Жабоид вздохнул.
— Ничего-то от вас не скроешь.
— И правильно, не скрывай. А не то я мамке твой скажу, яко ты со старейшиной разговариваешь. То-то она тебе всыплет. Лжец. У Лаюна внуков отродясь не бывало, — и заиграл желваками. — Поди, выпытать у него чего хотите? Так? О кладе каком?
Мы молчали.
— Ладно, — старейшина сменил гнев на милость, — ступайте за мной.
Он развернулся и покатил на своих лыжах в сторону деревеньки.
— Что за мужик? — полушёпотом спросил я.
— Водянкин.
— Кто?
— Водяной. Главный над всеми водяными. Глава рода. Старейшина. Как тебе ещё объяснить?
— Теперь понятно.
Вслед за Водянкиным мы пришли к крайней избушечке. Избушка как избушка, ничего хорошего: приземистая, покосившаяся, убогая — день, благо, только начинался, и мы разглядели её вплоть до самой тоненькой трещинки на крылечке. Заходить в такое строение, признаться, страшновато. Возникало ощущение, что это квартира Толика 3.0. Под номером два, если кто запамятовал, был строительный вагончик Верлиоки. Стряхивая на крыльце снег с ботинок, я подёргал за балясину, постучал кулаком по перильцам, проверяя на всякий случай, крепко ли избушка держится, а то вдруг рассыплется, когда мы в сени войдём.
Внутри, как ни странно, всё оказалось намного лучше: широкая горница с лавками вдоль стен, крытый скатертью стол, печь, полати, половички на полу. Тепло, чисто, уютно, запах грибной похлёбки. Я сглотнул. Пусть мы и подкрепились бутербродами перед посадкой, но времени прошло достаточно, да и с мороза всегда кушать хочется.
Водянкин проследил мою реакцию, усмехнулся и кивнул на лавку.
— Садитесь, гости дорогие, — а сам взял ухват, вынул из печи чугунок и поставил на стол.
В чугунке и в самом деле оказалась грибная похлёбка. Ох, к ней бы майонезу и хлеба ржаного. И сала. И холодца можно. И молока свежего коровьего, и сыру, и сметаны. А на десерт свиной эскалоп с острым соусом, укропом и хреном!
Но довольствоваться разносолами Господь нам не сподобил, и пришлось обходиться тем, что было. Водянкин нарезал хлеба, разлил похлёбку по деревянным плошкам деревянной чумичкой, подал деревянные ложки. Вообще, всё у него было деревянное, кроме чугунка и телевизора в углу на стене, так что на содержимое избы можно было смело вешать ярлык: «Мечта краеведа».
Под ноги мне юркнул Горбунок и потёрся носом о голени. Есть что ли хочет? Я отломил хлебного мякиша, помочил в похлёбке, дал ему. Он понюхал, скривился и забрался под лавку. Не хочет. Не по нутру ему человеческая пища.
— Не принимает он людской еды, — подтверждая мою догадку, сказал Водянкин. — Он своё от воли берёт.
— Вы о чём сейчас, уважаемый? — не понял я.
— О Горбунке.
Я посмотрел на жабоида, спрашивая взглядом: откуда он узнал?
— Если ты не видишь очевидного, это не значит, что его не видят другие, — не скрываясь, ответил жабоид.
— И то верно, — кивнул Водянкин. — Я сразу заприметил собачку вашу. Стало быть, это вы Никодима Аристарховича — упокой Боян его душу — порешили? Он, конечно, чумной был и много дел чёрных сотворил… Но всё одно жаль. Помянем.
Он достал из-под стола бутыль самогону, разлил по чаркам. Мы встали, молча выпили. На вкус самогонка оказалась хуже скипидара. Я, правда, скипидар никогда не пробовал, но не сомневаюсь, что он вкуснее. Рука потянулась к ложке скорее заесть эту гадость, а Водянкин налил ещё чарку, опрокинул в глотку и сел, подперев щеку рукой. Если он сейчас запоёт, я в него выстрелю.
Петь он не стал, слава богу, но снова ударился в расспросы.
— Так на что вам Лаюн сдался? К нему многие приходят, секреты про клады выманить хотят. За день, почитай, кто-нибудь да бывает, а по выходным как на работу идут. Он уж и наговоры от них накладывал, и псов сторожевых завёл, один бес лезут.
— Что за наговоры? — не поднимая головы от плошки, спросил жабоид.
— Кто ж его знает, я рядом не стоял.
После самогона Водянкин заметно подобрел; его широкие щёки расползлись шире, зелёные усы вытянулись, распушились и скреблись острыми кончиками по столешнице.
— На двор к Лаюну вы, конечно, заберётесь, кто бы сомневался, — Водянкин наполнил третью чарку. — И собак обхитрите. Уж на что Мотька хитрющая, а сынок-то её хитрее получается.
Это уже тянуло на комплемент, понять бы только, что за ним кроется.
— Но где клад спрятан… — Водянкин одним глотком осушил третью чарку и утёрся рукавом. — Где клад спрятан… кхе… он вам не скажет. Хоть на куски его режьте, — и засмеялся тоненьким писклявым смехом.
Мы продолжали хлебать похлёбку.
— Но есть у него слабость, — отсмеявшись, продолжил Водянкин. — Пята, так называемая, Геркулесова.
— Ахиллесова, — поправил жабоид. — Геркулесова — это каша.
— Один бес. Назови как хошь, а я вам её не открою, — и снова засмеялся.
Жабоид облизнул ложку и сузил глаза. Ох, точно такой взгляд у него был, когда он Верлиоке про ЛГБТ задвигал. Чует моё сердце, сейчас тоже без этого не обойдётся.
