ытно, что парижская полиция в полном соответствии со свободными нравами великого города комментировала, что супруга Милюкова оказывает ему помощь во всех начинаниях и «частная жизнь четы Милюковых не вызывает нареканий»{954}.
Отношения во втором браке не сложились. У Милюкова не было душевной близости с женщиной моложе его на 22 года (он неизменно называл жену «Ниночкой»), всецело поглощенной домашними заботами, материальными делами и не интересовавшейся общественной деятельностью. Павел Николаевич чувствовал себя одиноким.
Нина Васильевна взяла на себя все заботы по переезду на более благоустроенную квартиру на бульваре Монпарнас. Павел Николаевич не возражал, но относился к домашним хлопотам отрешенно — лишь сменил кабинет на новый, более просторный, который также использовал для подготовки статей, докладов о текущей политике и рукописей по политологии.
Иногда он с тоской вспоминал о младшем сыне, погибшем в Первую мировую войну, и дочери Наталье, отказавшейся уехать за границу. Она некоторое время жила в Киеве в квартире В. И. Вернадского, ставшего президентом Украинской академии наук. Наталья вышла замуж, переехала в Ростов{955} и там скончалась от тифа или дизентерии в 1921 году в возрасте двадцати трех лет{956}.
Судьба Николая, во время Гражданской войны уехавшего, как и родители, за границу, сложилась неудачно. Он пытался работать пилотом вначале в Югославии, затем во Франции, но нигде долго не удержался из-за увлечения спиртными напитками. Задолго до эмиграции Николай женился на дочери полтавского кадетского деятеля Ивана Николаевича Присецкого Ольге. У них родились дочери Виктория и Ирина, но брак вскоре распался. Об оставшихся на Украине детях Николай не вспоминал.
Однако в 1926 году он всё же принял, правда, без особой теплоты, старшую дочь Викторию, которую знакомым удалось вывезти за границу. Ольга Ивановна также пыталась выехать, но «компетентные органы» не дали ей разрешение именно на основании, что она была женой сына Милюкова. Ходатайства авторитетных общественных деятельниц Прасковьи Семеновны Ивановской (свояченицы В. Г. Короленко) и председателя Общества помощи политическим заключенным Екатерины Павловны Пешковой (первой жены Максима Горького) результата не дали. Ольга нищенствовала в Сорочинцах Миргородского уезда{957}. Затем следы ее потерялись. Если она дожила до Большого террора, то, скорее всего, сгинула в ГУЛАГе.
В тридцатые годы Николай потерял квалификацию, стал работать таксистом, но и в этой профессии, характерной для эмигрировавших бывших офицеров российской армии, не преуспел и жил случайными заработками. Из отчетов парижской полиции видно, что вместе с другими бывшими русскими военными он не раз устраивал пьяные дебоши в парижских ресторанах, за что его задерживали, привозили в участки жандармерии, но вскоре отпускали, в основном из уважения к отцу{958}.
Николай женился во второй раз, но вскоре опять развелся. Виктория росла почти беспризорной, отец не обращал на нее внимания. Фактически они жили на иждивении Павла Николаевича, который материально обеспечивал их, но близко к себе не допускал. Отношения между отцом и сыном не были теплыми. Письма Николай адресовал в основном матери, к отцу же обращался почти исключительно по материальным вопросам{959}. Судя по сохранившейся документации, после смерти Анны Сергеевны его общение с отцом прекратилось.
Виктория в 16 лет ушла из гимназии, вышла замуж, жила в бедности. Ее принимали в курортном доме Милюковых на побережье, но скорее терпели, чем воспринимали как родного человека. Муж ее вообще на дачу не допускался{960}.
Младшая внучка Ирина прожила в СССР долгую жизнь и скончалась в 1999 году…
В старости Милюков продолжал жить, по выражению Н. Г. Думовой, в «своем микромире»{961}. По наблюдению Андрея Седых, в теперь просторном кабинете Павла Николаевича на креслах валялись груды старых газет, и он, вместо того чтобы отправиться в столовую для чинного обеда с супругой, закусывал на углу письменного стола. «Вероятно, внешний уют и комфорт были не так уж ему необходимы, потому что с Ниной Васильевной он был по-своему счастлив»{962}. В последнем, впрочем, можно усомниться даже на основании рассказов самого Седых.
В последние годы жизни Милюков продолжал оставаться «политическим животным» (авторство этого термина приписывается Аристотелю). Однако в старости он в значительной степени утратил панорамность взгляда на развитие международной ситуации и роль СССР в мире. Всё происходившее он стремился оценить теперь лишь с позиции «выгодно ли для России», независимо от других политических и моральных критериев. При этом отказ от учета комплекса факторов подчас приводил его к явно произвольным оценкам. Именно в этом ключе следует оценивать отношение Милюкова к подписанию советско-германского договора о ненападении.
