К сожалению, в последнее время он начал зарываться, и его несдержанность стала превращаться в помеху. Дважды за два года Бюро было вынуждено вмешиваться (разумеется, негласно) и входить в контакт с владельцами его газеты, чтобы уладить бурные конфликты Наги с главным редактором. В обоих случаях наш протеже писал импульсивные заявления об уходе. В последний раз нам удался ловкий ход. Нага был восстановлен на работе с повышением.
Видимо, посещения одного детского сада, учебы в одной школе и одном университете и совместного участия в любительском спектакле на гомосексуальные темы было мало, и во время моей работы в Сринагаре заместителем главы местного управления Бюро Нага был корреспондентом своей газеты в Кашмире. Он не стал туда переселяться, но жил в Кашмире большую часть своего времени. У Наги был забронирован номер в отеле «Ахдус», где останавливаются репортеры почти всех газет. Именно тогда его связи с Бюро сильно окрепли и упрочились, но тогда это было не столь очевидно, как теперь. Для своих читателей — а возможно, и для самого себя — он оставался мужественным, бестрепетным журналистом, которому можно доверять в его разоблачениях «преступлений» индийского государства.
Было, должно быть, довольно далеко за полночь, когда по горячей линии губернатора позвонили в лесной гостевой дом в национальном парке Дачигам, что приблизительно в двадцати километрах от Сринагара. Я находился там в составе свиты Его Превосходительства. (У нас в то время были большие неприятности, неприятности с большой буквы. Гражданское правительство штата было распущено. Шел 1996 год, шестой год прямого правления губернатора.)
Его Превосходительство, бывший командующий индийской армией, считал, что кровопролития следует избегать, если это только возможно. Выходные дни губернатор проводил в Дачигаме, гуляя вдоль горных речек с семьей и друзьями, в то время как дети, каждый под охраной дюжего сотрудника службы безопасности, косили из игрушечного оружия воображаемых повстанцев (которые перед смертью кричали «Аллаху Акбар!») и пытались выманивать из нор длиннохвостых сурков. На прогулке подавали легкие закуски, но обедал губернатор всегда только дома — обычно это был рис с приправленной карри форелью с близлежащей рыбной фермы. В нерестовых прудах рыбы было так много, что можно было спуститься в пруд, сунуть руку в воду (если вы способны выдержать стояние в почти ледяной воде) и схватить переливающуюся всеми цветами радуги трепещущую форель.
Стояла осень. Лес был трогательно красив, как может быть красив только гималайский лес. Чинары начали менять цвет. Луга стали медно-золотистыми. Если повезет, то в это время в лесу можно увидеть черного медведя или леопарда и даже знаменитого дачигамского оленя, хангула. (В одном из своих репортажей Нага назвал похотливого бывшего премьер-министра Кашмира «ни на что не способным вурдалаком»[27]. Это был удачный ход, признаю, но, к несчастью, большинство читателей едва ли поняли намек.) За время пребывания в Кашмире я стал завзятым любителем птиц, каковым остаюсь и до сих пор и могу отличить гималайского грифона от орла-бородача, могу распознать снегиря, славку и кашмирскую мухоловку, которая уже тогда была на грани исчезновения, а теперь, наверное, уже окончательно вымерла. Беда от пребывания в Дачигаме, главным образом, заключалась в том, что этот заповедник размывал и подрывал всякую решимость и желание действовать, ибо высвечивал бесполезность и тщету всяких действий. Было такое впечатление, что Кашмир на самом деле принадлежит именно этим пестрым, голосистым созданиям. Никто из нас, кто дрался за Кашмир — кашмирцы, индийцы, пакистанцы, китайцы (у них тоже был кусок Кашмира — Аксайчин, который был когда-то частью древнего царства Джамму и Кашмира) или, если уж на то пошло, пахади, гуджарцы, догры, пуштуны, шины, ладакхи, балти, гильгити, пурики, вакхи, яшкуны, тибетцы, монголы, татары, моны, кховары, — никто из нас, ни святоши, ни солдаты, не имел права притязать на божественную красоту этих мест. Однажды, совершенно случайно, я сказал об этом Имрану, молодому кашмирскому полицейскому, который очень славно поработал для нас под прикрытием. Он ответил так: «Это отличная мысль, сэр. Я тоже, как и вы, очень люблю животных. Путешествуя по Индии, я испытывал точно такие же чувства — я чувствовал, что Индия принадлежит не пенджабцам, бихарцам, гуджаратам, мадрасцам, мусульманам, сикхам, индусам, христианам, а этим чудесным созданиям — павлинам, слонам, тиграм, медведям…»
Он был вежлив до подобострастия, но я понял, что он хотел сказать. Это было поразительное и очень неприятное открытие; было нельзя тогда — и нельзя до сих пор — доверять даже тем, кто вроде бы находится на твоей стороне. Даже этим проклятым полицейским.
