тики, стремясь убедить в ее правильности кадетские, эсеровские и другие круги в Западной Европе. На одном из совещаний он говорил: «После крымской катастрофы с несомненностью для меня выяснилось, что даже военное освобождение невозможно, ибо оказалось, что Россия не может быть освобождена вопреки воле народа. Я понял тогда, что народ имеет свою волю и выражает это в форме пассивного сопротивления»{827}.
Он продолжал вести беседы на эту тему как с отдельными эмигрантами, так и с их объединениями. Норвежский исследователь эволюции взглядов Милюкова в эмиграции Е. П. Нильсен отмечает: ««Новая тактика» была выдвинута Милюковым, но в то же время она несомненно отражала настроения целой группы политиков из кадетской партии, которые на основе личных переживаний и опыта Гражданской войны пришли к убеждению, что методами белых генералов нельзя свергнуть большевиков, что вооруженная борьба «безнравственна и ничего не дает»{828}.
В наиболее полном и концентрированном виде новые взгляды Милюкова изложены в 1925 году в книге «Эмиграция на перепутье», где были собраны его выступления последних лет. Пропагандируя основы новой политики, Милюков неуклонно подчеркивал, что она отнюдь не означает пассивность: оружие не следует складывать, но его надо поменять, опираться на «активные силы» внутри страны, которые могут быть противопоставлены большевизму. Он напряженно искал, но так и не смог найти и четко определить эти «активные силы», и в этом состоял основной порок новой политики. Рассчитывая на внутреннее перерождение большевистского режима, он говорил: «Я не знаю, как мы придем в Россию, но я знаю, как мы туда не придем»{829}.
Считая необходимым продолжать борьбу против большевистского всевластия новыми средствами, он причислял к врагам и реставраторско-монархические круги, в первой половине 1920-х годов каждую зиму объявлявшие, что предстоящей весной отправятся в новый военный поход за освобождение родины.
Отвергая планы новой военной интервенции, Милюков в то же время с пиететом относился к белым генералам, находившимся в эмиграции, критикуя их реставраторские взгляды по возможности косвенно. Например, Врангеля и его армию он характеризовал как «геройски защищавших до конца идеал русского возрождения»{830}. Но теперь, разъяснял Павел Николаевич, армия просто не может существовать — ни одно правительство не потерпит, чтобы на территории его страны функционировали иностранные вооруженные формирования. Армейские кадры армии, которые могут пригодиться новой России, необходимо сохранить, но лишь в форме эмигрантских общественных организаций. Он возлагал надежду, что после того как большевистский режим истлеет под грузом внутренних противоречий, эти кадры могут быть призваны на службу родине при условии признания ими «завоеваний революции».
Выражение «завоевания революции» было впервые употреблено Милюковым в начале 1923 года{831}, а затем многократно повторялось в книге «Эмиграция на перепутье», вызывая резкие отклики со стороны эмигрантов-монархистов. К «завоеваниям революции» Милюков относил теперь даже федеративное устройство России, против которого решительно возражал много лет, особенно в бытность министром иностранных дел, упорно подчеркивая свою приверженность имперскому убеждению в необходимости сохранения единой и неделимой страны, считая ошибочным разделение ее по национально-территориальному принципу, поскольку «под лозунгом федерации будет вестись работа по расчленению России»{832}. Теперь же Павел Николаевич решительно отказался от «имперской идеи», стал проповедником федерализма.
Явно под влиянием терминологии Троцкого, но с совершенно другим смыслом Милюков писал в названной книге, что в России имеет место «термидор», то есть придание революции новых аспектов, сохраняющих ее позитивные завоевания и более или менее быстро устраняющих коренные пороки. Термин был взят из истории Великой французской революции. Термидор — месяц по введенному во время революции французскому календарю (соответствует 19 июля — 17 августа). 9 термидора II года республики (27 июля) произошел государственный переворот, свергнувший тираническую власть якобинцев, после чего прекратилось массовое внутреннее кровопролитие.
Применение названия «термидор» к событиям в России носило явно механический характер и у Троцкого, и у Милюкова. Последний, однако, упорно придерживался «термидорианской» оценки и в тридцатые годы, что давало ему внешнее логическое основание для частичного оправдания политики Сталина.
Милюков приходил к выводу о необходимости отказа от прежних догм: «Внутри России произошел громадный психический сдвиг и сложилась за эти годы новая социальная структура. В области аграрных отношений… во взаимоотношениях труда и капитала произошли такие изменения, что в Россию мы можем идти только с программой глубокой экономической и социальной реконструкции»{833}.
