IV. Оккультизм – это рефлекторная реакция на субъективацию всякого смысла, дополнение к овеществлению. Если объективная реальность предстает живым людям глухой, как никогда прежде, то они стремятся извлечь из нее смысл с помощью заклинаний. И смысл этот без разбора видится в первом попавшемся, сколь бы дурным оно ни было: разумность действительного, с которой уже толком не всё в порядке, подменяется вертящимися столами и лучами, испускаемыми кучками земли. Отбросы мира явлений превращаются в больном сознании в mundus intelligibilis[112]. Это почти что предстает спекулятивной истиной, подобно тому, как Одрадек{373} у Кафки предстает почти что ангелом, – и всё же в позитивности, которая исключает медиум мысли, это лишь варварское заблуждение, субъективность, опустошенная от самой себя и потому не опознающая себя в объекте{374}. Чем предельнее гнусность того, что выдают за «дух», – а ведь во всем, что более одушевленно, просвещенный субъект незамедлительно узнал бы себя, – тем в большей степени обнаруженный там смысл, который сам по себе полностью отсутствует, становится бессознательной, навязчивой проекцией если не клинически, то исторически распадающегося субъекта. Он хотел бы уравнять мир с собственным распадом – вот откуда вся эта его бутафория и злая ворожба. «Читает третья по руке, / Беду мою читает»{375}. В оккультизме дух стонет во власти собственных чар, словно человек, видящий дурной сон, когда его муки возрастают по мере того, как он чувствует, что грезит, но при этом никак не может проснуться.
V. Сила оккультизма – как и фашизма, с которым оккультизм связывают мыслительные схемы наподобие тех, к каким прибегают антисемиты, – не просто носит патологический характер. Она заключается, скорее, в том, что нуждающееся в истине сознание мнит, будто может ухватить в более мелких спасительных средствах, как бы в покрывающих образах, некое смутным образом присутствующее знание, которое намеренно скрывает от него всякого рода официальный прогресс. Это знание того, что общество, исключая, в сущности, возможность спонтанного изменения, тяготеет к тотальной катастрофе. Реальное сумасбродство отражается в сумасбродстве астрологическом, которое выдает непроницаемую взаимосвязь отчужденных элементов – ведь нет ничего более чуждого, чем звезды, – за знание о субъекте. Угроза, которая вычитывается из расположения звезд, похожа на угрозу историческую, которая продолжает вращаться как раз в сфере бессознательного, бессубъектного. То, что все люди – будущие жертвы некоего целого, которое они сами же и образуют, они способны вынести, только отделяя это целое от себя и перенося его на нечто похожее на него, но внешнее ему. В той жалкой бессмыслице, которой они поглощены, в бессодержательном ужасе они дают выход бессмысленной жалости, вопиющему страху смерти, однако продолжают вытеснять его, что совершенно необходимо, если они хотят жить дальше. Разрыв в линии жизни, указывающий на затаившийся рак, представляет собой обман только там, где предполагают его присутствие, то есть на ладони индивида; там, где оккультисты не ставят диагноза, то есть в отношении коллектива, подобный диагноз был бы верен. Оккультисты небезосновательно ощущают притягательность по-детски монструозных естественнонаучных фантазий. Путаница, которую они создают между своими эманациями и изотопами урана, – это, на деле, предельная ясность. Лучи мистики – скромное предвестие технического излучения. Суеверие есть познание, поскольку оно охватывает единым взором шифры деструкции, рассеянные по поверхности общества, – и оно глупо, поскольку при всем своем влечении к смерти еще цепляется за иллюзии: надеется получить от преображенного, перемещенного в небеса общества ответ, который может быть дан лишь в отношении общества реального.
