Решив выступить в Думе с ответственным заявлением, Милюков заручился поддержкой однопартийцев. 22–24 октября 1916 года состоялась партконференция кадетов, на которой он от имени ЦК выступил с докладом{552} — по существу, конспектом будущей думской речи. Наиболее острые моменты доклада и резолюции в газете «Речь» были вымараны цензурой, но цензурные головотяпы не заметили соответствующих крамольных мест в тексте, опубликованном 25 октября «Утром России». Там было, в частности, сказано: «Неизбежный исход настоящей войны подвергается серьезной опасности вследствие ухудшения внутреннего настроения страны, глубокого расстройства народно-хозяйственных отношений и неумелого ведения политики… Ответственность за все эти явления падает на правительственную систему, основанную на отчуждении власти от населения, на управлении посредством мер внутреннего принуждения и на систематическом игнорировании указаний народных представителей»{553}.
В день открытия думской сессии, 1 ноября, он произнес речь, которую назвали речью «патриотической тревоги», — насыщенную обвинениями в адрес двора и правительства. Милюков оперировал главным образом слухами и предположениями, часть которых соответствовала действительности, а другая подтверждена не была. Это было политическое агитационное выступление, а не глубокий анализ системы фактов.
Милюков уже полностью отказался от роли историка-источниковеда, не оставляющего информацию без критической проверки, и стал политиком, позволял себе играть фактами, подчас сомнительными. Имея это в виду, нельзя согласиться с данной Ф. Гайдой оценкой его речи как «клеветнической (но так и не опровергнутой)»{554}. Кто, когда, где читал или слышал уличные, митинговые речи с всесторонним или хотя бы разносторонним анализом социально-политических данных? Это, увы, удел научных статей, монографий и академических аудиторий. Милюков же выступал в Таврическом дворце, но предназначено было его выступление для улицы. Его можно рассматривать как прямое объявление войны двору и правительству. Через много лет Павел Николаевич вспоминал: «Я сознавал тот риск, которому подвергался, но считал необходимым с ним не считаться, ибо, действительно, наступал «решительный час»{555}.
«С тяжелым чувством я вхожу сегодня на эту трибуну», — начал Милюков. Чуть ослабив напор, он напомнил, что благодаря усилиям Думы и общественности в течение первого периода войны были преодолены некоторые хозяйственные трудности и опасные ситуации на фронтах, страна в течение двух лет выдерживала военные испытания. Но теперь положение изменилось к худшему, продолжал оратор, указывая на главную причину — ситуацию на вершине власти: «Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе… ибо по отношению к этой власти и попытки исправления, и попытки улучшения, которые мы тут предпринимали, не оказались удачными… Что сделало наше правительство?.. С тех пор, как выявилось в Четвертой Государственной думе то большинство, которого ей раньше недоставало, большинство, готовое дать доверие кабинету, достойному этого доверия, с этих самых пор все почти члены кабинета, которые сколько-нибудь могли рассчитывать на доверие, все они один за другим систематически должны были покинуть кабинет. И если мы говорили, что у нашей власти нет ни знаний, ни талантов, необходимых для настоящей минуты, то, господа, теперь эта власть опустилась ниже того уровня, на каком она стояла в нормальное время нашей русской жизни… и пропасть между нами и ею расширилась и стала непроходимою».
Сделав оговорку по поводу «возможно болезненной» подозрительности, слухов о намерении правительства тайком заключить сепаратный мир, оратор перешел на личности, заявляя, что важнейшими государственными делами в стране управляет «кучка темных лиц», включив в их число не только Распутина, но и Штюрмера, возглавлявшего правительство и имевшего несколько министерских портфелей, в том числе руководившего Министерством иностранных дел. Милюков изобличал некоторых церковных деятелей, в частности митрополита Питирима, обильно цитировал германскую прессу, одобрительно отозвавшуюся на назначение Штюрмера премьером, приводил данные, что русские дипломатические секреты чуть ли не моментально становятся известными в стане врага. Он потребовал провести независимое судебное следствие по всем этим вопросам и высказал убеждение, что в результате будет выявлена прямая измена.
Заточив стрелы своего остроумия, Милюков бросался во всё новые атаки: «Говорят, что один член Совета министров, услышав, что на этот раз Государственная дума собирается говорить об измене, взволнованно вскрикнул: «Я, быть может, дурак, но я не изменник». (Смех.) Господа, предшественник этого министра был несомненно умным министром, так же как предшественник министра иностранных дел (Штюрмера. — Г. Ч., Л. Д.) был честным человеком. Но их теперь ведь нет в составе кабинета. Так разве же не всё равно для практического результата, имеем ли мы в данном случае дело с глупостью или с изменою?»
