дсказаниям она умерла на восемьдесят первом году жизни, вот уже четыре года, как советник Будил — сирота. Впрочем, у него есть Штефания.
А интересно представить себе на месте Антонии Мрацек Штефанию — вот она рожает младенца, душит его подушкой в красной клетчатой наволочке. К сожалению, вообразить это нелегко, если учесть ее возраст — семьдесят пять лет. Но она могла бы учинить что-нибудь еще: совершить подлог, скажем, сплутовать, поджечь дом. Будил не то чтобы желал старухе зла, он просто предавался игре воображения, раздумывая о том, может ли такая овца, как Штефания, пойти на преступление. С ней, со Штефанией, тоже сущее наказание. Болтается она тут целыми днями без дела, точно соглядатай.
Когда Штефания убрала остатки еды, Будил принял позу напряженного ожидания. Его глаза не отрывались от старомодной тумбочки покойной матери, и ему почудилось в ней что-то дьявольское. Так прошло несколько минут. Затем снова вошла Штефания. Бросая вокруг себя сердитые, мрачные взгляды, она постелила постель. Будил же по-прежнему неподвижно сидел, наблюдая за Штефанией. Она вдруг оказалась непозволительно близко от тумбочки, до которой не смела дотрагиваться. Таков был закон.
Наконец она удалилась, но советник не вставал до тех пор, покуда ее тяжелые шаги не стихли в самом дальнем углу квартиры; лишь тогда он взял портфель, извлек оттуда дело банды Вильгельма Койтера, протоколы допросов Мрацек и удобно разложил их на столе. Теперь мы одни, подумал он, теперь никто не помешает сосредоточиться. Прежде чем продолжить прерванные размышления, он с глубоким удовлетворением принялся за персоналии обвиняемых. Ведь персоналии — единственный достоверный материал. Все остальное — домыслы, ненадежные сведения, при рассмотрении которых необходим здравый смысл, интуиция следователя, дотошная пытливость ума. Итак, у Мрацек сбежал жених. Что ж, в высшей степени благородно! Наверно, и сбережения кой-какие прихватил. Нужно спросить ее об этом, впрочем, нет, она все равно не сознается, это только ее разозлит. И как это она пошла на убийство, ведь можно было сделать аборт, чего проще, ну дали бы ей три недели условно, вот глупая толстуха, так ей и надо, теперь пусть посидит под замком, покуда не одумается, а там дело за малым: определить состав преступления, передать дело прокурору, запустить машину правосудия.
Племянница подполковника не давала Будилу покоя. Уж разумеется, она намного моложе Мрацек, лет двадцати пяти или тридцати, высокая брюнетка, черные как смоль волосы; навещая больного дядю, она приносила ему цветы, играла на рояле в соседней комнате. Вторую венгерскую рапсодию Листа. Подполковник слушал, вспоминал молодость. Мрацек тоже слушала и яростно гремела посудой: она-то не умела играть на рояле. Она знала: вот сейчас подполковник окончательно размякнет, а племянница бесшумно подойдет к нему и проворкует: «Мрацек так плохо постелила постель, я сделаю лучше», и подполковник, повздыхав, попросит ее достать из комода завещание и уменьшит ее, Мрацек, долю в наследстве до каких-то жалких грошей.
Она швыряла посуду и уходила гулять. А племянница продолжала играть Вторую венгерскую рапсодию Листа. Она играет ее и сейчас — высокая брюнетка с черными как смоль волосами.
А Мрацек лежит в камере и наверняка не может заснуть. Она думает: «Советник Будил — хороший человек, завтра я во всем сознаюсь, у него и без меня хватает забот». Фу, какой вздор, безусловно, дрыхнет эта толстуха и видит во сне своего жениха-проходимца, она спит, надеясь на доброту советника Будила, который скоро вернет ее этому мошеннику… А подполковник ждет не дождется своего творожного штруделя. Как только Мрацек ушла за покупками, племянница выскользнула из кабинета, положила подушку на ребенка, а сама уселась сверху. В руках у нее журнал мод. Потом она слезла с подушки, опять подошла к роялю. Когда Мрацек вернулась, ребенок был уже мертв. Решив, что это она сама впопыхах положила подушку на ребенка, Мрацек испугалась, завернула трупик в газету и бросила в мусорный ящик, а в это время подполковник все слушал, как племянница играет на рояле, и все вспоминал молодость.
Как он вообще мог согласиться, чтобы экономка держала в доме своего внебрачного сына? Разумеется, только если он сам отец ребенка. Он сам и приказал Мрацек убить его. «Я уже стар, меня мучает подагра, за мной нужен неусыпный уход, убей этого шалопая, освободи меня». Коротко и ясно, как оно и положено старому кадровому офицеру. «К тому же, милая Антония, моя пенсия невелика, а дети растут, скоро ему понадобятся ботинки, да и есть он станет за троих, положение безвыходное, сама видишь».
Да, но, если все было именно так, Мрацек не должна одна отвечать за убийство. Существует специальный параграф для таких случаев, как его… Ага, ограниченная ответственность. Впрочем, меня не касается, это уже дело главного судьи.
