. Такой «интернационалистский» словесный поток соответствовал духу внешнеполитического курса Петросовета, но никак не позиции министра иностранных дел.
И всё же Милюков старался как-то объяснить в соответствии со своей позицией некоторые неопределенные выражения и явные противоречия, имевшиеся в декларации. В переписке с дипломатическими представителями России за рубежом он призывал их в контактах с правительствами союзных стран обращать внимание на главное — что в документе содержится обязательство «тесного единения» с этими государствами.
Тем не менее власти и пресса стран Антанты высказывали сдержанное недовольство позицией Временного правительства, о чем Милюкову писали, в частности, из Лондона{640}. Ведь было ясно, что отказ России от территориальных приобретений являлся, несмотря на внутренний характер документа, примером, которому должны были следовать другие государства. А они, безусловно, стремились компенсировать свои жертвы и усилия в войне новыми территориями, репарациями и другими преимуществами за счет побежденного врага. В связи с этим правительства стран Антанты требовали от российских властей более определенных заявлений о внешнеполитическом курсе. Разумеется, конкретизировать военно-политические намерения было невозможно, так как этим немедленно воспользовался бы противник. Но и из общих положений, тем более обращенных не только к внутренней аудитории, но и к правительствам стран Антанты, последние стремились получить более удовлетворительные ответы.
Милюков (а вместе с ним и всё правительство) рассчитывал, что британские и французские власти будут несколько успокоены четким курсом России по отношению к тем народам, которые входили в состав России, но независимости которых Запад добивался в течение долгого времени. Прежние выступления Милюкова в Думе в пользу решения польского и финского вопросов на началах самоопределения были весьма одобрительно встречены в Великобритании и Франции. К тому же образование независимого Польского государства означало, что от Австро-Венгрии будет отрезана значительная территория, населенная поляками, а это соответствовало общему курсу Антанты на перекройку границ по окончании войны. Если к этому добавить, что подобные инициативы исходили и от социалистических партий и Петроградского совета, то понятно, что польский и финский вопросы становились удобной точкой соприкосновения совпадающих интересов, от которой мог попытаться оттолкнуться Милюков в своих внешнеполитических инициативах.
Политика Временного правительства по отношению к Финляндии и Польше стала началом обретения ими независимости. 7 марта правительство опубликовало написанный Милюковым манифест об утверждении Конституции Великого княжества Финляндского[11] и о применении ее в полном объеме. Манифест отменял все ограничения внутренней автономии Финляндии, введенные на протяжении многих лет (они скрупулезно перечислялись), и провозглашал, что новые российские власти утверждают «религию, основные законы, права и преимущества, которыми граждане Великого княжества Финляндского, от мала до велика, по конституции этой страны пользуются, обещая хранить оные в ненарушимой и непреложной их силе и действии». Хотя о предоставлении Финляндии независимости речь не шла, вся нарочито приподнятая риторика манифеста должна была засвидетельствовать не просто автономию, но полное равенство финского народа с другими народами революционной России: «Мы торжественно сим актом подтверждаем Финляндскому народу, на основе его конституции, незыблемое сохранение его внутренней самостоятельности, прав его национальной культуры и языков. Мы выражаем твердую уверенность, что Россия и Финляндия будут отныне связаны уважением к закону, ради взаимной дружбы и благоденствия обоих свободных народов»{641}.
Твердо придерживаясь намерения сохранить Финляндию в составе России, разумеется, не просто как равноправную, а как автономную часть, Милюков не мог предполагать, что для местных политиков, за которыми пошла основная масса населения, такого решения было явно недостаточно, что они будут добиваться полной государственной самостоятельности.
Проблема Польши носила иной характер. Территории, населенные поляками, были разделены между несколькими государствами, и к тому же часть Польши, входившая в состав России, теперь была оккупирована германскими войсками. В этих условиях какие-либо обещания независимости звучали бы бессмысленно. Инициативу вновь проявил Милюков, о чем позднее специально сообщил в своей работе по истории русской революции. Предложение состояло в том, чтобы объявить о признании независимости объединенного Польского государства, но оговорить необходимость военно-политического союза Польши с Россией и отложить практическое решение вопроса до созыва Учредительного собрания, а пока опубликовать обращенную ко всем полякам прокламацию с призывом включиться в активную борьбу за общее дело{642}. Подготовленное Павлом Николаевичем обращение Временного правительства, лишь немногим отличавшееся от первоначального предложения, декларировало восстановление Польского государства на всех территориях с преобладающим польским населением и созыв после освобождения польских земель Учредительного собрания в Варшаве{643}. При этом, однако, предоставление полной независимости Польше не декларировалось. Так что и в польском вопросе Милюков был предельно осторожен, прилагал все силы, чтобы не допустить распада Российской империи.