— У вас, старейшина, телевизор новый? — кивнул в угол Дмитрий Анатольевич.
— Вот уж не нарадуюсь, — завздыхал Водянкин. — Это мне общество подарило. От всей души преподнесло как подарок к юбилею.
— Сколько же вам стукнуло?
— Да уж много. Тебе, бес ухватистый, половину бы такого прожить, — Водянкин снова потянулся к бутыли. — И зубы мне не заговаривай, я не Верлиока, на хитрости лешачонка не поведусь.
Жабоид закусил губу, кажется, его изощрённый ум дал сбой. Он искал, и никак не мог найти ниточку, за которую можно было потянуть и раскрутить водяного. Все они обрывались, едва Дмитрий Анатольевич начинал за них дёргать.
— Никто вас обманывать не хочет, уважаемый…
— Заткнись! — Водянкин хлопнул ладонью по столу. Плошки подпрыгнули; я едва успел подхватить свою и сжать пальцами за края, а вот Дмитрий Анатольевич остался без обеда. Его плошка перевернулась, и остатки похлёбки растеклись по столу жирной лужей.
Водянкин поднялся со вздохом, проковылял в упечь и швырнул оттуда жабоиду тряпку. Едва по лицу не попал.
— Надоело твои извороты выслушивать, головастик неразумный. Ей-ей скажешь ещё что не по делу, будет тебе выволочка… Вытирай!
Жабоид послушно заелозил тряпкой по столу. Он покраснел от смущения, и обиженно надул губы. Как ему, должно быть, неловко, находится в такой неприглядной ситуации, тем более передо мной, перед новиком и своим подчинённым. Ну да это его проблемы. Если уж захотел перехитрить того, кто изначально хитрее, будь готов стать уборщиком.
Водянкин вернулся к столу, посмотрел на бутыль, скривился, как будто не мог определиться: выпить ещё чарку или лучше не надо. Решил, что пока хватит.
— Давайте так, ребятки, — заговорил он, убирая бутыль обратно под стол. — Давайте по-честному. Что вы задумали у Лаюна выпытать, мне дела нет. Но добро за добро! С Лаюном у нас давняя вражда, и жить, глядючи друг на друга, терпения у меня боле нет. Так что я вам помогаю, путь лёгкий показываю и о слабости его говорю, а вы взамен его с глаз моих долой. Согласны?
Жабоид по-прежнему растирал похлёбку по столешнице, поэтому в разговор пришлось вступать мне.
— Предлагаете убить его?
— Тьфу на тебя, безбожник! — выругался Водянкин. — Что у тебя за каверзы на уме? Только бы убить кого. По-другому-то не можешь?
Я почесал небритый подбородок: какой сложный вопрос. Могу ли я по-другому? Спроси меня об этом три дня назад, и я сказал бы твёрдо: убивать никого нельзя, грех это. Было время, когда я даже подумывал стать вегетарианцем, проникнувшись несчастной судьбой бедных свинюшек и курочек, а в армии и вовсе старался прикинуться пацифистом, чтобы не брать в руки оружие и не ходить в караул. А сейчас… Убивать Верлиоку мне было не жаль. Представьте только: на вас идёт огромное чудовище, натуральный оборотень из фильмов ужасов, ревёт по-медвежьи и вот-вот растерзает. В такой ситуации будь ты хоть трижды вегетарианцем, а палец на спусковом крючке не дрогнет. А потом эти гномы на Додже, шестиствольный пулемёт, синюшная рожа Водянкина. Если так подумать… Да, я могу по-другому. Но могу и из обреза.
Я отодвинул пустую плошку.
— А что у вас за вражда, старейшина?
— Тебе какое дело, новик?
— Если у вас с этим стариканом недомолвки процессуального характера, баню он на вашем участке поставил или на хрен послал, то устраивать с ним разборки нам не разумно. Обратитесь к участковому. А если какой-то мотивационный аспект…
— Что ты мелешь, карась обугленный? Какой проспект?
— Я бы попросил без оскорблений.
— Каких оскорблений? Ты кому слова такие произносишь? Да я тебя!..
Водянкин поднялся и навис надо мной многопудовой тушей. Это выглядело вызывающе и страшно, и я мгновенно выхватил обрез. Жабоид открыл рот, да так и застыл, а Водянкин сглотнул, воткнувшись глазами в стволы. Из синюшного он вдруг стал бледно-голубым и заикающимся.
— Ты… это… Как тебя? Ты брось… Это же…
— Не надо, Игнатиус, — тихо попросил жабоид.
— Пусть извинится за карася! — потребовал я.
— Извини, — тут же извинился Водянкин.
Я самодовольно ухмыльнулся, так-то мне! — а то: кто ты такой, да я тебя. Проще надо быть, проще. И вооружённее.
Выполнено рандомное задание: обезвредь обывателя.
Репутация: — 7 + 1 = -6.
За проявление оправданной агрессии повышается.
Мудрость: — 1 + 1 = 0.
Ух ты, мудрость восстановилась, да ещё с описанием способа восстановления. Я снова стал умнее, почаще бы так.
За проявление оправданной агрессии понижается.
Дипломатия: 2–1 = 1.
За одно и то же действие в одном месте прибавили, в другом убавили, ничего себе теория относительности.
Водянкин снова достал бутыль и хлебнул прямо из горлышка, посмотрел на меня и ещё раз хлебнул. Переволновался.
— Стало быть, тебя Игнатиусом кличут? — спросил он, не выпуская бутыль из рук.