ящая субъективность есть как раз-таки то, что не укладывается в круг задач, гетерономно поставленных сверху: даже для их решения она пригодна лишь постольку, поскольку сама к их числу не принадлежит, и тем самым ее существование есть предпосылка любой объективно обязательной истины. Суверенная деловитость, жертвующая субъектом ради изучения истины, отвергает одновременно и истину, и саму объективность.
82. Держись подальше! Позитивизм еще более сокращает дистанцию, соблюдаемую мыслью по отношению к реальности, – дистанцию, которой уже и сама реальность не выносит. Не желая быть ничем иным, кроме как временной мерой, всего лишь аббревиатурами обозначаемых ими фактов, запуганные мысли вместе с самостоятельностью по отношению к реальности одновременно утрачивают и силу, необходимую для проникновения в реальность. Лишь на расстоянии от жизни протекает жизнь мысли, которая, собственно, вторгается в жизнь эмпирическую. В то время как мысль соотносится с фактами и движется в пространстве критики оных, она в неменьшей степени движется в пространстве зафиксированного различия. Именно вследствие этого она точно говорит о том, что есть: а именно, что на самом деле ничто никогда не бывает полностью так, как она о том говорит. Для мысли существенен элемент преувеличения, попадания за пределы вещей, освобождения от груза фактов, в силу чего она вместо простого воспроизводства бытия осуществляет его определение, осуществляет одновременно строго и свободно. В этом всякая мысль похожа на игру, с которой Гегель, равно как и Ницше, сравнивал труд духа. Неварварское в философии основывается на молчаливом сознании элемента безответственности, блаженства, которое проистекает из беглости мысли, постоянно ускользающей от того, о чем она выносит суждение. Такую необузданность позитивистский дух карает и относит на счет глупости. Различие между мыслью и фактами объявляется обыкновенной ложью, момент игры – роскошью в мире, которому мыслительные функции обязаны с секундомером в руке давать отчет о каждой минуте. Но как только мысль начинает отрицать свою неустранимую дистанцию и с помощью тысячи утонченных аргументов стремится уговорить себя занять позицию буквальной верности, она начинает отставать. Если она выпадает из медиума виртуального, из антиципации, которую ни одна данность не может полностью воплотить, короче, когда она вместо толкования стремится стать простым высказыванием, то всё, что она высказывает, и в самом деле становится ложным. Ее апологетику, вдохновленную неуверенностью и нечистой совестью, можно на каждом шагу опровергнуть, указав как раз на нетождественность, которой мысль не допускает и которая единственно делает ее мыслью. Если же мысль, напротив, стала бы подавать дистанцию как привилегию, то она вела бы себя не лучше, провозглашая тем самым существование двух истин – истины фактов и истины понятий. Это разрушило бы саму истину и вконец опорочило бы мышление. Дистанция – это не безопасная зона, а поле напряжения. Она проявляет себя не в ослаблении претензии понятия на истинность, а в тонкости и хрупкости, характеризующих процесс мышления. По отношению к позитивизму не следует проявлять ни несговорчивость, ни заносчивость, а необходимо доказывать невозможность совпадения между понятием и тем, что его воплощает, с позиций критики познания. Погоня за растворением друг в друге разноименного – это не неуемное усердие, в конце предвещающее избавление, а занятие наивное и неумелое. То, в чем позитивизм упрекает мышление, оно уже тысячу раз знало и забыло, и лишь в процессе этого знания и забывания оно и стало мышлением. Та самая дистанция мысли по отношению к реальности сама по себе есть не что иное, как отложение истории в понятиях. Оперировать понятиями, не соблюдая дистанции, при всем смирении – или, возможно, как раз из-за такого смирения – ребячество. Ибо мысль должна быть нацелена за пределы своего предмета как раз потому, что не вполне поспевает за ним, и позитивизм некритичен, считая, что может поспеть, и воображая, что мешкает лишь вследствие добросовестности. Трансцендирующая мысль отдает себе отчет в тщете собственных усилий более основательно, чем мысль, направляемая научным аппаратом контроля. Она осуществляет экстраполяцию, чтобы благодаря чрезмерному напряжению избыточного, как всегда не питая надежд, овладеть неизбежно недостаточным. То, в чем упрекают философию под именем нелегитимного абсолютизма и якобы окончательных формулировок, возникает как раз из бездны относительности. Преувеличения спекулятивной метафизики – это шрамы рефлектирующего рассудка, и единственно лишь недоказанное изобличает доказательство как тавтологию. Напротив, непосредственное утверждение относительности, ее ограничительность, пребывание в установленных понятийных рамках как раз благодаря своей осторожности и избегают эмпирического познания границы, помыслить которую и перешагнуть через которую, по гениальной догадке Гегеля, – одно и то же. Таким образом, именно релятивисты были бы истинными – плохими – абсолютистами и, сверх того, буржуа, желающими гарантировать себе познание, как гарантируют владение, лишь для того чтобы окончательно его утратить. Лишь притязание на безусловное, прыжок через собственную тень, обеспечивает справедливое отношение к относительному. Принимая на себя неистинность, это притязание подводит к порогу истины в конкретном осознании обусловленности человеческого познания.
