{86}, изначально представлявшее собой папье-маше, превратилось в идиотизм с тех пор, как его раструбили на весь свет, вторя вездесущей рекламе, в сигнальные костры которой подбрасывает дровишки и психоанализ, хотя он и способен на большее. Поскольку люди сплошь и рядом слишком редко, а вовсе не слишком часто тормозят себя{87}, не становясь от этого тем не менее ни на гран здоровее, то и катартический метод{88}, который не меряется удавшейся адаптацией и экономическим процветанием, должен быть нацелен на то, чтобы приводить людей к осознанию как общей беды, так и неотделимой от нее собственной, и отнимать у них кажущееся удовлетворение, благодаря которому отвратительный порядок вещей продолжает существовать еще и внутри них, словно он и без того не удерживал бы их достаточно крепко в своей власти извне. Лишь в пресыщении ложным удовольствием, в недовольстве предложенным, в смутном ощущении недостижимости счастья даже там, где оно еще есть, не говоря уже о ситуации, когда оно обретается за счет отказа от якобы болезненного сопротивления его позитивному суррогату, могла бы зародиться мысль о том, что на самом деле можно было бы испытать. Призыв к happiness, звучащий равно из уст излучающего научный оптимизм директора санатория и нервного руководителя агитподразделения в индустрии развлечений, похож на разъяренный крик отца, который орет на детей за то, что они не бросаются с радостными возгласами вниз по лестнице ему навстречу, когда он в дурном настроении возвращается со службы домой. Частью механизма господства является запрет на познание страдания, производимого этим господством, и от евангелия жизнерадостности ведет прямой путь к созданию человеческих скотобоен где-то на задворках Польши – так далеко, чтобы любой из соотечественников мог убедить себя, что не слышит криков боли. Вот она – схема непоколебимой «способности наслаждения». Психоанализу дозволено торжествующе заверять того, кто называет вещи своими именами, что у него просто эдипов комплекс.
39. Я – это Оно{89}. Развитие психологии как во времена античности, так и начиная с эпохи Возрождения связывают с подъемом буржуазного индивида{90}. При этом не следует упускать из виду противоположный момент, который также связывает психологию с буржуазным классом и в настоящее время утвердился настолько, что исключает все остальные: а именно, подавление и разрушение того самого индивида, на службе которого и состояло соотнесение познания с его субъектом. Если психология в целом со времен Протагора возвеличивала человека, объявляя его мерой всех вещей, то она тем самым изначально превращала его в объект, в материал для анализа, и, поместив его однажды в ряду вещей, подчинила его их ничтожности. Отрицание объективной истины путем отсылки к субъекту заключает в себе отрицание самого субъекта: никакая мера не служит более мерой всех вещей, она отдается на откуп контингентности и становится неистинной. Однако это вновь отсылает к реальному процессу жизни общества. Принцип человеческого господства, развернувшись до абсолютного, обратил свое острие против человека как абсолютного объекта, и психология поспособствовала тому, чтобы это острие заострить. «Я», ведущая идея психологии и ее априорный предмет, под ее пристальным взором постоянно становилось еще и несуществующим. Психология, найдя опору в том, что в обществе обмена{91} субъект не является субъектом, а есть на самом деле объект этого общества, дала этому обществу оружие, с помощью которого оно впервые по-настоящему превратило человека в объект и подавило его. Разложение человека на его способности является проекцией разделения труда на мнимых субъектов этого труда, неразрывно связанной с желанием использовать их с большей пользой и вообще ими манипулировать. Психотехника не есть всего-навсего упадочная форма психологии: она имманентна самому ее принципу. Юм, чьи произведения каждой своей фразой свидетельствуют о реальном гуманизме, одновременно относит «Я» к предрассудкам, в данном противоречии выражая сущность психологии как таковой. При этом на его стороне оказывается и истина, ибо то, что само себя полагает в качестве «Я», на самом деле есть всего лишь предрассудок, идеологический гипостаз абстрактных центров власти, критика которых требует ликвидации идеологии «личности». Однако ее ликвидация делает резидуа{92} еще более подвластными. В психоанализе это налицо. Психоанализ конфискует личность, объявляя ее пожизненной ложью, наивысшей рационализацией, сводящей воедино бесчисленные рационализации, в силу которых индивид отказывается от влечения и подчиняет себя принципу реальности. Однако одновременно психоанализ этим же и убеждает человека в его небытии. Психоанализ делает человека внешним самому себе{93}, денонсирует как его единство, так и его автономию и таким образом полностью подчиняет его механизму рационализации, приспосабливанию. Бесстрашная критика «Я» в отношении самого себя переходит в требование того, чтобы «Я» других капитулировало. В конце концов мудрость психоаналитиков действительно становится тем, за что ее принимает фашистское бессознательное сенсационных журналов – особой среди прочих техникой рэкета, с помощью которой можно бесповоротно привязать к себе страдающих и беспомощных людей, командовать ими и их эксплуатировать. Внушение и гипноз, которые психоанализ отрицает как апокрифические, как дешевые балаганные фокусы, в его грандиозной системе возникают вновь, как приемы старого кино в высокобюджетном фильме. Тот, кто оказывает помощь, потому что он более сведущ, превращается в того, кто унижает другого за счет своего привилегированного положения всезнайки. От критики буржуазного сознания остается лишь пожимание плечами, жест, которым все врачи всегда выражали свой тайный сговор со смертью. – В психологии, этом бездонном обмане сугубо внутреннего мира, отнюдь не случайно имеющем дело с properties, которыми обладают люди{94}, отражается то, что организация буржуазного общества издавна осуществляла с собственностью внешней. Она создала собственность как результат общественного обмена, однако одновременно прописала и объективную оговорку, о которой догадывается каждый буржуа. Согласно ей, единичного человека всего лишь, так сказать, жалует ленным владением его класс, и распорядители готовы вновь отобрать пожалованное, как только всеобщая собственность станет угрозой самому своему принципу, который как раз и заключается в ее удержании{95}. Психология проделывает со свойствами личности то же, что произошло с собственностью. Она экспроприирует единичного человека, наделяя его своим счастьем.
