ести риск, как бы велик он ни был»{589}.
Милюков даже внес экстраординарное предложение: взять автомобили и уехать из Петрограда, перенести столицу в Москву, где гарнизон сохранял дисциплину и революция произошла без буйства толпы. Именно в Первопрестольной, считал он, правительство сможет работать без давления на него снизу.
На этом совещании Павел Николаевич потерпел полное поражение: именно после встречи у Путятина великий князь Михаил Александрович подтвердил свое фактическое отречение от престола и опубликовал заявление о предоставлении права решить вопрос о государственном строе Учредительному собранию. В статье, посвященной памяти Милюкова, опубликованной сразу же после его смерти, А. Ф. Керенский в свойственном ему напыщенном стиле, но по существу справедливо писал: «Он уходил… последним героическим и трагическим защитником монархии, которой уже не существовало и для восстановления которой не было никаких других сил, кроме страстной воли его самого»{590}.
Это было первое крупное поражение Милюкова как государственного деятеля. Конечно, он был разочарован, что не стал главой правительства, но политическим поражением он это не считал, поскольку занял важный министерский пост. Вскоре последуют новые неудачи, которые приведут к фактическому выталкиванию Милюкова на обочину российской политики. Пока же он занялся тем, к чему лежала душа, — налаживанием отношений нового правительства с союзниками по Антанте. Естественно, он принимал живейшее участие в решении всех вопросов внутренней политики, насколько было это по силам ему и правительству, не располагавшему полной властью.
Четвертого марта 1917 года Милюков официально приступил к своим обязанностям — издал циркуляр по ведомству иностранных дел о своем вступлении на пост министра. Ему было назначено месячное содержание — 1225 рублей плюс 1000 рублей на представительские расходы{591}. Это были сравнительно скромные средства, если учесть, например, что рабочие Обуховского завода к марту зарабатывали в месяц 160–400 рублей{592}.
И тогда, и позже Милюкова часто обвиняли в проведении в качестве министра «буржуазной политики». Сам он считал, что это было верно лишь в том смысле, что он не выступал за ликвидацию базовых принципов капиталистического общества — частной собственности и рынка, считая социализм опасной утопией или демагогическим лозунгом. Его партия, однако, не была буржуазной в смысле состава и текущих политических установок. К ней больше применимо определение «межклассовая», поскольку в нее входили представители всех общественных слоев.
В это время кадетская партия и ее руководители, прежде всего Милюков, оказались в очень сложном положении. В стране за короткий срок образовалось около сотни политических партий, общая численность их членов превысила миллион человек. В. В. Шелохаев констатирует: «В этом «партийном котле», где «атмосферное давление» росло с каждым днем, Партия народной свободы, предпринимавшая самые разнообразные попытки стабилизировать обстановку, создать условия для победоносного окончания войны и созыва Учредительного собрания, чувствовала себя крайне неуютно. Кадетам так и не удалось убедить массы в бесперспективности дальнейшей конфронтации, уговорить лидеров национальных партий не спешить до окончания войны ставить во всём объеме национальный вопрос»{593}.
Для самых разных кругов общественности назначение Милюкова на министерский пост выглядело вполне естественным. Весьма критически настроенный острый фельетонист А. П. Шполянский (Дон Аминадо) писал: «Павел Николаевич Милюков был не только выдающимся человеком и великим патриотом, но и прирожденным государственным деятелем, самим Богом созданным для английского парламента и Британской энциклопедии»{594}.
Его деятельность в правительстве развивалась по трем направлениям: сохранение отношений с союзниками и прежде всего решительный отказ от заключения сепаратного мира (а в связи с этим — борьба против «циммервальдовцев» — левых социал-демократов, выступавших за немедленный мир без аннексий и контрибуций); противодействие стремлениям Керенского к усилению собственной власти; «сохранение полноты власти правительства, созданного революцией»{595}. Если первую задачу Милюкову поначалу удавалось решать, то со второй он справлялся с большим трудом, а третья была вообще нерешаемой, так как Керенский опирался на Исполком Совета, поддерживавший Временное правительство лишь условно, а фактически игравший роль второй власти.
