мость в продолжении сотрудничества с талантливым автором заставила его сменить гнев на сдержанную милость.
Афоризмы Дон Аминадо (а их были сотни) повторялись эмигрантами, жившими во многих странах. В нескольких словах они определяли сущность крупной политической, социальной, этической, художественной проблемы. Вот лишь некоторые из них: «Оскорбить действием может всякий, оскорбить в трех действиях — только драматург»; «Бросить в женщину камень можно только в одном случае: когда этот камень драгоценный»; «Невозможно хлопнуть дверью, если тебя выбросили в окно»; «Не так опасно знамя, как его древко». И, наконец: «Министр Геббельс исключил Генриха Гейне из энциклопедического словаря. Одному дана власть над словом, другому — над словарем».
По поводу публикаций Дон Аминадо в «Последних новостях» видный литературовед и литературный критик Дмитрий Петрович Святополк-Мирский писал в «Заметках об эмигрантской литературе»: «Конечно, Дон Аминадо ближе, социологически и политически, к Алданову, чем к генералу Краснову, но он стоит выше партий и классовых перегородок и объединяет всё зарубежье на одной, всем приемлемой платформе всеобщего и равного обывательства. Благодаря ему… «Последние новости» читаются неизмеримо больше, чем «Возрождение», которое вместо Дон Аминадо преподносит глубокомысленную проблематику Мережковского и Муратова[14]!»{868}
Действительно, теперь республиканизм Дон Аминадо, часто сдобренный иронией, полностью соответствовал линии «Последних новостей», за что они и подвергались критике со стороны «Возрождения». Если в 1930-х годах правая часть эмиграции нередко заискивала перед германским нацизмом, то газета Милюкова решительно разоблачала агрессивную политику Гитлера, а Дон Аминадо в издевательских стихах проводил сравнение между фашизмом в Италии, нацизмом в Германии и большевизмом в СССР.
Лишь изредка в «Последних новостях» появлялись стихи Константина Бальмонта, к которому Милюков относился сдержанно, видимо, не считая его большим поэтом. В ряде писем главному редактору газеты Бальмонт настаивал на помещении его стихов, но его требования не всегда приносили результаты. Публикаторы писем Бальмонта Милюкову пишут: «Милюков его печатал, как печатали и прочие эмигрантские издания, но изредка и очень неохотно. Во всяком случае, гораздо реже, чем хотелось бы Бальмонту. При его плодовитости, впрочем, мудрено было бы печатать всё написанное. Однако на чуть большее внимание со стороны редакторов Бальмонт претендовать был вправе… Бальмонт, помнивший времена, когда его в буквальном смысле носили на руках, очень тяжело переживал эту несправедливость».
Двадцать третьего апреля 1924 года Бальмонт в очередной раз написал Милюкову: «Посылаю Вам своего океанского первенца (стихотворение «Примерная жизнь», начинавшееся словами: «Желали первенца?». — Г. Ч., Л. Д.). Хочу думать, что он не будет найден Вами уродцем и явит свой лик в «Последних новостях» не в будущем году. На всякий случай и относительно этой вещи, и касательно дальнейших — и в стихах, и в прозе, — которые намереваюсь посылать Вам, повторяю обычную просьбу — возвращать мне рукописи, которыми Вы не воспользуетесь»{869}.
В «Последних новостях» публиковались и другие представители русского культурного зарубежья. Достаточно привести в алфавитном порядке перечень авторов, представленный в юбилейном сборнике 1930 года: Г. Адамович, М. Алданов, К. Бальмонт, А. Бенуа, Н. Берберова, И. Бунин, Дон Аминадо, А. Даманская, В. Жаботинский, Б. Зайцев, Л. Зуров, Е. Зноско-Боровский, Г. Иванов, И. Кнорринг, Д. Кнут, В. Корсак, Г. Кузнецова, Е. Кускова, А. Ладинский, Б. Лазаревский, Г. Лозинский, А. Лукин, С. Минцлов, В. Муромцева, В. Набоков, И. Одоевцева, М. Осоргин, А. Плещеев, Б. Поплавский, А. Ремизов, П. Тройский, Н. Тэффи, В. Унковский, В. Ходасевич.
Некоторые из них ныне почти забыты, но в свое время их произведениями зачитывалась русская эмигрантская публика. Большинство, однако, в последние десятилетия стали вновь известны не только за границей, но и на родине, обогатив ее культурный и интеллектуальный потенциал.
Милюков упорно продолжал издавать газету и после начала Второй мировой войны, вплоть до вступления германских войск в Париж. Последний номер вышел 14 июня 1940 года, когда танки оккупантов уже грохотали на улицах города. А. Седых констатировал: «С ее исчезновением в русском Париже образовалась громадная пустота, которая фактически никогда заполнена не была»{870}.
Руководство «Последними новостями» было главным, но отнюдь не единственным занятием Милюкова в эмиграции.
