узрение, которое выходит за пределы этого состояния сознания посредством постижения его противоречия самому себе и объективным обстоятельствам. Возможно, немецкий профессор-фашист был прав{319}, и даже народные песни, которые действительно были народными, и те, возможно, уже питались опустившимся культурным достоянием высшего слоя общества{320}. Не зря всё народное искусство так хрупко и, подобно кино, «неорганично». Однако между прежней несправедливостью, чей жалобный голос еще слышен там, где она преображается, и отчуждением, которое позиционирует себя как единение и нагло создает иллюзию человеческой близости с помощью громкоговорителей и рекламной психологии, существует разница, подобная той, какая существует между матерью, рассказывающей ребенку, чтобы унять его страх перед демонами, сказку, в которой добро вознаграждается, а зло наказывается, и кинопродуктом, который угрожающе и ярко втирает в глаза и вкладывает в уши зрителям справедливость всякого миропорядка во всякой стране, чтобы заново – и еще более основательно – научить их прежнему страху. Сказочные мечты, что столь усердно апеллируют к ребенку в мужчине, есть не что иное, как инволюция, организованная тотальным просвещением, и там, где эти мечты наиболее доверительно хлопают зрителя по плечу, они наиболее явственно о ней свидетельствуют. Непосредственность, творимая кинофильмами народная общность, выливается в опосредование без остатка, которое людей и всё человеческое столь полно низводит до положения вещей, что их противоположность вещам и даже само заклятие овеществления не могут более осознаваться. Кино удалось осуществить превращение субъектов в социальные функции, так что разницы между ними не видно, и люди, захваченные им полностью, не осознавая больше никакого конфликта, наслаждаются собственным обесчеловечиванием как человечностью, как счастьем, которое дарит теплота. Тотальная взаимосвязанность культурной индустрии, которая ничего не упускает, неотделима от тотального общественного ослепления. Поэтому эта взаимосвязанность так легко расправляется с контраргументами.
132. Пиперовская репродукция{321}. Общество интегрально еще до того, как им начинают тоталитарно управлять. Его организация охватывает, нормирует сознание даже тех, кто его критикует. Интеллектуалы, имеющие наготове все политические аргументы против буржуазной идеологии, также подвергаются процессу стандартизации, который – несмотря на резкий содержательный контраст – настолько сближает их, благодаря их готовности приспосабливаться, с господствующим духом, что их точка зрения становится, по сути, всё более случайной, зависящей всего-навсего от зыбких предпочтений или от их оценки собственных шансов. То, что субъективно им представляется радикальным, объективно до такой степени подчинено отведенному для им подобных сегменту общей схемы, что радикализм опускается до уровня абстрактного престижа, до оправдания того, кто знает, за что и против чего должен нынче выступать интеллектуал. Ценности, которые они выбирают, давно уже признаны, ограничены в своем наборе и зафиксированы в иерархии ценностей в той же степени, что и ценности студенческих корпораций. В то время как они рьяно выступают против официального китча, их умонастроение вынуждено, словно послушный ребенок, обходиться заранее выбранной пищей – клише ненависти к клише. Жилище подобных молодых представителей богемы сродни их духовному домохозяйству. На стене – цветные, обманчиво близкие к оригиналу репродукции знаменитых полотен Ван Гога, например Подсолнухов или Ночной террасы кафе, а на книжной полке – отвар из социализма с психоанализом и толика сексологии для наиболее раскованных с проблемами по части скованности. Здесь же – Пруст в издании Random House (право, перевод Скотта Монкриффа{322} заслуживает лучшей участи): эксклюзив по сниженной цене, уже из-за одного своего внешнего вида – компактно-экономичного варианта omnibus{323}, – насмешка над автором, который в каждой фразе подрывает авторитет расхожих мнений, притом что ныне он, увенчанный лаврами гомосексуал, играет для юнцов ту же роль, что в солидном немецком доме играли книги об освоении Северного полюса и о зверях, населяющих наши леса. Там же – граммофон с Линкольновской кантатой, сочиненной человеком образцового поведения{324}, в которой речь идет в основном о железнодорожных станциях, наряду с фольклором из Оклахомы, которым дóлжно непременно восторгаться, и несколькими пластинками с шумным джазом, при проигрывании которых одновременно чувствуешь себя частью коллектива, испытываешь отвагу и ощущаешь уют. Всякое суждение одобрено друзьями, все аргументы им известны заранее. То, что все продукты культуры, в том числе и те, что не конформны по отношению к ней, инкорпорированы в механизм распределения крупного капитала, что даже в самой развитой стране изделие, которое не несет на себе печати массового производства, уже не имеет почти никаких шансов дойти до читателя, зрителя, слушателя, наперед лишает пищи любое отклоняющееся желание. Даже Кафка становится неотъемлемым атрибутом взятой внаем студии. Сами интеллектуалы уже настолько зациклились на том, что получило одобрение в их изолированной сфере, что не желают более ничего кроме того, что подается им под видом highbrow[88]. Честолюбивые устремления направлены исключительно на то, чтобы разбираться в общепризнанном запасе, угадывать подходящий лозунг. Аутсайдерство посвященных – это иллюзия и банальный простой. Сказать, что они ренегаты, значит оказать им слишком много чести; они носят на лице посредственности очки в роговой оправе со стеклами без диоптрий исключительно для того, чтобы перед самими собой и во всеобщей конкуренции казаться brilliant. Они уже именно таковы. Предзаданное субъективное условие пребывания в оппозиции – ненормированность суждения – отмирает, тогда как оппозиционное манерничанье продолжает существовать как групповой ритуал. Сталину стоит только кашлянуть – и они выбросят Кафку и Ван Гога на свалку.
