о велик соблазн надеяться, что его эксцентричность станет спасением, вместо того, чтобы вновь признать, что бессильный бессилен. Но совершенно очевидно, что не заслуживают большего доверия и те, кто походит на средства, – бессубъектные, которых историческая несправедливость лишает всяких сил с нею покончить: те, что приспосабливаются к технизации и безработице, что склонны объединяться против других и диковаты, те, кого трудно отличить от фашистских мундиров. Их бытие такими, какие они есть, подрывает всякую мысль, которая бы на них опиралась. И те и другие – это комедийные маски классового общества, спроецированные на ночное небо будущего, и буржуазия издавна упивается и их ошибками, и их антагонизмом: то погрязшим в абстракциях ригористом, беспомощно пытающимся воплотить в жизнь несбыточные фантазии, то недочеловеком, который, будучи сам порождением позора, не в силах с ним совладать.
Невозможно пророчествовать о том, кем были бы избавители, не подменяя их образ ложным. Но можно понять, кем они не будут: ни выдающимися личностями, ни пассивным клубком рефлексов, ни – в последнюю очередь – синтезом того и другого, прожженными практиками, обладающими пониманием высоких материй. Когда суть человеческая станет соразмерна до крайности обостренным общественным антагонизмам, суть эта, достаточная для того, чтобы положить конец антагонизму, сама будет опосредована крайностями, а не их среднестатистическим смешением. Носители технического прогресса, которые сегодня пока еще представляют собой механизированных механиков, в развитии своей специализации достигнут той – уже обозначенной техникой – точки, в которой специализация становится беспредметна. Если их сознание превратится в чистое средство, без каких-либо дальнейших определений, то оно может перестать быть средством и, сокрушая привязку к определенным объектам, сокрушить и последнюю гетерономную преграду, отринуть последнюю захваченность так-сущим{418}, последнюю фетишизацию заданных отношений, в том числе и фетишизацию собственного «я», за счет радикализации деградирующего до инструмента. Выдохнув, оно может осознать конфликт между рациональностью своего развития и нерациональностью его цели – и предпринять соответствующие действия.
Но одновременно производители более чем когда-либо вынуждены быть привержены теории, в которую идея правильного состояния общества развивается в присущей ей среде последовательного, логически связного мышления благодаря упорной самокритике. В том, что общество раскалывается на классы, повинны и противники классового общества: между собой они делятся – по схеме разделения физического и умственного труда – на рабочих и интеллигенцию. Разделение это парализует практическую деятельность, от которой всё и зависит. Его нельзя преодолеть, просто этого захотев. Но пока те, кто профессионально занимается вещами духовными, сами всё более превращаются в техников, растущая непрозрачность капиталистического массового общества делает объединение тех интеллектуалов, которые еще таковыми являются, с теми рабочими, которые еще знают, что таковыми являются, актуальнее, чем тридцать лет назад. В те времена этот союз компрометировали представители свободных и товарооборотных профессий, которых не принимала промышленность и которые вследствие этого пытались обрести влияние за счет имитации бурной деятельности. Единство трудящихся рук и умов внушало успокоение, и пролетариат небезосновательно подозревал, что за призывами к главенству пролетарского духа, звучавшими из уст таких личностей, как Курт Хиллер{419}, кроется некая уловка, которая позволила бы за счет одухотворения сделать классовую борьбу подконтрольной. Поскольку сегодня понятие пролетариата, непоколебимое в своей экономической сущности, технологически покрыто завесой мрака – так, что в крупнейшем индустриальном государстве не может идти и речи о пролетарском классовом сознании, – роль интеллектуалов заключается уже не в том, чтобы пробудить невосприимчивых к отстаиванию их наиболее очевидного интереса, а в том, чтобы сдернуть с глаз умудренных указанную завесу – иллюзию того, что капитализм, временно делающий их выгодоприобретателями, основывается на чем-то ином, нежели их эксплуатация и угнетение. Плененные им рабочие непосредственно зависимы от тех, кто еще способен узреть это и огласить. Соответственно, их ненависть к интеллектуалам претерпела изменения и приблизилась к господствующему здравому отношению. Массы не доверяют интеллектуалам уже не потому, что те могли бы предать революцию, а потому, что они могут желать ее: тем самым массы демонстрируют, сколь велика их потребность в интеллектуалах. Человечество выживет, только если полюса сойдутся.