Слуги, одетые в дорогостоящие обноски своих хозяев, выгуливают намного лучше одетых собак — лабрадоров, немецких овчарок, доберманов, биглей, такс, кокер-спаниелей, — на нарядах которых красовались надписи вроде «Супермен» или «Гав-гав!». Да что говорить, одеты были даже некоторые уличные дворняжки, в экстерьере которых угадывались отголоски благородного происхождения. Незаконнорожденные детки, ха-ха!
Мимо, взявшись за руки, проходят двое мужчин — белый и индиец. Их дородный черный лабрадор облачен в красно-синюю футболку с надписью «7. Манчестер-Юнайтед». Словно святой, раздающий дары, он поднимает лапу и опрыскивает шины машин, мимо которых ковыляет, переваливаясь с боку на бок.
Стальные ворота муниципальной начальной школы, примыкающей к оленьему парку, были установлены совсем недавно и выглядят новенькими. На воротах устрашающая картина маслом — счастливое дитя в объятиях счастливой матери. Счастливому ребенку делает прививку от полиомиелита не менее счастливая медсестра в белом халате и белых чулках. Шприц в ее руках не уступает размерами крикетной бите. Я слышу детские голоса, кричащие по-английски: «Бе-е, бе-е, черная овечка», «Шерсть», «Войлок».
В сравнении с Кабулом, любым местом в Афганистане или Пакистане, и я уже не говорю о других наших соседях (Шри-Ланке, Бангладеш, Бирме, Иране, Ираке, Сирии, спаси, великий Боже!), это маленькая замусоренная дорожка со всем ее скучным однообразием, ее вульгарностью, уродливым, но, в общем-то, терпимым неравенством, осликами и мелкими жестокостями представляется все же уголком рая. В магазинчиках продают еду, цветы, одежду и мобильные телефоны, а не гранаты и автоматы Калашникова. Дети развлекаются, звоня в чужие двери, а не разыгрывают из себя самоубийц-шахидов. Да, у нас есть трудности, случаются и ужасные события, но все же, все же это отклонения от нормы.
Меня вдруг охватывает гнев на всех брюзжащих интеллектуалов и профессиональных диссидентов, которые без устали придираются к этой великой стране. Если говорить по совести, то они могут это делать только потому, что им позволяют. Позволяют же им, потому что при всех наших несовершенствах мы — страна истинной демократии. Я не стану опускаться до примитивизма и публично твердить об этом на каждом углу, но правда заключается в том, что это понимание преисполняет меня гордостью за то, что я служу индийскому государству.
Задние ворота, как я и рассчитывал, оказались открытыми. (Жильцы первого этажа выкрасили их в сиреневый цвет.) Я сразу поднимаюсь на третий этаж. Дверь оказалась запертой. Я сам удивился своему сильному разочарованию. Лестничная площадка имела заброшенный вид. У двери скопилась груда конвертов и старых газет. На слое пыли отчетливо видны следы собачьих лап.
Я начал спускаться вниз. Мне навстречу вышла хорошенькая толстушка, жена жильца с первого этажа, владельца компании по производству видеофильмов. Женщина пригласила меня на чашку чая (в кухню квартиры, которая была домом для меня и моей жены, когда мы оба работали в Дели).
— Меня зовут Анкита, — обернувшись в дверях, представилась она. Длинные, вытянутые, местами подкрашенные в светлый тон волосы были влажны и источали пряный и едкий аромат шампуня. В ушах у Анкиты были серьги с бриллиантами, а плечи и спину обтягивал пушистый белый свитер. Задние карманы тесных джинсов — «джегинсов», как называет такие штаны моя дочь, — туго натянутых на округлую попу, были украшены изображениями китайских драконов с раздвоенными языками. Моей матери это бы понравилось — если не одежда, то, во всяком случае, попа. «Декхте беш Ролиполи», — сказала бы она. Бедная моя мать. Она всю свою замужнюю жизнь прожила в Дели, тоскуя по своему детству в Калькутте.
Это английское слово, означающее «пухляшка», накрепко и раздражающе застряло у меня в голове: «Ролиполиролиполиролиполи…».
Три из четырех стен комнаты были выкрашены в арбузный розовый цвет. Вся мебель, включая обеденный стол, была выкрашена в крапчатый — я бы назвал его печальным — зеленый цвет арбузной корки. Дверной косяк и оконные рамы были выкрашены в черный цвет — вероятно, имелись в виду арбузные семечки. На мгновение мне стало жалко, что я разрешил съемщикам менять интерьер по их желанию. Я и Анкита сели лицом друг к другу в разных концах дивана (моего старого дивана, на котором жильцы сменили обивку). Через пару минут нам пришлось сомкнуть колени и приподнять ноги от пола, чтобы дать служанке возможность протереть пол у дивана. Служанка проползла мимо нас на корточках, словно утка. Пол она протерла каким-то остро пахнущим едким моющим средством. Неужели Пухляшке было так трудно отложить ненадолго эту санитарную процедуру? Когда же, наконец, наши люди обучатся основам элементарного этикета?
Служанка была родом откуда-то из Центральной Индии — из гондов или санталов, из Джаркханда или Чхаттисгарха, но, возможно, и из Ориссы. Это был еще ребенок — девочке было лет четырнадцать-пятнадцать. Со своего места мне было видно крошечное серебряное распятие, висевшее в вырезе ее курты между крошечными грудями. Мой отец, испытывавший инстинктивную неприязнь к христианским миссионерам и их пастве, назвал бы девочку насмешливым прозвищем Аллилуйя. При всем его уме отец слишком часто проявлял бестактность.