Уже 21 марта германский посланник в Копенгагене на основании информации известного посредника в передаче немецких денег российским революционерам А. Гельфанда (Парвуса) информировал свой МИД: «Лица, стоящие теперь у власти, очевидно, хотели бы продолжать войну. Лидеры этой политики — Милюков и Гучков. Оба они стараются оттянуть созыв Национального учредительного собрания, так как знают, что в тот момент, когда оно получит какое-то влияние, продолжение войны станет невозможным». Немецкие дипломаты подчеркивали: «Если правительство Милюкова удержится у власти, ему наверняка придется пойти навстречу пожеланиям народа и заключить мир»{596}. Любопытно, что Милюкова рассматривали как фактического главу правительства, при этом характеризовали его как «теоретика, любителя пространных обсуждений» и отмечали его колебания{597}.
Принципиальной установкой нового руководителя МИДа являлась преемственность дипломатической деятельности, что в условиях коренной ломки всей государственной системы было крайне трудно осуществить. Однако вначале Милюков с этой задачей справлялся более или менее успешно. В самом конце своей министерской деятельности, 4 мая, на встрече с бывшими депутатами Думы он заявил: «Моей фундаментальной идеей было то, что не существует таких вещей, как «царская дипломатия» и «дипломатия Временного правительства», что мы имеем объединенную союзную дипломатию, которую мы делим с ведущими демократиями, вступившими с нами в соглашение относительно общих задач»{598}.
Параграф воспоминаний, посвященный своей министерской деятельности, Милюков назвал «Мои победы — и мое поражение»{599}. Действительно, добившись в первые недели работы Временного правительства тактических внешнеполитических успехов, он не выдержал напора революционной стихии и вынужден был уйти с поста.
Заняв министерское кресло, Милюков прежде всего проинформировал об этом российских дипломатов за рубежом. Разумеется, они уже знали о составе Временного правительства, но формальный акт нового главы внешнеполитического ведомства был исключительно важен с точки зрения признания царскими послами нового правительства и, в частности, своего нового шефа. В телеграмме от 4 марта не только подчеркивалась преемственность российской внешней политики, но и высказывалась надежда, что революция окажет позитивное влияние на ход военных действий. Новый министр просил передать союзным правительствам, что Временное правительство будет соблюдать обязательства, взятые страной{600}.
В этот же день Милюков принял французского посла Мориса Палеолога, с которым встречался ранее в качестве руководителя думской оппозиции. Он показался французу сильно изменившимся — очень усталым и постаревшим. Дипломат стремился выяснить, как события в России повлияют на ее участие в войне, не существует ли угрозы сепаратного мира, о котором непрерывно говорили в Петрограде. Министр заверил: «Вы получите все гарантии в этом отношении». Милюкову посол доверял, но не разделял оптимизм газеты «Речь», которая как раз 5 марта опубликовала написанную Милюковым передовую статью, где русская революция была названа новым чудом света{601}.
Вслед за Палеологом у министра появился английский посол Джордж Бьюкенен. Было известно, что он в последние месяцы встречался с царем и говорил тому о необходимости образования «правительства доверия», чего добивался Милюков. Однако сейчас Павла Николаевича ожидало разочарование: Бьюкенен заявил, что признание новой власти британским правительством зависит от гарантий дальнейшего участия России в войне. Посол вспоминал: «Я сказал ему, что прежде чем действовать в пользу данных мне заверений, я должен быть убежден, что новое правительство готово вести войну до конца и восстановить дисциплину в армии. Милюков заверил меня в этом, но сказал, что они должны действовать осторожно… и что сам он находится в очень сложном положении»{602}.
По настоянию Милюкова в правительственную декларацию, появившуюся 6 марта, было включено торжественное заявление, что новая власть будет строго соблюдать все союзнические обязательства. Палеолог заявил, что удивлен отсутствием в декларации слов о германском милитаризме, и стал поучать российского министра, напоминая о хорошо знакомых ему исторических параллелях: «Франция также совершила революцию, имея врагов у своих ворот, но Дантон в 1792 году и Гамбетта в 1870 году говорили совершенно другим языком». Палеолог вспоминал, что Милюков, слушая его, был бледен и чувствовал себя очень неловко{603}