В первый момент, узнав о пакте Молотова — Риббентропа, Милюков был потрясен. «Последние новости» писали: «Условие и обстановка, в которых прошло его подготовление, а также момент, выбранный для его осуществления Советской властью, могут быть названы только одним словом — предательством по отношению к Франции и Англии»{963}. Однако вскоре Милюков стал не просто оправдывать, а одобрять советско-германский договор. В глубокой старости Павел Николаевич, по существу, вновь стал Милюковым-Дарданелльским. Его позиция фактически совпала со стремлением Сталина использовать договор с Германией для присоединения к СССР европейских территорий, утерянных после 1917 года.
Милюков, разумеется, не знал о существовании дополнительного секретного протокола, но не мог не понимать, что между Германией и СССР существует соглашение о разделе Восточной Европы. Он с одобрением отнесся к включению в состав СССР Западной Украины и Западной Белоруссии, сожалея лишь, что не присоединена Варшава с окрестностями, когда-то входившая в Российскую империю. Точно так же им было встречено вхождение в СССР балтийских стран.
Что же касается Финляндии, то он занял несколько иную позицию. Из переписки Милюкова видно, что он был доволен сохранением ею независимости после советско-финской войны (1939–1940), но в то же время считал справедливым присоединение к СССР части ее территории, прилегавшей к Ленинграду. Павел Николаевич писал Н. И. Вакару: «Мне жаль финнов, но я — за Выборгскую губернию (I)»{964}. Обосновывая свою позицию, автор письма разделял ее на две части — «сентиментальную» (сочувствие финнам) и «политическую» (интересы России). Более того, явно противореча себе, он охарактеризовал нападение на Финляндию как преступление «перед Россией и перед всем цивилизованным миром»{965}. Когда же одним ударом расправиться с Финляндией не удалось и потянулись долгие месяцы «зимней войны», в «Последних новостях» появилась — безусловно, с санкции главного редактора — карикатура: негодующий Сталин и виноватый Ворошилов с мощными мускулами, но подбитым глазом. Подпись гласила: «Эх, Клим, надо ли было показывать всему миру, что эти мускулы у нас фальшивка»{966}.
И всё же, несмотря на эти громкие слова и карикатуру, сочувствие Милюкова явно оставалось на стороне империалистической политики Сталина, хотя он и опасался, что союз с Гитлером может втянуть СССР в войну с Францией и Великобританией{967}.
Иначе говоря, считая пакт с Германией мудрым шагом Сталина, Милюков всё же не менял своей антигитлеровской позиции. Даже включение в состав СССР новых территорий он рассматривал не только как возрождение Российского государства в дореволюционных границах, но и, косвенно, как удар по Гитлеру, сдерживание продвижения германских войск на восток{968}. Павел Николаевич писал, что политика СССР «не только направлена против собственного союзника, но и кровно заинтересована в том, чтобы этот союзник был в конце концов разбит». Конечно же, его представления, будто Сталин делает всё, чтобы навредить Германии{969}, были далеки от истины.
В ряде статей Милюков пытался доказать, что реальная политика Сталина в 1940 году была направлена против германских интересов, что он не мог не желать поражения Гитлера в войне, что в случае победы на Западе следующим шагом фюрера будет нападение на СССР с целью завоевания Украины и других территорий. У Милюкова цинично звучало сопоставление собственных взглядов с «империалистической» политикой Сталина. 4 февраля 1941 года, готовя новое, доработанное издание «Очерков истории русской культуры» (напомним, что в то время Северная Франция, включая Париж, была занята германскими войсками и Милюков выехал на неоккупированную территорию), Павел Николаевич писал журналисту и писателю Михаилу Андреевичу Осоргину: «Вторая часть первого тома готова; там мои новые теории о колонизации России и ее империализации: куда до меня… самому Сталину!»{970}
После капитуляции Франции летом 1940 года Милюков стал задумываться о своей судьбе. Н. Г. Думова полагает, что он мог уехать в США, стать руководителем кафедры в одном из американских университетов, что его «усиленно звали» перебраться за океан, однако никаких подтверждающих документов не приводит. Не обнаружили их и мы. Нам представляется, что с поездкой в США у Милюкова могли возникнуть серьезные затруднения из-за его просталинских заявлений в предыдущие годы и особенно одобрения им советско-германского пакта. В этом контексте, мы полагаем, исследовате