей ты в беде не бросаешь, знаю! Так ведь?
– Да, то есть нет, – выдавил Павел Сергеевич.
– Не слышу ответа!
– Нет, не бросаю.
Гундионов кивнул, поклевал носом, откинувшись в кресле. Очнулся.
– Такая моя печаль. Ну? А где ж Мария, супруга твоя?
– Сейчас в санатории.
– Что такое?