133. Вклад в историю духа. В моем экземпляре Заратустры, изданном в 1910 году, в конце напечатаны издательские анонсы. Все они без исключения ориентированы на племя читателей Ницше, каковыми их представлял себе Альфред Крёнер{325} из Лейпцига – а он, видно, в этом разбирался. «Идеальные цели жизни Адальберта Свободы{326}. В своем произведении Свобода зажег видный издалека маяк Просвещения, который озаряет ярким светом все проблемы пытливого человеческого духа и четко демонстрирует нам истинные идеалы разума, искусства и культуры. Масштабный, роскошно оформленный труд от начала до конца читается увлекательно, приковывает внимание, пробуждает мысль, поучителен и оказывает стимулирующее воздействие на все подлинно свободные умы, словно закаляющая нервы водная процедура и освежающий горный воздух». Подпись: Человечество. Почти столь же достойно рекомендации, как книги Давида Фридриха Штрауса. «О Заратустре Макса Цербста{327}. Существует два Ницше. Один – это всемирно известный „модный философ“, блестящий литератор и наделенный мощным слогом мастер стиля, о котором все сегодня только и говорят и несколько ложно истолкованных понятий из произведений которого стали сомнительным общим достоянием „образованных“. Другой Ницше – это непостижимый, неисчерпаемый мыслитель и психолог, великий знаток людей и оценщик жизни, обладающий недостижимой мощью духа и силой мысли, и за ним далекое будущее. Два рассуждения, содержащиеся в данной книжице, имеют целью растолковать этого другого Ницше всем проницательным и серьезным людям нашей современности». Право, я в таком случае предпочел бы того, первого. Поскольку другой – это «Философ и благородный человек. К характеристике Фридриха Ницше Меты фон Салис-Маршлинс{328}. Книга захватывает откровенным изложением всех чувств, которые личность Ницше вызвала в душе независимой женщины». Не забудь плетку, как учил Заратустра. Вместо этого предлагается следующее: «Философия радости Макса Цербста. Д-р Макс Цербст опирается на Ницше, однако пытается при этом преодолеть его известную однобокость… Автор не стремится к смелым абстракциям – перед нами скорее гимн, философский гимн радости, который он выдает». Словно студенческие проказы вытворяет. Только никаких однобокостей! Лучше прямиком в атеистические эмпиреи: «Четыре Евангелия. На немецком языке. Введение и примечания д-ра Генриха Шмидта{329}. В противоположность искаженной, многократно переработанной литературной форме, в которой до нас дошли тексты Евангелия, это новое издание возвращается к истокам и может обладать высокой ценностью не только для истинно религиозных людей, но и для тех „антихристиан“, которые ощущают необходимость в социальной работе». Выбор затруднителен, однако можно с успокоением посчитать, что обе элиты так же терпимы друг к другу, как евангелисты-синоптики: «Евангелие о новом человеке (синтез: Ницше и Христос) Карла Мартина. Чудесная, укрепляющая дух книжечка. Всё, что в науке и искусстве современности встало на борьбу с призраками прошлого, пустило корни и расцвело пышным цветом в этом столь юном и одновременно зрелом уме. И примечательно: этот „новый“, совершенно новый человек поит себя и нас самым что ни на есть освежающим напитком из древнего живительного источника: из той, другой спасительной вести, чистейшие звуки которой слышны в Нагорной проповеди… И по форме простота и величие его слов близки тем!» Подпись: Этическая культура. Чудо произошло уже почти лет сорок тому назад – в любом случае, не меньше двадцати лет отделяло его от той поры, когда гений Ницше справедливо решил прервать всякое общение с миром. Однако это ничуть не помогло – вдохновенно неверующие попы и представители той организованной этической культуры, которая позднее в Нью-Йорке подгоняла эмигранток, живших когда-то в достатке, под роль официанток, прибрали к рукам наследие того, кто боялся, не услышал ли кто, как пел он сам себе песнь гондольера