117. Il servo padrone[69]. На тупоумные достижения, которых требует господствующая культура от низших классов, они становятся способны исключительно вследствие перманентного регресса. Как раз несформированное в них есть продукт общественной формации. Однако создание варваров с помощью культуры постоянно использовалось ею для того, чтобы продлить существование собственной варварской сущности. Господство делегирует подчиненности физическое насилие, на котором оно зиждется. В то время как подчиненным предоставляется возможность удовлетворить свои извращенные инстинкты как нечто приемлемое с точки зрения коллектива, как нечто не обходящееся ему дорогой ценой, они учатся исполнять то, что требуется благородным господам, чтобы они могли позволить себе оставаться благородными. Самовоспитание господствующей клики всеми требуемыми средствами дисциплины, удушения любого непосредственного порыва, циничного скепсиса и слепой жажды командовать не осуществилось бы, если бы угнетатели с помощью нанятых угнетенных сами себе не уготовили порцию того угнетения, которое уготовили другим. Пожалуй, поэтому психологические различия между классами намного меньше, чем объективно-экономические. Гармония непримиримого способствует сохранению дурной тотальности. Низость верхов и оборотистость низов отлично друг друга понимают. От посыльных и гувернанток, которые третируют детей из приличных семей, готовя их к серьезной жизни, через учителей из Вестервальда{284}, которые вытравливают у них как привычку к употреблению иностранных слов, так и удовольствие от языка вообще, через чиновников и служащих, которые заставляют их стоять в очереди, унтер-офицеров, которые их пинают, ведет прямая дорога к подручным гестаповских палачей и к бюрократам газовых камер. Сами движения души высших на ранней стадии представляют собой ответ на делегирование насилия низшим. Тот, кто боится благовоспитанности родителей, спасается бегством в кухню и согревается крепкими словечками кухарки, которые подспудно воспроизводят принцип родительской благовоспитанности. Благородных господ тянет к неблагородным, чья грубость обманчиво обещает им то, чего их лишает собственная культура. Они не знают, что та неблагородность, каковой им кажется анархический склад, является не чем иным, как рефлексивной реакцией на принуждение, которому они противятся. Между классовой солидарностью верхов и их подлаживанием под посланцев низшего класса посредником выступает их небезосновательное чувство вины по отношению к бедным. Однако тот, кто научился подлаживаться под нескладных, кто до глубины души усвоил представление, что «так уж здесь повелось», тот сам в конце концов стал одним из них. В наблюдении Беттельхейма об идентификации жертв с палачами в нацистских лагерях{285} заключено суждение о возвышенных рассадниках культуры, об английской public school{286}, о немецких кадетских корпусах. Бессмыслица увековечивает себя сама: господство передается далее по наследству через подчиненных.
118. Всё ниже, всё дальше{287}. Кажется, будто личные отношения между людьми формируются в соответствии с промышленной моделью bottleneck[70]. Даже в самом небольшом сообществе общий уровень определяется по самому слабому из его членов. Если в разговоре кто-нибудь изъясняется выше разумения хотя бы одного из собеседников, то его считают бестактным. Из соображений гуманности разговор ограничивается самым непосредственным, глупым и банальным, если при нем присутствует хотя бы кто-то, в ком нет гуманности. С тех пор, как мир лишил человека речи, правым оказывается неразговорчивый. Ему достаточно всего лишь тупо настаивать на своем интересе и на своей природе, чтобы пробиться. Уже то, что другой человек, напрасно пытаясь установить контакт, впадает в агитационный или призывный тон, делает его более слабым. Поскольку bottleneck неизвестна никакая инстанция, которая стояла бы выше фактов, в то время как мысль и речь необходимым образом отсылают к подобной инстанции, интеллигентность превращается в наивность, и дураки это принимают как данность. Присяга положительному действует как сила тяжести, которая всех тянет вниз. Она демонстрирует свое превосходство над оппонирующим ей побуждением, вообще не вступая с ним в переговоры. Более разносторонний человек, если он не желает погибнуть, обязан во всем считаться со всеми теми, кто ни с кем не считается. Этим людям нет более нужды страдать беспокойством сознания. Духовная слабость, утвержденная как универсальный принцип, предстает как сила к жизни. Формально-административного подхода, раскладывания по отдельным полочкам всего, что по своему смыслу неразделимо, упорного настаивания на случайном мнении при отсутствии какого-либо основания, короче говоря – практики овеществления каждой черты неудачного развития «я», его исключения из процесса приобретения опыта и утверждения в качестве беспрекословного «вот такой уж я» оказывается достаточно, чтобы стать непобедимым. Можно быть вполне уверенным как в собственном преимуществе, так и в поддержке других, подобным же образом деформированных людей. В циничном педалировании собственной ущербности живет смутное ощущение того, что объективный дух на современной ступени ликвидирует субъективный. Down to earth[71], они подобны зоологическим предкам, еще не вставшим на задние конечности.
