— Браво, Зибелинд, это в самом деле Кокелико. Я очень хорошо знал ее.
— Я тоже, — презрительно сказал Якобус.
— Ну, да, кто же не знает меня? — объявил Зибелинд по-французски. Французские слова легко слетели с его уст.
— Право, это она, — сказал окаменевший Сан-Бакко. — При разговоре узнаешь ее. Я раз ужинал с ней. Несчастный Павиц тоже был при этом. Она самым бесстыдным образом издевалась над ним.
Якобус сказал Нино:
— Посмотри-ка на эту фигуру. Все, понимаешь, решительно все в ней фальшиво. Когда она вечером ложится в постель, от нее не остается ничего, кроме маленького остова, как у селедки.
Мальчика охватил испуг. Представление о голове с серебристо-серым студенистым хвостом, одиноко лежащей на огромной подушке, поразило его. Бланш исполняла какой-то номер, нечто безобидно веселое.
— Шея! — содрогаясь, прошептала Джина. Певица поворачивала во все стороны шею, жилистую и покрытую таким толстым слоем пудры, что, казалось, на нее наложена была гипсовая повязка. Рот зиял, как широкая кровавая рана. Узкие, изогнутые угольные штрихи над ее глазами поднимались кверху; она стояла, опустив книзу руки, так неподвижно, что не заметно было даже дыхания, и бойко, тусклым и хриплым голосом, пела о своих неутолимых желаниях. Дворников, конюхов с запахом самца и навоза, мясников, живодеров, палачей с запахом крови и самца, — вот что она любит. В заключение она сделала два-три усталых, непристойных движения: великая, отрезвившаяся и уже наполовину ушедшая в частную жизнь развратница давала новичкам беглое указание. Мужчины захлопали. Беттина глупо хихикала.
— Это настоящее искусство! — объявил Мортейль, искренне восхищенный. Герцогиня устремила взор на Палладу; ей было не по себе. Затем она спросила себя, пожимая плечами:
«Неужели я суеверна?.. Он говорит о богослужении, которое наполнило лучшие годы моей жизни. Но ведь это была только игра. Что ж, если она надоела мне. Я окружила себя декорациями и символами: Паллада, ее храм, в котором я славила ее, зал, который я воздвигла для нее, души в мраморе, статуи — мои подруги, та женщина на террасе с ее белой угрозой — все это гнетет меня и вызывает во мне скуку. Я отодвигаю их в сторону, будто они сделаны из папки. Я хочу опять быть свободной, совершенно свободной, искать новую страну и жить на неведомый лад».
Она воскликнула:
— Какая удачная шутка, господин фон Зибелинд. Вы так внезапно открываете нам свои таланты!
— Счастье, герцогиня! Счастье вызывает наружу все хорошее, что есть в нас.
Он был растроган, и чувство, прорывавшееся сквозь застывшую в холодной непристойности маску, возбуждало ужас, как нечто противоестественное. Он сидел в прямом кресле, заложив ногу за ногу, положив руки на ручки кресла, и предоставлял любоваться собой.
— Я сознаюсь, что всегда страшно гордился своим сходством с Кокелико. Вы, вероятно, давно заметили его.
— Сходство со старой бабой! — оскорбительным тоном заметил Якобус.
— Почему нет? — мягко и самодовольно ответил Зибелинд. — Мне понадобилось только немного румян.
Мортейль нагло заметил:
— Так как вы уже и раньше были совершенно покрыты ими.
— Второй номер! — прокричал Зибелинд, поднимаясь. С воды донеслись звуки польки. Он спел несколько тактов, оборвал и сказал:
— Лели Олимпия не может больше заставлять нас ждать… видите, вот и она.
Он довел строфу до конца, не спуская с возлюбленной своего обольстительного взгляда кокотки.
— Миледи, найду ли я у вас одобрение? Бланш де Кокелико поет в честь вас, миледи… Твоя гондола здесь, дорогая? — тихо и взволнованно спросил он. Она сердито ответила:
— Что за наглость! Кто эта неприличная фигура?
— Я Готфрид, — шепнул он. — Но, однако, моя маска должна быть хороша!
— Я не знаю никакого Готфрида — или, если и знаю, то очень мало. И у меня нет никакого желания возобновлять это знакомство.
— Какая остроумная шутка, миледи!
Он подпрыгнул на одной ноге.
— Вы, по-видимому, в удивительно веселом настроении. Неужели я причиной этого? Мне очень жаль. Вы возбудили мое любопытство тем, что говорили так горько и так глубокомысленно. Можно было испугаться; не все даже было понятно. В вашем глупом счастье я нахожу вас просто unfair.
Он засмеялся и подмигнул.
— Ведь я Бланш де Кокелико, очень худая женщина, а вы — очень полная. Вы, конечно, слышали об искусстве, которым знаменита Бланш? Лишь теперь мы будем любить друг друга, миледи.
— Я сейчас потребую, чтобы вам указали дверь, — сказала она, смерив его взглядом через плечо и отходя. Он вдруг начал дрожать с головы до ног, но смеялся таким же порочным смехом, как прежде.
— Значит, сегодня вы не возьмете меня с собой? — спросил он, следуя за ней.
— Он разыгрывал из себя одинокого и страдающего, а был просто неприличным субъектом, — заметила она, возмущенная обманом.
— Время терпит, я понимаю шутки, — уверял он.
Он сделал пируэт и, заметно хромая, вернулся к обществу. Он тотчас же с хриплыми выкриками запел следующую строфу. Не успев кончить, он опять бросился к леди Олимпии.
