. Быть может, ошибка Милюкова была психологического свойства — он просто не мог поверить, что его, фактически не умеющего играть на скрипке юнца, учил «сам» Виллуан, который стал известен на всю Россию.)
Конечно, новый учитель тоже обращал внимание на постановку пальцев. Но он сразу стал задавать интересные пьесы, учил скрипичным аккордам, чтению партитуры, основам музыкальной теории.
Когда же Виллуан, окончив в 1873 году консерваторию, уехал из Москвы, Милюков продолжал музыкальное образование самостоятельно, особенно пристрастился к разучиванию скрипичных партий из опер, балетов и других оркестровых произведений.
Начальное музыкальное образование явилось важным элементом базы профессионального комплексного исследования истории русской культуры, фактическим основоположником которого станет Милюков.
Как ни странно, его интерес к художественной литературе поначалу был сравнительно умеренным — в том, что касалось классики, он не выходил за пределы гимназической программы, но сосредоточивался, как почти у всех мальчишек, на книгах Жюля Верна, Томаса Майна Рида, Фенимора Купера. В старости Милюков признавался, что из русских писателей его любимцами в гимназии были Загоскин и Лажечников. Произведения Михаила Николаевича Загоскина привлекали подростка, а затем юношу достоверным, как он полагал, воспроизведением исторической действительности. Писатель, хотя и не считался перворазрядным стилистом, получал, начиная с выхода первого романа «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (1828), восторженные читательские отклики. Даже такой требовательный критик, как В. Г. Белинский, назвал «Юрия Милославского» «первым хорошим русским романом». Можно полагать, что исторические романы Загоскина сыграли важную роль в пробуждении у Милюкова интереса к отечественной истории.
Примерно таким же было отношение к историческим романам Ивана Ивановича Лажечникова, особенно к первому — «Ледяному дому», посвященному эпохе императрицы Анны Иоанновны. Критики, а вслед за ними и образованные читатели отмечали, что при явных художественных недостатках этого и других произведений Лажечникова он был очень точен в исторических деталях (вероятно, сказалась многолетняя служба в архивном ведомстве, где он получил первые важные уроки осторожного обращения с историческими источниками).
Романы Лажечникова и Загоскина были для Милюкова не только и, пожалуй, не столько художественными произведениями, сколько введениями в детали исторического процесса.
Подлинная любовь к художественной литературе, к книге возникла в известной мере случайно. У Павла были друзья-гимназисты Зерновы, которым родители наняли репетитора. Им оказался молодой человек Иван Васильевич Неговоров, только что окончивший семинарию, но не предполагавший служить по духовной части. Он не только познакомил юных учеников с основными этическими понятиями, причем делал это, болтая с ребятами, но и столь же ненавязчиво, своим примером прививал им любовь к чтению. «Он любил книги и покупал их по дешевой цене на «толкучке»; так он составил себе небольшую библиотечку. Спрашивая себя теперь, откуда я заимствовал свою любовь к книгам и свое раннее знакомство с «толкучкой», я не нахожу другого источника, кроме Неговорова»{50}.
Но систематические знания, в частности в области русской и мировой литературы, подросток, а затем юноша получил всё же в гимназии, несмотря на все пороки консервативного классицизма. Учитель истории литературы Тверской не являлся «прогрессистом» в полном смысле слова, но это был приличный преподаватель, который стремился привить ученикам интерес и вкус к подлинно ценной художественной литературе, причем добивался, чтобы ученики давали самостоятельные оценки произведений. Он ввел в свой предмет раздел «Теория словесности», стремясь разъяснить основные категории формы, стиля, выразительных средств, присущих художественным произведениям. Павел узнал, что собой представляют классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, познакомился с произведениями крупнейших писателей и их критической оценкой. Тверской даже позволял себе ссылаться на В. Г. Белинского. Разумеется, не по рекомендации учителя, но явно под его влиянием Павел в одном из старших классов каким-то образом достал и проштудировал крамольные «Очерки гоголевского периода русской литературы» Н. Г. Чернышевского.
В целом Милюков достаточно высоко оценивал уровень преподавания литературы, особенно фиксируя внимание на том, что оно позволяло формировать у учащихся в какой-то мере оппозиционные взгляды: «За формой тут нельзя было скрыть существа дела, и сколько-нибудь талантливый преподаватель мог, при желании, провести контрабанду»{51}.