119. Зеркало добродетели. Всем известна взаимосвязь угнетения и морали как отказа от влечения. Однако моральные идеи не просто угнетают другие идеи, но и выведены непосредственно из существования угнетателей. Со времен Гомера в греческом языке понятия добра и богатства связаны друг с другом. Калокагатия{288}, которую гуманисты Нового времени представляли как образец морально-эстетической гармонии, всегда делала особый акцент на обладание, и Аристотель в своей Политике при определении знати, которая «от предков наследует доблесть и богатство»{289}, без всякого стеснения признает связь внутренних ценностей с социальным статусом. В классическую эпоху концепция полиса, утверждавшая единство внутренней и внешней сущности, значения человека в городе-государстве и его самости, позволяла приписывать богатству моральную ценность, при этом не оказываясь под явным подозрением, которого эта доктрина заслуживала уже тогда. Если меру человека определяет его видное положение в существующем государстве, то материальное богатство, которое очевидным образом подтверждает это положение, совершенно логично считать важным свойством этого человека, так как сама его моральная субстанция, как это утверждается и позже в философии Гегеля, должна быть конституирована через участие человека в объективной, социальной субстанции. Лишь христианство стало отрицать это отождествление знаменитой фразой о том, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в Царствие Небесное. Однако особое теологическое вознаграждение за добровольно избранную бедность демонстрирует, насколько глубоко всеобщее сознание пропитано моралью владения. Наличие недвижимой собственности отличает жизнь человека от кочевого беспорядка, против которого направлено всякое установление; «быть добрым» и «владеть добром» с самого начала тождественны. Добрый – тот, кто владеет собой как своей собственностью: его автономная сущность создана по образу материального распоряжения. Поэтому не просто нельзя обвинять богатых в аморальности – подобный упрек издавна относится к арсеналу политического угнетения, – напротив, следует осознать, что они являют другим моральный эталон. В них отражено добро, которым они обладают. Богатство как добро – один из связующих материалов этого мира: стойкая видимость подобного тождества препятствует противопоставлению моральных идей общественному порядку, в котором богатые всегда правы и в котором не могут быть помыслены никакие другие конкретные определения моральности, за исключением тех, что выведены из богатства. Чем резче впоследствии индивид и общество расходятся в конкуренции их интересов и чем более индивид отбрасывается к самому себе, тем упрямее он держится за представление о моральности богатства. Богатство должно гарантировать возможность воссоединения расколотого, то есть внешнего и внутреннего. В этом тайна внутримирской аскезы, этого ложно гипостазированного Максом Вебером{290} безграничного напряжения сил делового человека ad majorem Dei gloriam[72]. Материальный успех связывает индивида и общество не просто в смысле комфорта, мол, богатый может избежать одиночества, что сегодня уже представляется сомнительным, а в смысле значительно более радикальном: если слепой, изолированный собственнический интерес будет развит достаточно сильно, то он вместе с экономической силой перейдет в силу общественную и явится откровением как воплощение всеединящего принципа. Тот, кто богат или обретает богатство, на опыте познает себя как человека, «собственными силами», своим «я» претворяющего то, чего желает объективный дух; это воистину иррациональное благодатное избрание, свойственное держащемуся за счет брутального экономического неравенства обществу. И богатый приписывает себе как доброту то, что свидетельствует лишь о ее отсутствии. Сам он и другие на опыте познают его как претворение в действительность всеобщего принципа. Поскольку принцип этот – несправедливость, то несправедливый регулярно оказывается справедливым, и не только лишь иллюзорно, но и при поддержке всевластия закона, в соответствии с которым общество себя воспроизводит. В праисторическом обществе богатство единичного человека неотрывно от прогресса. Богатые владеют средствами производства. Поэтому технический прогресс, к которому причастно всё общество в целом, становится прежде всего «их» прогрессом, а сегодня – прогрессом, отнесенным на счет промышленности, и господа Форды неизменно предстают благотворителями в той степени, в какой они таковыми действительно являются в рамках существующих производственных отношений. Их заранее утвержденные привилегии создают впечатление, будто они делятся чем-то своим, а именно приростом на стороне потребительной стоимости, в то время как в системе управляемых ими благ они лишь возвращают обратно некоторую часть прибыли. Вот почему моральная иерархия ослепляет. Правда, бедность всегда прославляли как аскезу, как общественное условие для обретения того самого богатства, в котором манифестируется нравственность, однако, как известно, выражение «What a man is worth»