[50]{205} – одно из основных правил репрессивной самодисциплины. Родители, для которых было вопросом собственного престижа, чтобы их ребенок приносил домой хорошие отметки, меньше всего сносили, когда ребенок по вечерам засиживался над книгой или вообще, по их понятиям, умственно перенапрягался. Однако в глупости их звучал классовый ум. Прививаемое со времен Аристотеля учение об умеренности как добродетели ума является помимо прочего попыткой настолько веско обосновать общественно необходимое деление людей на независимые друг от друга функции, чтобы ни одной из них более не удалось ни перейти в другую, ни напомнить о человеке. Однако невозможно представить себе Ницше ни торчащим за письменным столом до пяти пополудни в конторе, где в приемной сидит секретарша с телефоном, ни играющим в гольф после завершения дневных трудов. В условиях давления со стороны общества лишь хитрое переплетение счастья и труда пока еще позволяет обрести подлинный опыт. К этому опыту всё менее и менее терпимы. Так называемые интеллектуальные профессии вследствие сближения с бизнесом также оказываются начисто лишенными удовольствия. Атомизация прогрессирует не только в отношениях между людьми, но и между сферами жизни единичного индивида. Труду не позволительно быть связанным с полнотой удовлетворения, ведь иначе он утратит свою функциональную скромность, присущую ему в рамках тотального преследования целей; ни одной искорке осмысления не позволительно зарониться в свободное времяпрепровождение, ведь в противном случае она может переброситься на мир труда и устроить в нем пожар. В то время как по структуре своей работа и удовольствие всё более становятся похожими друг на друга, их одновременно всё четче разделяют невидимыми демаркационными линиями. Из обеих сфер в равной степени изгнаны и удовольствие, и дух. И тут, и там господствуют неумолимая серьезность и имитация кипучей деятельности.
85. Поверка. Для того, кто, как говорится, обладает практической сметкой, блюдет свои интересы, осуществляет свои планы, люди, с которыми он входит в контакт, автоматически делятся на друзей и врагов. Меря их тем, насколько они вписываются в воплощение его намерений, он как бы заранее низводит их до объектов: одни пригодны для пользования, другие чинят препятствия. Любое несовпадение во мнениях в системе однажды заданных целей, без которой не обходится никакая практическая деятельность, рассматривается как обременительное сопротивление, саботаж, интрига; любое согласие, даже если оно проистекает из самого низменного интереса, воспринимается как поддержка, как нечто полезное, как свидетельство союзничества. Так обедняются отношения людей: атрофируется способность воспринимать другого как такового, а не как производную собственной воли, но в первую очередь – способность к плодотворной противоположности, возможность выйти за собственные пределы за счет вбирания противоречащего. Она заменяется знанием людей и суждением о них, с позиций которого в конце концов наилучший окажется всего-навсего меньшим злом, а наихудший – злом не таким уж и большим. Однако этот способ реагирования, схема всякого кадрового администрирования и «политики подбора персонала», уже сам по себе, прежде всякого формирования политической воли и всяких ставок на выбывание, движется в сторону фашизма. Тот, кто хотя бы однажды взялся судить о пригодности людей, рассматривает тех, о ком судит, ввиду своего рода технологической необходимости либо как «своего», либо как аутсайдера, как принадлежащего к одному с ним или же к другому виду, как пособника или как жертву. Для закоснело оценивающего, сковывающего и прикованного взгляда, свойственного всем вождям, порождающим ужас, образцом служит оценивающий взгляд менеджера, который велит соискателю присесть и так освещает его лицо, что оно безжалостно распадается на светлую половину пригодности и темную, подозрительную половину неквалифицированности. Заканчивается всё медицинским освидетельствованием с жесткой альтернативой: трудовая повинность или ликвидация. Новозаветное высказывание «Кто не со Мною, тот против Меня»[51] издавна звучит из уст антисемитизма. Одна из основ господства – то, что каждый, кто не идентифицирует себя с господином, должен быть зачислен в стан врагов только ради того, чтобы было проще отличить его от других: не зря «католицизм» – лишь греческий синоним латинского слова «тотальность», которую воплотили в жизнь национал-социалисты. Тотальность означает приравнивание отличающегося – будь то в виде «отклонения» или принадлежности к другой расе – к противнику. Национал-социализм и в этом достиг исторического осознания себя самого: Карл Шмитт{206} определял сущность политического как раз в категориях «друг» и «враг»{207}. Прогресс, ведущий к такому осознанию, означает регресс до уровня поведения ребенка, которого либо что-то привлекает, либо пугает. Априорное сведение к отношениям «друг/враг» – один из прафеноменов новой антропологии. Свободой был бы не выбор между черным и белым, а выход за пределы такого заранее предписанного выбора.