83. Вице-президент. Совет интеллектуалам: никому не позволяй за себя представительствовать. Взаимозаменяемость всех достижений и всех людей и проистекающая из этого вера в то, что все должны уметь делать всё, в существующих рамках оказываются оковами. Эгалитарный идеал замещающего представительства – это обман, если только он не основывается на принципах отзыва полномочий и ответственности перед rank and file[49]. Наибольшей властью обладает как раз тот, кто сам занят делом меньше других и перекладывает на их плечи многое из того, чему он дает свое имя и из чего извлекает выгоду. Это выглядит как коллективизм, однако, по сути, означает, что он считает себя лучше других, исключает себя из труда в силу распоряжения чужим трудом. В материальном производстве, правда, принцип замещения имеет под собой деловые основания. Квантификация трудовых процессов, как правило, уменьшает различие между тем, о чем должен позаботиться генеральный директор, и тем, что относится к ведению оператора бензоколонки. Жалкой идеологией представляется мнение, что для управления трестом в современных условиях требуется сколько-то больше ума, опыта и даже наличествующего образования, чем для того, чтобы читать показания манометра. Однако в то время как в материальном производстве упорно придерживаются именно этой идеологии, дух подчиняется противоположной. Ею является утратившее прежние позиции учение об universitas literarum – о всеобщем равенстве в республике наук, – которое не только позволяет поручить любому функцию контроля за другими, но и должно обеспечить ему возможность выполнять то, что делает другой, столь же хорошо. Взаимозаменяемость подвергает мысли той же процедуре, какой обмен подвергает вещи. Несоизмеримое исключается. Но поскольку мысль должна сперва подвергнуть критике всеохватывающую соизмеримость, проистекающую из отношений обмена, то соизмеримость эта как духовное производственное отношение оборачивается против производительной силы. В материальной сфере взаимозаменяемость – это то, что уже возможно, а незаменимость – предлог, который этому препятствует; в теории, коей не приличествует вестись на подобную quid pro quo, предназначение взаимозаменяемости понятийного аппарата – распространиться даже на то, в чем заключается его объективная противоположность. И только незаменимость могла бы воспрепятствовать включению духа в сословие служащих. Требование сделать так, чтобы любую умственную деятельность мог осуществлять любой квалифицированный член организации, подаваемое как само собой разумеющееся, делает самого самоуверенного техника от науки эталоном духа: где же ему достать способность критиковать свою собственную технификацию? Таким образом, экономика порождает ту самую уравниловку, которой она сама и возмущается, вопя: «Держи вора!» Вопрос об индивидуальности в эпоху ее ликвидации должен быть поставлен заново. В то время как индивид, как и все индивидуалистичные способы производства, отстал от уровня развития техники и исторически устарел, именно на его стороне как приговоренного в противовес победителю вновь оказывается истина. Ибо он один сохраняет, пусть и в сколь угодно искаженном виде, след того, что оправдывает всякую технификацию и чего сама она при этом не дает себе осознать. В то время как ничем не сдерживаемый прогресс оказывается отнюдь не непосредственно идентичным прогрессу человечества, только противоположность прогресса оказывается способной дать ему прибежище. Карандаш и стирательная резинка приносят мысли больше пользы, чем целый штаб ассистентов. Только те, кто не отдается целиком индивидуализму духовного производства и не бросается очертя голову на сторону коллективизма взаимозаменяемости, эгалитарной и одновременно презирающей человека, могут надеяться на свободное и солидарное сотрудничество при условии несения общей ответственности. Всё прочее продает дух по дешевке в кабалу различным формам ведения бизнеса и тем самым, в конце концов, его интересам.
84. Распорядок дня. Мало что так разительно отличает образ жизни, приличествующий интеллектуалу, от образа жизни буржуа, как то, что интеллектуал не признает противопоставления работы удовольствию. Труд, который не должен, чтобы соответствовать реальности, сперва причинить самому субъекту всё то дурное, что он потом причинит другим людям, является удовольствием, даже если требует отчаянных усилий. Свобода, которую подразумевает удовольствие, это та же свобода, которая, с позиций буржуазного общества, присуща одному только отдыху и которую оно за счет подобной регламентации одновременно и отнимает. И наоборот: для того, кто познал свободу, всякое допускаемое этим обществом удовольствие невыносимо, и он не желает предаваться никакому эрзац-удовольствию вне пределов своего труда, который, правда, включает в себя то, что буржуа откладывают на свободный вечер как «культурный досуг». Work while you work, play while you play