Советника Будила это не касается, ребенок-то не его, и не он его убивал, он его даже в глаза не видел, вот почему так трудно добраться до истины. Он видел только Мрацек, а она либо убийца, либо нет. Истина должна родиться из фактов, она запрятана где-то в протоколах, и оттуда ее нужно извлечь. Истину необходимо найти, это очень важно, но для этого нужно время, спешить нельзя именно потому, что так важна правда. Протоколы — это всего лишь бумага, покрытая кривыми буквами, пахнущая архивной пылью, ведь в архивах годами хранятся кипы дел, которые ждут, покуда их зарегистрируют, переплетут, отошлют в другие архивы.
Меж тем наступила ночь и наполнила тело усталостью. Голова была как свинцом налита, а протоколы пахли пылью, впрочем, это, пожалуй, запах ленты от пишущей машинки. Кунерт покрыла листы большими серыми буквами, отстучала свое и ушла. Она уже давно в постели, если не целуется с кем-нибудь в подворотне, а он все сидит и сидит, вот уж и строчки поплыли перед глазами, и Мрацек далеко, и вообще все на свете вздор, вздор.
Дело Антонии выдумали лишь для того, чтобы завалить его работой, тяжким трудом, только для этого он и родился, как и отец, который тоже ночи напролет сидел над протоколами, хранившими чужие судьбы, как и дед, который всю жизнь пахал чужую землю…
Алоис Будил оторвал глаза от бумаг, в висках ломило, он взглянул на часы с кукушкой, перевел взгляд на железную кровать, на тумбочку. Она больше не выглядела таинственно-угрожающей, она была маленькой, старой и уютной. Постель стояла разобранной, и старое тело потребовало покоя.
Но лечь он был не вправе. Часы показывали лишь два часа ночи, и, дабы не нарушать порядок, он заставил себя посидеть еще немного. Эти последние полчаса он ни о чем не думал, он отдыхал. Быть может, ему вспоминался вкус супа, съеденного на ужин, а может, он прислушивался к тому, как порой слегка покалывает печень, но, скорей всего, он просто дремал.
Наконец, стряхнув с себя все тяготы дня, Будил встал, внутри его как будто что-то защелкнулось, он поднял руки, вздохнул, взял дело Койтера и запихнул его в портфель. Дело Мрацек Будил сунул под мышку. Сгорбившись, он шел к постели, как человек, до конца выполнивший свой долг. Будил положил протокол на тумбочку, разделся, почистил зубы, натянул длинную ночную рубашку — наследство покойного отца — и, склонившись над тумбочкой, отворил дверцу. Оттуда выползло небольшое облачко пыли. Пахнуло гнилью. Он положил дело Мрацек поверх вороха других дел, которые покрывались здесь пылью уже много недель подряд. Затем он погасил свет и сам себе пожелал спокойной ночи.
Советник Будил вздрогнул от неожиданности, когда его окликнули в коридоре.
Прямо над собой он увидел полное круглое лицо с нежной розовой кожей. Рыжие усы и дружелюбная улыбка придавали незнакомцу вид доброго дядюшки.
— Так это вы ведете дело банды Койтера?
Нападение. На него напали прямо посреди коридора.
Не понимая ни слова, Будил завороженно следил за движениями вражеских губ, улыбка на лице неприятеля вселяла в него ужас.
— Если я не ошибаюсь, среди обвиняемых находится некто Лео Хоймерле?
— Хоймерле, — повторил советник. Он поискал, на что бы опереться, но рядом ничего подходящего не было, стена, спасительная белая стена была далеко. Гулко прозвучали по кафельному полу шаги, мимо прошли двое мужчин, они шепотом что-то рассказывали женщине, которая шла между ними и смеялась. Советника знобило, а добродушное дядюшкино лицо продолжало:
— Поступила жалоба на арест. Вы, конечно, знаете, что отец Хоймерле — известный адвокат?
— Жалоба на арест.
— В ней говорится, что обвиняемому вскоре предстоит экзамен, к которому ему нужно подготовиться, к тому же апеллирующий утверждает, что Хоймерле к совершенному преступлению отношения не имеет. Это действительно так, коллега?
— Нет! — вскричал Будил.
И вообще, откуда ему знать? Последнее время он делом Койтера не занимался. Обвиняемого Лео Хоймерле он еще в глаза не видел. Но скажи он «да», и расследование продолжалось бы, он должен был бы высказывать угодные им соображения, давать справки, которые дать не мог.
— Вот удивительно, — произнесло полное розовое лицо и внезапно нахмурилось. — Ведь под жалобой стоит подпись самого доктора Хоймерле, а я полагаю, что мы, как и прежде, обязаны почитать доктора Хоймерле, этого в высшей степени порядочного человека. А вы как думаете?
— В высшей степени порядочного человека, — пробормотал Будил. Он ни разу в жизни не встречал этого адвоката.
— Доктор Хоймерле пишет далее, что попытки к бегству быть не могло, ибо все преступники были уже арестованы к тому моменту, когда его сын случайно оказался рядом с местом ограбления. А вы как считаете, коллега?
Будил оглянулся. В тусклом свете, льющемся из выходящих во двор окон, простирался пустой коридор, помощи ждать было неоткуда.
— Я займусь этим, — тихо ответил он.
— А не будет ли лучше, коллега, если мы вместе посмотрим дело?
— Вы так считаете?..
— Мне кажется, мы не вправо отмахнуться от этой жалобы.
— Конечно, — сказал Будил и выпрямился. Не с того конца начали, господа! — торжествующе подумал он. Дело Койтера и сообщников лежало в его портфеле.