86. Маленький Гансик{208}. Интеллектуал, а в особенности интеллектуал философской направленности, оторван от материально-практической стороны вещей: отвращение к ней и сподвигло его к занятию так называемыми вещами духовными. Однако материально-практическая сторона вещей не только составляет предпосылку его собственного существования, но и лежит в основе мира, критике которого тождественен его труд. Если он ничего не знает о базисе, то метит в пустоту. Он стоит перед выбором: приобрести эти знания или отвернуться от того, что ненавидит. Если он приобретает эти знания, то совершает над собой насилие, мыслит вопреки своим порывам и, сверх того, подвергается опасности стать столь же профанным, как и то, чем он занялся, ибо экономика не терпит несерьезности, и тот, кто намерен по меньшей мере понять ее, должен «мыслить экономически». Если же он решает не приобретать их, то он гипостазирует свой дух, сформировавшийся прежде всего в условиях экономической реальности и абстрактных отношений обмена, в качестве абсолюта, притом что духом он мог стать единственно в осмыслении собственной обусловленности. Человек духовный подвергается соблазну тщеславно и необоснованно подменить вещь рефлексией. Ограниченная и лживая важность, которую приписывают продуктам духа в публичной культурной деятельности, укрепляет стену, отгораживающую познание от экономической брутальности. Изоляция духа от практической деятельности превращает его духовную деятельность в удобоприемлемую идеологию. Эта дилемма присуща всем формам интеллектуального поведения вплоть до самых незаметнейших реакций. Лишь тот, кто в определенной мере блюдет чистоту, обладает достаточным запасом ненависти, нервов, свободы и подвижности, чтобы противостоять миру, однако как раз из-за иллюзии чистоты – ибо он живет как «третье лицо», – он позволяет миру торжествовать не только снаружи, но и в сокровеннейшей глубине своих мыслей. Тот же, кому слишком хорошо знаком весь механизм, перестает распознавать его; у него исчезает способность к различению, и, подобно тому как другим грозит культурный фетишизм, ему грозит возврат к варварству. То, что интеллектуалы суть одновременно те, кто извлекает выгоду из дурноты общества, и при этом те, от общественно бесполезного труда которых во многом зависит, сможет ли возникнуть эмансипировавшееся от пользы общество, – не есть какое-то раз и навсегда принятое и оттого нерелевантное противоречие. Оно непрестанно подтачивает содержание интеллектуального труда. Как бы интеллектуал ни делал свое дело, он делает его неправильно. Он потрясенно, как вопрос жизни и смерти, познает на опыте ту постыдную альтернативу, перед которой поздний капитализм тайком ставит всех членов общества: стать взрослым, как все, или остаться ребенком.
87. Борцовский союз. Существует такой тип интеллектуала, которому тем меньше следует доверять, чем больше он подкупает вас искренностью своих стараний, так называемой «серьезностью ума», а часто и скромной беспристрастностью. Эти люди-борцы живут в состоянии перманентной схватки с самими собой, решениями, требующими полной самоотдачи. Однако дело обстоит вовсе не столь ужасно. Ведь для того, чтобы ставить на кон самих себя, у них есть надежное снаряжение, умелое применение которого одновременно выявляет ложность их борьбы Иакова с ангелом: стоит только полистать книги, изданные Ойгеном Дидерихсом{209}, или же сочинения, написанные определенного рода притворно-эмансипированными теологами. Их сочный лексикон порождает сомнение в честности схваток, организованных и проводимых их внутренней сутью. Все их выражения заимствованы из словаря войны, непосредственной опасности, настоящего уничтожения, однако описывают они всего лишь процессы рефлексии; и пусть эти процессы рефлексии могут быть связаны с опасностью смертельного исхода, как показали Кьеркегор и Ницше, на которых эти борцы любят ссылаться, они, эти процессы, совершенно точно лишены подобной силы у их непрошеных последователей, разглагольствующих о риске. В то время как сублимацию борьбы за существование они ставят себе в заслугу вдвойне – и в награду за одухотворенность, и в награду за мужество, – элемент опасности одновременно нейтрализуется за счет перевода борьбы внутрь, низводится до составляющей исконно самодовольного, отменно здорового мировоззрения. По отношению к внешнему миру они занимают позицию индифферентного превосходства – ввиду серьезности принимаемых ими решений он вовсе не принимается во внимание; его оставляют таким, какой он есть, а в конце концов и признают его. Их неистовые выпады – такие же декоративные побрякушки, как раковины каури у девушек-гимнасток, чье общество борцам так нравится. Танец с саблями срежиссирован заранее. Совершенно неважно, победит ли категорический императив или индивидуальное право, удастся ли кандидату освободиться от личной веры в Бога или вновь обрести ее, окажется ли он на краю пропасти бытия или столкнется с сокрушительным переживанием смысла, – он всё равно приземлится на ноги. Ибо сила, которая направляет конфликты, – этос ответственности и честности – всегда сила авторитарного рода, маска государства. Если они выберут общепризнанные блага, тогда в любом случае всё будет в порядке. А если они придут к бунтарским выводам, то, выгодно подав себя, будут соответствовать спросу на выдающихся, независимых мужей. В любом случае они как добрые сыновья одобряют инстанцию, которая могла бы привлечь их к ответственности и во имя которой, собственно, и был затеян весь этот внутренний процесс: тот взгляд, которому они предстают двумя тузящими друг друга школьниками, есть изначально взгляд наказующий. Борьбы на ринге не бывает без судьи: вся возня инсценирована обществом, проникшим в индивида, обществом, которое одновременно наблюдает за борьбой и участвует в ней. Его триумф тем фатальнее, чем противоположнее результаты: попы и наставники, чья совесть заставила их принять мировоззренческое вероисповедание, создающее им трудности в отношениях с властями, всегда симпатизировали преследованиям и контрреволюции. Как любому конфликту, который опирается сам на себя, присущ элемент одержимости, так и в накрученном самоистязании таится приготовившаяся к прыжку репрессия. Они разворачивают всю свою душевную активность лишь потому, что им не было позволено выпустить гнев и ярость вовне, и они готовы снова пустить борьбу с внутренним врагом в дело, которое, по их мнению, и так было в начале