Именно уроки литературы привили Павлу вкус к истории и политике, чего нельзя сказать об уроках собственно истории. Учитель держался в «строгих рамках», задавал материал «от сих до сих» по скучному учебнику Иловайского, ничего не объясняя, и, конечно же, не мог заинтересовать своим предметом. «Новая история» (трудно сказать, какой период Милюков имел в виду, скорее всего это была вторая половина тысячелетия, примерно от английской революции XVII века и времен Ивана Грозного на Руси) ограничивалась хронологией войн и датами правления монархов, а новейшая (вероятно, подразумевался XIX век) не преподавалась вообще. Так что к становлению видного историка гимназия явно не была причастна, по крайней мере преподаванием истории.
Удивительно, но своенравный Милюков после недолгого неприятия увлекся древней словесностью. Через много десятилетий он отмечал исключительную заслугу в этом преподавателя древних языков Петра Александровича Каленова. Этот человек не имел специального образования, а учителем стал в силу того, что толстовская реорганизация гимназического образования потребовала большого числа преподавателей древних языков. Найти их было нелегко, и администрация вынуждена была принимать на работу «любителей».
Каленов, любитель Древнего мира в прямом смысле слова, эту любовь передавал ученикам. Он не был слишком требовательным, не заставлял скрупулезно учить грамматические исключения, что делали другие педагоги. Зато он знакомил подопечных с древнегреческой философией, по-своему трактовал Сократа и Платона, проводя параллели с современной жизнью, и с помощью классиков пояснял вечные нравственные идеалы. «Этого рода «классицизм» выходил далеко за пределы полицейских предвидений его сиятельства графа Дмитрия Андреевича [Толстого]{52}». Каленов был одновременно любителем западной классической поэзии. Позже Милюков с удовольствием написал предисловие к сборнику произведений Фридриха Шиллера в переводе Каленова{53}.
Осознав, что древние языки — это мощный инструмент изучения культуры, а следовательно, историко-культурных сопоставлений, Милюков в старших классах настолько овладел латынью и древнегреческим, что смог в подлинниках читать античные сочинения. Он стал «классицистом» в лучшем смысле этого слова и даже написал ученическую работу «Метафизика Аристотеля»{54}.
Другой областью его интересов стало соотношение экономического развития со всеми остальными сферами эволюции общества. Сугубо ученический характер носило написанное в седьмом классе сочинение «О влиянии земледелия на развитие цивилизации», но обширный список использованной литературы свидетельствовал, что гимназист занимался этой темой серьезно.
Еще одно ученическое произведение было посвящено Реформации, причем юный автор попытался провести сравнение между протестантизмом и католицизмом{55}.
Сочинения Павла, при всём их наивно-дилетантском характере (иного невозможно было ожидать от школьника-подростка), всегда были по возможности самостоятельными, содержали элементы анализа, собственные выводы и, главное, были написаны после проработки целого массива литературы. Они стали своего рода строительным материалом того фундамента, на котором позже основывалась научная деятельность Милюкова.
Директор гимназии Малиновский был настолько впечатлен успехами Павла в области классической лингвистики, что незадолго до выпуска вызвал его к себе и предложил поехать на два года за границу за государственный счет для изучения классических языков с обязательством по возвращении преподавать их. Едва Малиновский перешел от общих фраз к конкретике, Милюков решительно отказался. Директор признался, что именно такого ответа и ожидал — как видно, он хорошо знал своего воспитанника. Действительно, при всей любви Павла к древним языкам и литературе, он видел в них не самоцель, а средство изучения культуры, что, в свою очередь, считал инструментом общественной деятельности.
В последнюю пару лет гимназических штудий у Павла явно стал формироваться интерес к социальным проблемам, к возникавшим легальным и подпольным политическим организациям, к перспективам развития страны. В стремлении найти выход общественной активности он, разумеется, не был одинок. Вопросы исторического прогресса, соотношения эволюции и революции, места выдающихся личностей в общественном развитии обсуждались гимназистами и на переменах, и во время случайных встреч в свободное время. Постепенно образовался кружок если не единомышленников, то, во всяком случае, тех, кто задумывался над сложными проблемами бытия и стремился путем обсуждения различных точек зрения найти по возможности единую позицию. Кружок был неформальным, никаких документов вроде устава не существовало, участники не платили взносов. Молодые люди собирались время от времени на квартирах друг у друга. Обычно кто-то читал доклад, а следовавшее затем обсуждение быстро уходило от начальной темы, распространяясь на вопросы бытия — от положения в гимназии до мировых проблем и философских абстракций.