Павел Николаевич вел размеренный образ жизни, но его до предела насыщенная разнообразная работа включала не только газетную суету, но и подготовку новых брошюр и книг, посвященных в основном современному положению России, выступления с лекциями в различных городах Франции, где были русские эмигрантские колонии, поездки с той же целью в соседние страны, в частности в Германию, Бельгию, Чехословакию и даже в США, участие в разнообразных общественных организациях и инициативах.
В течение долгих лет Милюков с женой жили на втором этаже старого, давно не ремонтировавшегося дома 17 по улице Лериш в самом центре Парижа. Квартира была скромной, но отнюдь не нищенской, как показалось писателю и журналисту Роману Гулю, однажды посетившему Милюкова. Возможно, такое впечатление связано с тем, что кабинет Милюкова был небольшим, заставленным книгами, журналами и газетами: «Но, господи, что это был за кабинет! Милюкова, историка и политика, знал весь мир. Его «Очерки по истории русской культуры» переведены на все главные языки. Как ученый он награжден был званием honoris causa[15] Кембриджского университета. Но вряд ли кто мог предположить, что этот выдающийся ученый работает в такой бедной комнатенке, заполненной потопом книг, газет: и на полках, и на столе. И на полу». В эмиграции Милюкову удалось собрать библиотеку, насчитывавшую более десяти тысяч томов и включавшую важные для него издания на европейских языках и почти все книги и журналы, выпущенные беженцами на русском языке. Новые Павел Николаевич приобретал в магазинах, а в букинистических лавках и на книжных развалах на берегу Сены отыскивал старые русские издания, журнальные комплекты и даже советскую литературу.
Незадолго до встречи с Милюковым Гулю удалось вырваться из гитлеровской Германии, где он побывал в концлагере. Теперь он стремился вызволить свою семью, для чего собирал подписи под коллективным ходатайством о предоставлении ей французской визы. Гуль описал встречу с Павлом Николаевичем:
«Он сел за заваленный всяким рабочим материалом стол. Я — рядом на стуле. Милюков был сед как лунь (сед до полной белости). Волосы коротко подстрижены, такие же белые подстриженные усы, всё лицо ровно розоватое… Говорил П. Н. старым московским говорком. Вместо «восемьнадцать» говорил «осмьнадцать». Но в разговоре П. Н. не было того, что сразу привлекало в А. И. Гучкове: какой-то заинтересованности в собеседнике. Милюков был предельно деловит. Возможно более коротко я рассказал ему о трагическом положении моей семьи в Германии, которой просто нечем было жить, и просил его подписать мое прошение в Министерство внутренних дел, как это уже сделал Гучков и обещали сделать Церетели и Бурцев.
— Я, конечно, подпишу, — проговорил Милюков, — но вы, вероятно, не знаете нравов французских чиновников и этих учреждений. Их ничем не прошибешь, и я сомневаюсь, чтоб из этого «демарша» что-нибудь вышло… Подписав, П. Н. добавил: «Вот если б они могли переехать в Чехословакию, я, вероятно, мог бы помочь, у меня хорошие личные отношения с Бенешем, а в таких делах личные отношения очень важны…» Я поблагодарил П. Н., но сказал, что в Чехословакию семья, к сожалению, перебраться не может. И не желая его задерживать, поблагодарив еще раз, простился. Милюков провожал меня до двери»{871}.
Милюковы жили скромно, однако не бедно, не знали нужды и даже, как мы помним, имели дачу на морском побережье.
Роза Георгиевна Винавер вспоминала: «Обстановка их жизни была много ниже того, что они могли себе позволить. Поэтому у них всегда оставалась часть его заработков, и они могли щедро помогать другим. Взять у них деньги взаймы ничего не стоило». Мемуаристка вносит новый оттенок в освещение творческой работы Милюкова упоминанием помощи, которую оказывала ему Анна Сергеевна: «Если Милюкову нужна была какая-нибудь справка, его жена сейчас же ее находила»{872}.
Милюков постоянно был занят. Производительность его писательского труда была огромна. В то же время он с годами всё более ценил свое время, стремился не отвлекаться на то, что непосредственно не было связано с работой, почему в кругу эмигрантов сложилось не вполне справедливое мнение о его излишней деловитости и сухости.
Огромным подспорьем в работе была не только великолепная библиотека. Павел Николаевич на протяжении многих лет собирал личный документальный архив, который ему удалось вывезти из России. М. Алданов рассказывал, что, участвуя в различных съездах, конференциях, собраниях, слушая всевозможные доклады, Милюков исправно записывал выступления ораторов, записи сохранял, рассортировав их таким образом, чтобы в нужную минуту найти необходимое. Однажды Алданов и Н. Д. Авксентьев попросили его выступить на чествовании 75-летия известного народника Николая Васильевича Чайковского. Дав согласие, Милюков добавил, что расскажет, как слушал Чайковского много лет назад в Лондоне. «Неужели вы помните, что Н. В. тогда говорил? — Да ведь это у меня записано, я могу найти». «Мы только развели руками»