40. Постоянно говорить об этом, но никогда не думать{96}. С тех пор как с помощью кино, мыльных опер и Хорни{97} глубинная психология проникает во все щели, организованная культура лишает людей последней возможности получить опыт самих себя. Поставляемое в готовом виде просвещение превращает в массовый продукт не только спонтанную рефлексию, но и аналитические прозрения, чья сила равна энергии и страданию, с какими они были обретены, а болезненные тайны индивидуальной истории, которые еще ортодоксальный метод был склонен сводить к готовым формулам, она превращает в распространенный обычай. Ликвидация рационализации сама становится видом рационализации. Вместо того чтобы проделывать работу по самоосмыслению, вразумленные люди обретают способность сводить все конфликты влечений к таким понятиям, как комплекс неполноценности, привязанность к матери, экстравертность и интровертность, которыми они в основе своей вовсе не описываются. Страх перед бездонной пропастью «Я» притупляется мыслью, будто речь тут идет о чем-то подобном артриту или sinus troubles[26]. Тем самым конфликты утрачивают грозность. Их принимают, однако не излечивают, а всего лишь включают в поверхностный слой нормированной жизни как неизбежную ее составляющую. Как некое всеобщее зло, они в то же время абсорбируются механизмом непосредственной идентификации единичного человека с общественной инстанцией, давно охватившим все якобы нормальные способы поведения. Место катарсиса, достижение которого и без того остается под вопросом, заступает получение удовольствия от того, чтобы даже в собственной слабости представлять собою часть большинства и тем самым не только, как некогда запертые в санатории больные, завоевать престижную репутацию интересного патологического случая, но и прежде всего – благодаря как раз этим дефектам – доказать свою сопричастность и тем самым присвоить власть и величие коллектива. Нарциссизм, который вследствие распада «Я» лишается своего либидинозного объекта, замещается мазохистским удовольствием более не быть «Я», и будущее поколение охраняет свою лишенность «Я» так ревностно, как мало какие из своих благ, будто она есть некое совместное и непрерывное владение. Царство овеществления и нормирования таким образом разрастается настолько, что охватывает свою крайнюю противоположность – то, что принято считать ненормальным и хаотичным. Несоизмеримое – как раз во всей его несоизмеримости – превращается в соизмеримое, и индивид едва ли еще остается способен на какое-либо движение души, которое он не мог бы обозначить как пример той или иной общепринятой констелляции. Между тем такая внешне перенятая и будто бы производимая за пределами собственной динамики идентификация в конце концов уничтожает, помимо подлинного осознания душевного движения, и само это движение. Оно превращается в рефлекторную реакцию стереотипных атомов на стереотипные раздражители, которую можно как запустить, так и отключить. Сверх того, конвенционализация психоанализа приводит к его собственной кастрации: сексуальные мотивы, отчасти отринутые, отчасти дозволенные, становятся совершенно безобидными, но и совершенно ничтожными. Вместе со страхом, какой они вызывают, исчезает и удовольствие, которое они могли бы доставить. Так психоанализ становится жертвой замещения собственного «Сверх-Я» через упорное присвоение чего-то, что является лишенным отношений и внешним, – того самого замещения, пониманию которого учил он сам. Последняя с большим размахом сформулированная теорема буржуазной самокритики стала средством возведения буржуазного самоотчуждения на финальной его стадии в абсолют, способом не бередить старую рану надежд на что-то лучшее в будущем.