41. Внутри и снаружи. Философии из пиетета, по недосмотру и по расчету отводят всё более узкие академические рамки, в которых она вынуждена прозябать и дальше, но даже в них всё отчаяннее стремятся к тому, чтобы подменить ее организованной тавтологией. Тот, кто связывается с институционально одобренным глубокомыслием, оказывается, как и столетие назад, вынужденным всё время быть таким же наивным, как и коллеги, от которых зависит его карьера. Однако и мысли, существующей за пределами академических рамок и стремящейся избежать подобного принуждения и противоречия между высокими материями и обывательским с ними обращением, грозит ничуть не меньшая опасность со стороны рынка и оказываемого им экономического давления, от которого в Европе по крайней мере профессура была защищена. Философ как стремящийся обеспечить себе средства к существованию писатель словно обязан непрестанно выдавать на-гора утонченные и изысканные мысли и утверждать себя посредством монополии на редкое, противопоставляемой монополии институциональной. Отвратительное понятие лакомой духовной пищи, изобретенное педантами, обретает в итоге у их противников свою позорную правоту. Когда старый добрый Шмок{98} стонет от требований газетного редактора выдавать сплошь блестящие опусы, то он со всей непосредственностью выуживает на поверхность главенствующий закон, что кроется за творениями о космогоническом эросе{99} и о Kosmos Atheos{100}, о трансформации образа богов{101} и о тайне Евангелия от Иоанна{102}. Стиль жизни человека, с опозданием ступившего на путь богемного существования, навязываемый неакадемическому философу, и без того наделяет его деятельность фатальным сходством с художественным промыслом, духовным китчем и сектантской полуобразованностью. Мюнхен перед началом Первой мировой войны был рассадником того типа духовности, чей протест против академического рационализма привел – через культ костюмированного бала – к фашизму, возможно, еще быстрее, чем унылая система старика Риккерта. Власть прогрессирующей организации мысли столь велика, что в желающих остаться в стороне она порождает заносчивость ресентимента, многословие самовосхваления, наконец, толкает проигравших на шарлатанство. Если профессура формулирует постулат Sum ergo cogito{103} и в открытой системе оказывается во власти агорафобии, а в заброшенности{104} – у идеи народной общности{105}, то ее оппонентов, если они не будут достаточно бдительны, может занести в область графологии или ритмической гимнастики. Неврозу навязчивых состояний с той стороны соответствует паранойя с этой. Рьяное противостояние исследованию фактов – справедливое сознание того, что сциентизм оставляет без внимания самое лучшее, – своей наивностью лишь способствует тому расколу, от которого страдает. Вместо того чтобы постигать факты, за которыми окопались другие, сознание в спешке сгребает в кучу то, что попалось под руку, и пускается в бега, чтобы там играть апокрифическими знаниями, несколькими изолированными и гипостазированными категориями и самим собой, притом столь некритичным образом, что в результате еще и указание на неумолимые факты остается верным. Это кажущееся независимым мышление утрачивает как раз-таки критическую составляющую. Настаивая на том, что мировая тайна скрывается под некой оболочкой, и при этом с трепетным почтением замалчивая вопрос о связи этой тайны с оболочкой, это мышление как раз посредством подобного умолчания довольно часто подтверждает, что в оболочке есть свой смысл, и наличие этого смысла следует просто принять без вопросов. Господствующее состояние духа более не допускает ничего иного, только удовольствие от пустоты или ложь о полноте.
И всё же взгляд на отдаленное, ненависть к банальному, поиски незатасканного, не охваченного общей понятийной схемой, – последний шанс для мысли. В духовной иерархии, которая без конца призывает всех к ответственности, лишь безответственность способна открыто назвать саму иерархию по имени. Сфера обращения, печатью которой отмечены интеллектуальные аутсайдеры, предлагает духу, который сама же разбазаривает, последнее прибежище в тот момент, когда прибежища этого, собственно, уже и нет. Кто предлагает уникальный товар, который никто больше не хочет покупать, тот даже вопреки собственной воле отстаивает идею свободы от обмена.