— Но завтра наверно! — настойчиво просил он с такой судорожной улыбкой, что слой румян на его лице заметно двигался взад и вперед.
— Что это за человек, от которого никак нельзя отделаться? — спокойно и громко спросила она. Он вдруг вскинул кверху левую руку и упал навзничь с сильным треском, не сгибаясь, так что на шелковом платье не образовалось ни одной складки.
— Этим должно было кончиться, — спокойно сказала леди Олимпия.
— Конечно, это можно было предвидеть весь вечер, — объявил Мортейль, вставляя в глаз монокль. Якобус с бешенством перешагнул через тело Зибелинда.
— Это омерзительно, мы не должны были допускать этого.
— Это забавляло герцогиню, — сказал Сан-Бакко.
— И доставляло удовольствие всем нам…
Он пробормотал со стыдом, опустив голову.
— Как это вообще было возможно.
— Не правда ли, это было жутко — уже давно? — сказала Джина Беттине.
Обе женщины тихо последовали за лакеями, которые унесли Зибелинда. Один держал его за ноги, другой — за голову; они вынесли несчастного, точно длинную восковую куклу, — ловкое подражание пороку. Они положили его на кровать через три комнаты. Джина смотрела на него, содрогаясь перед женщиной, которая раздавила его. Беттина с наивным любопытством заглядывала через ее плечо.
— Жаль, — сказала она, — было так весело.
— В самом деле?
— Нет, — в сущности нет.
Она указала на лежащего и в горестном порыве прибавила:
— Бедный человек! С Якобусом дело обстоит точно так же.
— О! — произнесла Джина. Беттина безнадежно покачала головой.
— Он слишком любит ее.
— Вы видите это и страдаете, не правда ли?
Беттина жалобно шепнула:
— Да.
— Когда нибудь это прекратится.
— О, нет, он слишком несчастен. Больше, чем человек может себе представить. Он сам мне это сказал.
— Я знаю это: и он, и — герцогиня. Когда двое мучат друг друга, я это замечаю.
— Он открыл мне свое сердце… Вначале он рассердился на меня за мой приезд и не обращал на меня никакого внимания. Потом в один очень печальный час он сказал мне все. Окно было завешано, шел дождь, его голова лежала у меня на коленях. Это было прекрасно.
Джина подумала про себя:
«Она благодарна, когда он ей жалуется, что другая женщина отвергает его… Я не знаю, была бы я тоже такой? Я понимаю ее».
— Если бы я могла снять с него часть его страданий! — вздохнула Беттина.
— Если бы я была герцогиней… — нерешительно напела Джина.
Беттина встрепенулась.
— Ну?
— Я думаю, я сделала бы это.
— Не правда ли, вы сделали бы его счастливым. О, я тоже сделала бы это, несомненно!
— Я сделала бы это из любви к искусству, — пояснила Джина, — чтобы возникло прекрасное творение.
— Я сделала бы это для него, — сказала Беттина, — чтобы он стал великим… но герцогиня не хочет сделать этого ни для него, ни для искусства. Разве она холодна?
Джина решительно заявила:
— Нет, я знаю ее. Она не холодна. Я люблю ее.
— Странно, что и я люблю ее. Но я и боюсь ее.
Джина опустила глаза.
— Я тоже.
— Она так сильна, — плаксиво пролепетала Беттина.
— Да, да, поэтому я боюсь и люблю ее, — потому что она так сильна.
И две слабые молча пошли назад.
В кабинете настроение было подавленное и стесненное. Все чувствовали искушение оглядеть себя, — не запачканы ли они. Сан-Бакко ходил из угла в угол. Он с досадой размышлял:
«Я поссорился с Мортейлем из-за пустяков, сравнительно с тем, что делал этот несчастный. Я не понимаю себя».
Он столкнулся с Якобусом. Сан-Бакко, хмурясь, поднял глаза, но тот был, очевидно, погружен в свои бурные мысли.
«Этого еще недоставало»! — думал он. Он называл выходки Зибелинда позором, и сам страдал под его тяжестью.
— Это было уж чересчур омерзительно для человека, настолько раздраженного, как я.
Он в отчаянии искал выхода для своего ожесточения. Он проходил мимо Клелии. Она насмешливо заметила:
— Вы напрасно так волнуетесь. У вас тоже будет припадок.
Но она сейчас же испугалась, увидя его глаза.
— Я ведь не могу ударить тебя, моя милая, — очень мягко, с униженным поклоном сказал он.
Она тихо потребовала:
— Ударь меня.
Он повернулся к ней спиной. Герцогиня беседовала с леди Олимпией. Он неутомимо шагал мимо них, но они не обращали на него внимания. Наконец, он остановился сзади, не сводя с них глаз, весь поглощенный своей страстью. Обе были высоки, пышно развиты, выхолены, очень женственны и в высшей степени привлекательны. Но одна, здоровая и довольная, была похожа на крупное животное равнин, на большой цветок из красного мяса. Другая была лихорадочно горящей статуей на одинокой горе, белой, белой… Под тихо трепетавшими кружевами корсажа он видел обнаженные мышцы. Перед его глазами одежда соскользнула до бедер. Тело, безупречное, неподвижное, поднималось, высилось в триумфе. Чистые очертания форм вырисовывались в воздухе. Он расступался перед ее грудями. Они были гладки и зрелы. Их не, размягчил ни один поцелуй. Но их горячий мрамор томился по отпечаткам губ.