Восседая в своем нелепом кухонном арбузе, лучезарно глядя на меня из-под ореола крашеных волос, Пухляшка полушепотом и не слишком связно поведала мне историю, случившуюся наверху. «Я думаю, что она не совсем нормальная», — не один раз повторила она. Кто знает, возможно, ее рассказ и был связным, просто мне была неприятна сама мысль о том, что придется ее выслушать. Анкита что-то говорила о ребенке и полиции («Я была ужасно потрясена, когда в дверь постучала полиция»), о том, что та женщина опозорила весь дом и даже квартал. Рассказ ее показался мне преувеличенным и злорадным. Я поблагодарил ее за рассказ и откланялся. Женщина на прощание, едва ли не силой, вручила мне подарок — диск с документальным фильмом об озере Дал в Кашмире. Ее муж сделал этот фильм по заказу министерства туризма.
Прошла пара часов, и вот я в квартире. Мне пришлось привести в дом слесаря с рынка, чтобы сделать ключ для замка. Другими словами, мне надо было вломиться в квартиру, потому что моя жиличка, похоже, уехала навсегда. «Уехала», если верить Пухляшке, можно в данном случае считать своего рода эвфемизмом. Правда, и «жиличка» — слово здесь не вполне уместное, и его тоже можно считать эвфемизмом. Нет, мы не были любовниками. Ни разу в жизни она ни одним намеком не выказала желания вступить со мной в отношения такого рода. Если бы она это сделала, то я и сам не знаю, как бы все повернулось. Всю мою жизнь, с тех пор, как я много лет назад познакомился с нею в колледже, я все время подстраивался под нее. Ну, точнее, не под нее, а под память о моей любви к ней. Сама она об этом никогда не догадывалась. Да и никто не догадывался, кроме, может быть, Наги, Мусы и меня — мужчин, любивших ее.
Я достаточно вольно использую здесь слово «любовь» и делаю это только потому, что у меня просто не хватает слов для описания истинной природы того запутанного лабиринта, тех джунглей чувств, что привязывали нас троих к ней и друг к другу.
Впервые я увидел ее ровно тридцать лет назад, в 1984 году (кто из жителей Дели сможет забыть тот год?), на репетиции любительского спектакля «Норман, это ты?», в котором я играл одну из ролей. Грустно, но после двухмесячных репетиций спектакль так и не состоялся. За неделю до нашего выступления миссис Г. — Индира Ганди — была убита своими телохранителями-сикхами.
В течение нескольких дней после этого убийства толпы, ведомые сторонниками Индиры Ганди и ее обожателями, убили в Дели тысячи сикхов. Дома, магазины, стоянки такси с водителями-сикхами, целые кварталы, где жили сикхи, были разрушены и сожжены дотла. По всему городу к небу поднимались клубы дыма от многочисленных пожаров. В один из тех ясных, безоблачных дней я видел из окна автобуса, как толпа линчевала пожилого сикхского джентльмена. С него сорвали тюрбан, выдрали ему бороду, а на шею, словно ожерелье, надели горящую автомобильную покрышку. Стоявшие кругом люди неистовыми криками поддерживали и воодушевляли убийц. Я поспешил домой, ожидая, что испытаю потрясение от увиденного. Странно, но никакого потрясения я не испытал. Хотя нет, меня потрясло собственное равнодушие и безразличие. Я чувствовал отвращение к этой глупости, к этой бессмыслице, но потрясения не было. Наверное, все дело было в знании жестокой и кровопролитной истории города, в котором я вырос. Все выглядело так, будто страшный Призрак, о существовании которого знают в Индии все — от мала до велика, — вдруг вырвался на поверхность из неведомых глубин и повел себя так, как от него и ожидали. Когда Призрак насытил чудовищный аппетит, он снова погрузился в свои бездны, и видимость нормальности покрыла зияющую трещину. Безумные убийцы спрятали клыки и вернулись к своим повседневным занятиям, снова превратившись в клерков, портных, водопроводчиков, плотников, лавочников. Жизнь, как ни в чем не бывало, вернулась в свою прежнюю колею. Нормальность, эта часть нашего обыденного бытия, напоминает не до конца сваренное яйцо: плотный белок скрывает под собой текучий желток вопиющего насилия. Наша постоянная тревога о насилии, наша память о его прошлых вспышках и страх перед его будущими проявлениями — вот что закладывает основы правил совместного проживания такого сложного и разнообразного народа, как мы, чтобы мы могли и дальше жить вместе, терпеть друг друга, а время от времени и убивать друг друга. Пока держится центральное правительство, пока желток не вытекает, с нами ничего не случится. В критические моменты не мешает взглянуть на вещи в широкой перспективе.
Мы решили отложить премьеру на месяц в надежде, что за это время страсти улягутся. Но в начале декабря случилась новая трагедия, на этот раз еще более ужасная. На заводе пестицидов «Юнион карбайд» произошла утечка смертоносного газа, убившая тысячи людей. Газеты были полны страшных рассказов о людях, пытавшихся убежать от накрывшего их ядовитого облака, которое преследовало их, выжигая глаза и легкие. В этом кошмаре было что-то библейски эпическое. Журналы публиковали фотографии убитых, заболевших, умирающих, искалеченных и ослепших, зловеще смотревших в камеры невидящими глазами. В конце концов мы решили, что боги отвернулись от нас и что постановка «Нормана» была бы неуместной, и отложили ее на неопределенный срок. Если вы позволите, я сделаю небольшое прозаическое наблюдение — возможно, в этом и состоит жизнь, или так заканчивается большинство людских предприятий: она и есть бесконечная репетиция спектакля, которому никогда не суждено увидеть свет театральной рампы. Правда, в случае «Нормана» нам и не нужен был готовый спектакль для того, чтобы изменить течение нашей жизни. Репетиций оказалось больше чем достаточно.