Однако эта новая установка не пользовалась большой популярностью. К ее автору в левых эмигрантских кругах относились с уважением, в основном памятуя его прошлые заслуги, однако в создаваемые им организации вступало лишь небольшое число сторонников. Так, численность Республиканско-демократического объединения не превышала нескольких десятков членов. Николай Платонович Вакар, который с 1924 по 1940 год был постоянным сотрудником «Последних новостей», заведовал отделом информации, являлся секретарем редакции и главной опорой Милюкова как в газете, так и в других сферах деятельности, после смерти своего шефа признавал: «Ни один политический лидер, кажется, не имел такого малого числа постоянных сторонников, как Милюков»{834}. Он был не совсем прав — в том смысле, что и другие группировки эмигрантов были микроскопическими, сколько-нибудь значительного единого течения среди них не возникло.
Павел Николаевич испытывал досаду от непонимания и раздражение из-за того, что против нового курса, который он осторожно называл «новой тактикой», продолжали выступать его старые ближайшие соратники по партии. При этом они часто ссылались на позицию В. Д. Набокова, обычно упоминая, что тот отдал жизнь, стремясь защитить Милюкова от рокового выстрела. Именно члены берлинской группы бывших кадетов, которой ранее руководил Набоков, наиболее резко критиковали теперешние взгляды Милюкова.
Милюков глубоко переживал гибель давнего соратника. В статье, подготовленной для «Последних новостей», он писал: «Для меня назначались эти пули, но я жив, а ты лежишь без дыханья. Маленькая красная точка под сердцем, две таких же на спине. Три пули, выпущенных безумным фанатиком, — вот всё, что было нужно, чтобы разбить тонкий изящный сосуд из драгоценного сплава и превратить его в недвижную массу. Ты хотел удержать руку убийцы и пал жертвой твоего благородного жеста… Вечная память тебе, мой старый друг, испытанный друг. Место твое в памяти поколений за тобой обеспечено, и если ты не можешь больше служить родине твоей мыслью и волей, то сама смерть твоя, достойная тебя, пусть раскроет глаза безумцев на бессмысленность их ослепления, а всей русской общественности — на необходимость морально изолировать эти подобные продукты догнивающей среды. Никто не застрахован от случайного удара фанатика, но пусть вчерашний урок покажет этим людям ничтожество и обратный желаемому смысл получаемого ими политического результата»{835}.
Примерно те же интонации звучали в письме, отправленном Павлом Николаевичем своей молодой почитательнице, самодеятельной поэтессе Ольге Левинсон: «Я спасся только случайно благодаря присутствию духа и быстрому решению одного из моих друзей (который получил предназначенную мне пулю), схватившему меня за ногу и прикрывшему мое лицо. У меня не было чувства страха до тех пор, пока я не увидел тело Набокова, неподвижное и мертвое… Я был в ужасе и чувствовал всю силу ответственности за его смерть, предназначенную мне»{836}.
Отметим, что Милюков, чувствуя моральную вину за гибель Набокова, пытался хоть как-то ее компенсировать, оказывая помощь и поддержку его семье. Он внимательно следил за творческими успехами сына Набокова Владимира, начинающего писателя, публиковавшего свои произведения в его газете и постепенно приобретавшего известность. Можно сказать, что в числе условий, которые привели молодого Набокова к всемирной славе, была и крохотная лепта Милюкова. Редактор «Последних новостей» разглядел талант юноши, когда тот еще почти не был известен читающей публике. Нина Берберова вспоминала, как чуть ли не все сотрудники «Последних новостей» собрались в весьма скромном помещении редакции по инициативе своего шефа, чтобы взглянуть на Набокова-младшего, которого «Милюков несколько торжественно представил коллегам в качестве нового сотрудника газеты»{837}.
В архивном фонде Милюкова сохранилось письмо младшего сына Набокова Сергея, адресованное Анне Сергеевне Милюковой. Письмо отражает бедственное положение его матери Елены Ивановны и других членов семьи, после гибели ее главы переехавших в Прагу. В письме содержалась просьба о материальной поддержке со стороны русских эмигрантов в Париже, которая, по всей видимости, была оказана — позже сама Елена Ивановна благодарила Милюкову, в частности, за выхлопотанное пособие{838}.
Помощь семье Набокова, однако, ничуть не смягчила критику, которой подвергали Милюкова обосновавшиеся в Берлине бывшие соратники, в том числе И. И. Петрункевич, Н. И. Астров, Ф. И. Родичев, С. В. Панина, публиковавшие в газете «Руль» язвительные статьи, направленные как против позиции Милюкова, так и лично против него.