VI. Оккультизм – это метафизика для дураков. Подчиненность медиа так же неслучайна, как и апокрифичность, нелепость откровений. С самого появления спиритизма потусторонние силы не поведали ничего более значимого, чем приветы от умершей бабушки, да пророчества о дальней дороге. Отговорка, будто мир духов не может сообщить бедному человеческому разуму больше, чем разум в состоянии воспринять, столь же нелепа; это вспомогательная гипотеза параноидальной системы: lumen naturale[113]{376} всё же удалось продвинуться несколько дальше, чем поездка к бабушке, и если духи не хотят этого замечать, то они – всего лишь неотесанные кобольды, с которыми лучше прервать всякие сношения. Примитивно-естественное содержание сверхъестественной вести обнаруживает ее неистинность. Гоняясь там, в вышине, за утраченным, они натыкаются лишь на собственное ничто. Чтобы не выпасть из серой повседневности, в которой они, будучи неисправимыми реалистами, чувствуют себя как дома, смысл, которым они подпитываются, приравнивается к бессмыслице, от которой они бегут. Дурная магия ничем не отличается от дурного существования, которое она озаряет своими лучами. Вот почему она так облегчает жизнь трезвомыслящим. К фактам, отличающимся от всего остального, с чем имеют дело, только тем, что они не относятся к этому делу, прибегают как к четвертому измерению. Единственно их небытие есть их qualitas occulta[114]. Они наделяют слабоумие мировоззрением. Астрологи и спириты на любой вопрос дают молниеносный, решительный ответ, который не просто вопроса не разрешает, а своими жесткими постулатами уводит от всякого возможного решения. Их возвышенная сфера, представляемая по аналогии с пространством, не нуждается даже в том, чтобы быть помысленной, как нуждаются стул или ваза. Тем самым она усиливает конформизм. Самое приятное во всем этом – то, что смыслом существующего оказывается само его существование как таковое{377}.
VII. Великие религии либо, подобно иудейской, обходили спасение умерших молчанием, согласно запрету на изображения, либо проповедовали воскресение плоти. Для них важна неразделимость духовного и телесного. Нет никакой интенции, ничего «духовного», что не основывалось бы каким-либо образом на телесном восприятии и не требовало бы, в свою очередь, телесной исполненности. Для оккультистов, которые считают себя выше мысли о воскресении и, собственно, вовсе не желают спасения, такое представление слишком грубо. Их метафизика, которую даже Хаксли не может уже отличить от метафизики, основывается на аксиоме: «Душа вознесется на небо, йух-хе! / А тело останется на канапе»{378}. Чем бодрее их духовный характер, тем он механистичнее: даже Декарт не проводил таких четких разделений. Разделение труда и овеществление доводятся до предела: тело и душа отделяются друг от друга в процессе как бы приобщающей к вечности вивисекции. Душа должна аккуратно ретироваться, дабы продолжить свою усердную деятельность в более просветленных сферах точно с того места, на котором ее прервали. Однако, объявляя подобным образом о независимости, душа становится дешевой имитацией того, от чего она ложным образом эмансипировалась. На месте взаимодействия души и тела, каковое утверждала даже самая закоснелая философия, возникает астральное тело – позорная уступка гипостазированного духа своей противоположности. Лишь через метафору тела можно вообще постичь понятие чистого духа, и в то же время последнее снимается первым. Овеществление духов уже есть их отрицание.
VIII. Жалуются на материализм. Однако при этом они намереваются взвешивать астральное тело. Объекты их интереса должны одновременно превосходить возможности опыта и быть постигнутыми на опыте. Всё должно происходить строго научно; чем масштабнее обман, тем продуманнее инструкция по проведению эксперимента. Претензия научного контроля на важность доводится ad absurdum там, где контролировать нечего. Тот же рационалистический и эмпирический инструментарий, который покончил с духами, активно используют с целью навязать этих самых духов тем, кто более не доверяет собственному ratio. Как будто любой дух стихии не спасался бы бегством от ловушек покорения природы, расставленных для поимки его летучей сущности. Однако оккультисты и это используют в своих целях. Поскольку духи не любят контроля, то для них прямо посреди мер предосторожности надо оставлять открытой дверцу, через которую они без помех могут выйти наружу. Ибо оккультисты – люди практичные. Ими не движет тщеславное любопытство – они ждут чаевых. От звезд они быстро переходят к срочной сделке. Чаще всего их предсказание сводится к тому, что с появлением каких-нибудь бедных, на что-то надеющихся знакомых придет несчастье.
IX. Величайшим грехом оккультизма является контаминация духа и наличного бытия, которое само становится атрибутом духа{379}. Дух возник изнутри наличного бытия как орган, способствующий выживанию. Однако коль скоро наличное бытие рефлектирует себя в духе, дух одновременно становится неким другим наличным бытием. Налично сущее отрицает себя как памятование о самом себе. Такое отрицание есть стихия духа. Приписывать ему самому в свою очередь позитивное существование, пусть и высшего порядка, значило бы выдать его на произвол того, чему он противостоит{380}. Позднее буржуазная идеология вновь сделала дух тем, чем он был в преанимизме – чем-то в-себе-сущим, – в соответствии с мерой общественного разделения труда, разрыва между духовным и физическим трудом, планового господства над последним. В понятии в-себе-сущего духа сознание онтологически оправдало привилегию и увековечило ее, обособив ее от общественного принципа, которым конституируется дух. Подобная идеология доходит в оккультизме до предела: он есть как бы идеализм, пришедший к самому себе