С этого момента рефрен «глупость или измена» звучал после каждого упоминания ошибки, просчета, недальновидных действий правительства, сопровождаясь комментариями вроде «Выбирайте любое — последствия те же». И всё же один раз, когда Милюков говорил о пагубных последствиях того, что союзная с Антантой Румыния никак не вступает в войну, о хаосе в тылу, поощряемом властями, об удалении из правительства честных чиновников и замене их бездарностями и болтунами, слово «измена» было произнесено даже без альтернативной «глупости». По существу, Милюков обвинил придворную партию, группировавшуюся вокруг императрицы Александры Федоровны, подбадриваемую Распутиным и оказывавшую решающее влияние на царя, в подготовке сепаратного мира и фактическом провоцировании революционных выступлений низов бездарными действиями в тылу.
Выступление завершалось словами: «Во имя миллионов жертв и потоков пролитой крови, во имя достижения наших национальных интересов, во имя нашей ответственности перед всем народом, который нас сюда послал, мы будем бороться, пока не добьемся той настоящей ответственности правительства, которая определяется тремя признаками нашей общей декларации (имелась в виду программа-декларация Прогрессивного блока. — Г. Ч., Л. Д.): одинаковое понимание членами кабинета ближайших задач текущего момента, их сознательная готовность выполнить программу большинства Государственной думы и их обязанность опираться не только при выполнении этой программы, но и во всей их деятельности на большинство Государственной думы. Кабинет, не удовлетворяющий этим признакам, не заслуживает доверия Государственной думы и должен уйти».
Речь прерывалась многочисленными восклицаниями, причем почти все они были одобрительными. Из рядов прогрессистов неслось: «Глупость!», «Предательство!», «И то и другое!» Милюков на эти реплики отвечал: «Корни и последствия одни и те же!» Лишь изредка слышались голоса крайне правых: «Клеветник!» — и тому подобные эмоциональные высказывания, а известный реакционер, председатель Союза русского народа Николай Евгеньевич Марков, перебив оратора, вопросил: «А ваша речь — глупость или измена?» В целом же Дума продемонстрировала поддержку острой наступательной речи. Председательствовавший Родзянко вынужден был многократно призывать депутатов к порядку{556}.
Публикация этого яркого документа была запрещена властями. Речь была напечатана на гектографе и нелегально распространялась в виде брошюры и листовок, часто под заголовком «Что это — глупость или измена?» в миллионах экземпляров не только в тылу, но и на боевых позициях. Перепечатывали ее не одни оппозиционеры. Были случаи, когда для этого использовались пишущие машинки министерств и даже высоких воинских штабов. «За моей речью, — вспоминал Милюков, — установилась репутация штурмового сигнала к революции. Я этого не хотел, но громадным мультипликатором полученного впечатления явилось распространенное в стране настроение»{557}. Разумеется, он хитрил — именно на такой эффект и была рассчитана его речь, в которой каждое положение было раздуто до невероятных масштабов и во имя замены самодержавия конституционной монархией действительно допущенные администрацией глупости (или ошибки) выставлялись на всеобщий позор в качестве измены.
Речь стала катализатором общественных настроений. 11 декабря совещание представителей общественных организаций приняло обращение к Государственной думе, которое дышало уже не реформой, а революцией: «Отечество в опасности! Призрак голода грозит армии и народу… Ни компромиссов, ни уступок!..»{558}
Когда же стало известно, что Штюрмер потребовал привлечения Милюкова к уголовной ответственности за клевету — таковой он считал намеки на его изменническую деятельность{559}, — это еще увеличило популярность кадетского лидера в самых широких оппозиционных кругах.
Так Милюков в зените политической карьеры вопреки своему желанию не просто сомкнулся с подпольными революционными организациями, а сам в определенном смысле стал революционным агитатором. Можно не сомневаться, что это памятное выступление, ярко продемонстрировавшее кризис власти в России, наряду с многочисленными экономическими, социальными, политическими, династическими факторами, сыграло роль в том, что менее чем через четыре месяца произошло почти безболезненное свержение монархии. Несмотря на то, что Милюков как профессиональный ученый отлично понимал непредсказуемость хода истории, на который действует множество факторов, а отклонить его в ту или иную сторону может даже мелкий эпизод, он прилагал все силы, чтобы политическое развитие страны пошло именно в том направлении, на которое рассчитывал, и позже горько сожалел, что этого не произошло.