Тем не менее обращение Временного правительства позволило Франции официально выступить в поддержку решения польского вопроса — в июне 1917 года Пуанкаре подписал декрет о формировании «польской автономной армии». В так называемую Голубую армию под командованием генерала Юзефа Галлера вступило свыше 20 тысяч поляков-добровольцев, проживавших во Франции, США и других странах, даже в Бразилии.
Хотя Павел Николаевич оставался председателем ЦК своей партии, он был настолько поглощен правительственными делами и особенно внешнеполитическими акциями, что значительно отдалился от партийных проблем, включая издание газеты «Речь», тогда как раньше редкий ее номер выходил без его передовицы или другого материала. Постепенно и по политическим взглядам Милюков стал несколько отдаляться от большинства руководящих партийных деятелей и массы сторонников партии. В определенной степени это проявилось на партийном съезде, созванном сразу же после революции.
VII съезд Партии народной свободы, проходивший в Петрограде 25–28 марта, был своего рода торжественной демонстрацией, свидетельствовавшей, что решение текущих вопросов и перспективных задач начинает переходить в руки лидеров, ранее близких к Милюкову, но постепенно отказывавшихся от его жестких взглядов государственника и готовых на тактические уступки левым силам, в частности Петроградскому совету.
Предыдущий съезд кадетов в феврале 1916 года прошел незамеченным широкой публикой, хотя именно Милюков выступал на нем с основным докладом. Теперь же Павел Николаевич вообще оказался почти в тени. Весьма показательно, что открыл съезд не Милюков, как раньше, а князь П. Д. Долгоруков. Сам Павел Николаевич при этом даже не присутствовал — он вошел в арендованный зал Михайловского театра лишь в середине первого заседания. Впрочем, появляться в зале в середине заседания съезда стало привычкой Милюкова — этим он стремился привлечь к себе особое внимание, вызвать аплодисменты, относившиеся только к нему{644}. Более того, подчас Павел Николаевич возникал как раз перед тем, как ему должны были предоставить слово.
В VII съезде участвовали 473 делегата, причем почти треть (150 человек) не были избраны, а являлись членами ЦК и депутатами Государственной думы разных созывов. Лишь по двум из четырех основных вопросов съезда выступали старые соратники Милюкова: Ф. Ф. Кокошкин — о пересмотре одного из пунктов программы, М. М. Винавер — о тактике партии. Доклады по аграрному вопросу и об отношении к войне сделал А. А. Корнилов.
Александр Александрович Корнилов был одним из основателей кадетской партии, в первые годы ее существования являлся секретарем ЦК, но затем фактически отошел от политической деятельности. Будучи, как и Милюков, историком по специальности, он, в отличие от последнего, не отказался от профессии, с 1909 года состоял профессором Петербургского технологического института, где читал курс истории России. К активной политической деятельности Корнилов возвратился в февральские дни 1917 года и сразу же выдвинулся в первые ряды кадетской партии, хотя и на очень краткий срок.
Единственным существенным решением съезда было устранение из программы требования об установлении конституционной монархии — теперь провозглашалось, что Россия должна стать демократической парламентарной республикой с президентом и ответственным министерством. (Вряд ли можно согласиться с Т. Рихой, полагающим, что решение съезда о республиканском строе явилось «жестом по направлению к левым руководителям», в то время как Милюков оставался сторонником конституционной монархии. Как и все партийные лидеры, Милюков перешел на республиканские позиции сразу же после отречения Николая II, о чем неоднократно говорил в следующие годы{645}.) Предложение же Корнилова переименовать партию в Республиканско-демократическую было отвергнуто.
Съезд подтвердил верность союзникам и принципу продолжения войны до полной победы; декларировал поддержку Временного правительства, обусловив ее тем, что оно не выйдет за рамки объявленной программы; осудил двоевластие и многовластие в стране, отметил необходимость социальных реформ, но высказался за их отсрочку до Учредительного собрания. Важным и в перспективе судьбоносным явилось решение, принятое вопреки позиции Милюкова, о сотрудничестве с другими демократическими партиями, в том числе умеренно социалистическими, с целью создания единого фронта борьбы «со всякого рода максимализмом и большевизмом». Выборы ЦК не производились, полномочия прежнего ЦК продлили до следующего съезда, наз