42. Свобода мысли. Вытеснение философии наукой привело, как мы знаем, к разделению двух элементов, единство которых, по Гегелю, составляет жизнь философии, – рефлексии и спекуляции. По трезвому размышлению, рефлексии отводится область истины, а спекуляцию в ней угрюмо терпят только ради формулирования гипотез, которые должны придумываться во внеслужебное время и как можно быстрее пускаться в ход. Однако основательно заблуждается тот, кто ввиду этого мог бы подумать, будто область спекуляции осталась нетронутой в своем вненаучном обличье, словно бы обойденная универсальной статистикой. Прежде всего оторванность от рефлексии наносит достаточно вреда самой спекуляции. Она либо низводится до поучительного повторения традиционных философских учений, либо, дистанцировавшись от ослепленных фактов, вырождается в болтовню, порождаемую ни к чему не обязывающим частным мировоззрением. Однако, не удовольствовавшись этим, научная деятельность сама инкорпорирует в себя спекуляцию. Среди общественных функций психоанализа эта функция отнюдь не последняя по значимости. Ее средством служит свободная ассоциация. Путь в бессознательное пациентов прокладывают, избавляя их от ответственности за рефлексию. И само построение аналитических теорий идет тем же путем – либо когда результаты выстраиваются, следуя за течением или прерыванием потока таких ассоциаций, либо когда аналитики, в особенности самые одаренные из них, наподобие Гроддека, доверяются собственным ассоциациям. На кушетке расслабленно осуществляется то, чего когда-то на университетской кафедре достигало крайнее напряжение мысли Шеллинга и Гегеля: расшифровка феномена. Однако подобное ослабление напряжения сказывается на качестве мысли: разница столь же велика, как разница между философией откровения{106} и пустой тещиной болтовней. То же движение духа, что однажды возвысило свой «материал» до понятия, само низводит себя до простого материала, подлежащего понятийному упорядочиванию. То, что просто так приходит в голову, годится ровно на то, чтобы выученный люд решал, обладает ли производящий эти мысли навязчивым характером, является ли он оральным типом, страдает ли он истерией. Благодаря снижению градуса ответственности за счет освобождения от рефлексии и контроля со стороны рассудка спекуляция сама как объект отдается во власть науке, чья субъективность исчезает вместе со спекуляцией. Позволяя управленческой схеме анализа напоминать себе о своих бессознательных истоках, мысль забывает о том, чтобы быть мыслью. Из истинного суждения она превращается в нейтральную материю. Вместо того, чтобы овладеть собой, произведя понятийную работу, она бессильно вверяет себя обработке врача, которому и без того всё заранее известно. Так спекуляция оказывается окончательно сломлена и сама становится фактом, который берется в оборот какой-либо из областей классификации в качестве доказательства неизменно одного и того же.
43. Нас не запугаешь! Довольно трудно выяснить, что объективно есть истина, однако в общении с людьми нельзя позволять себя этим запугать. Существуют критерии, которых достаточно на первых порах. Одним из самых надежных является то, что тебе возражают, будто твое высказывание «слишком субъективно». Если таковое утверждают, да еще и с возмущением, в котором слышны отзвуки гневного единства всех разумных людей, то имеются основания на протяжении пары секунд быть собой довольным. Понятия субъективного и объективного полностью извратились. «Объективное» обозначает ту сторону явления, которая не вызывает противоречий, его без вопросов принимаемый оттиск, фасад, составленный из классифицированных данных, то есть, собственно, субъективное; «субъективным» же называют то, что пробивает этот фасад, проникает в специфический опыт познания предмета, отказывается от конвенционального суждения о нем и заменяет отношением к предмету суждение о нем большинства тех, кто на него даже не глядит, не говоря уже о том, чтобы его осмыслить, – то есть объективное. То, сколь легкомыслен формальный упрек в субъективной относительности, становится ясным в его собственной сфере – сфере эстетического суждения. Кто когда-либо в силу своей точной реакции всерьез подчинял себя дисциплине произведения искусства, его имманентному закону формообразования, принуждению со стороны его структуры, для того рассеивается, точно бледная видимость, всякое предубеждение относительно сугубой субъективности его опыта, и каждый шаг, который он предпринимает, проникая в суть вещи при помощи своей предельно субъективной нервной организации, обладает несравненно большей объективной силой, чем такие емкие и проверенные понятийные образования, как «стиль», чья претензия на научность утверждается как раз за счет подобного опыта. Это вдвойне справедливо в эпоху позитивизма и культурной индустрии, объективность которой просчитана организующими ее субъектами. Противясь ей, разум полностью и наглухо сокрылся в идиосинкразии, которую произвол власть предержащих упрекает в произволе, поскольку они желают бессилия субъектов из страха перед объективностью, которая только у этих субъектов в снятом виде и осталась{107}.
44. Постсократикам.