Высоко в горах уже шел снег, но перевалы были еще проходимы, и небольшие группки бойцов — оболваненные юные кашмирцы и заматерелые убийцы из Пакистана, Афганистана и даже из Судана, — принадлежавшие к тридцати или около того оставшимся террористическим группировкам (раньше их было почти сто), просачивались тайными тропами через линию пограничного контроля, толпами умирая по дороге. «Умирая», наверное, — это не самое подходящее слово для обозначения того, что с ними происходило. Сейчас я пытаюсь вспомнить знаменитую фразу из «Апокалипсиса сегодня»: «Устранить без права восстановления». Инструкции, которые получали наши солдаты-пограничники, звучали почти слово в слово так же.
Но что еще можно было им говорить? «Позвоните их матерям»?
Боевики, сумевшие проникнуть в долину, редко выживали дольше, чем два или, в лучшем случае, три года. Если их не брали в плен или не убивали сотрудники службы безопасности, то они погибали в междоусобных стычках. Мы сопровождали их вдоль всего пути, но для того, чтобы умереть, им не нужна была наша помощь — и не нужна до сих пор. Истинно верующие идут со своим оружием, молитвенными четками и собственными инструкциями по самоуничтожению.
Вчера мой друг-пакистанец прислал мне вот этот текст — он путешествует по мобильным телефонам всего мира, так что, возможно, вы его уже видели:
На мосту я увидел человека, готового спрыгнуть вниз.
Я сказал: «Не делай этого!»
Он ответил: «Меня никто не любит».
Я сказал: «Тебя любит Бог. Ты веришь в Бога?»
Он ответил: «Да».
Я спросил: «Ты мусульманин или не мусульманин?»
Он ответил: «Мусульманин»
Я спросил: «Шиит или суннит?»
Он ответил: «Суннит».
Я сказал: «И я тоже! Деобанди или барелви?»
Он ответил: «Барелви».
Я сказал: «Я тоже! Танзихи Асмати или Танзихи Фархати?»
Он ответил: «Танзихи Фархати».
Я сказал: «Танзихи Фархати Джамия уль Улум Аджмер или Танзихи Фархати Джамия уль Нур Меват?»
Он ответил: «Танзихи Фархати Джамия уль Нур Меват».
Я воскликнул: «Умри, неверный!» и столкнул его вниз.
К счастью, некоторые из них сумели сохранить чувство юмора.
Этот генетический идиотизм, эта идея джихада проникли в Кашмир из Пакистана и Афганистана. Теперь, прослужив в конторе двадцать пять лет, я думаю, что нам сильно повезло, что в Кашмире воюют между собой восемь или девять версий «истинного» ислама. У каждой версии свой штат мулл и законоучителей. Самые радикальные из них — выступающие в проповедях против национализма, за создание мировой исламской уммы — находятся у нас на содержании. Одного из них недавно взорвал на выходе из мечети велосипедист-смертник. Заменить проповедника не составит большого труда. Единственное, что удерживает Кашмир от саморазрушения — в отличие от Пакистана и Афганистана, — это старый, добрый мелкобуржуазный капитализм. При всей своей религиозности, кашмирцы предприимчивые и оборотистые бизнесмены, а все бизнесмены — рано или поздно, но неизбежно стремятся к сохранению статус-кво — или того, что мы называем мирным процессом, каковой, между прочим, предоставляет бизнесу совсем иные возможности, нежели сам мир.
В основном границу переходили очень молодые люди — до двадцати или немного за двадцать. Целое поколение совершало самоубийство. К девяносто шестому году поток боевиков через границу превратился в тонкий ручеек, но полностью блокировать его нам не удалось. Приходилось расследовать донесения разведки о вопиющем поведении наших солдат на пограничных пунктах. Солдаты продавали «безопасный проход» и деликатно отворачивались, когда очередная группа боевиков проходила мимо них. Гуджарские пастухи, знавшие горы как свои пять пальцев, вели эти группы тайными тропами дальше. Безопасные проходы были не единственным товаром этого преступного рынка. Торговали всем — дизельным топливом, алкоголем, патронами, гранатами, армейскими сухими пайками, колючей проволокой и древесиной. На древесину под корень вырубали целые леса. На эту работу силой сгоняли кашмирских лесорубов и кашмирских плотников. Военные грузовики, везшие снабжение для армии из Джамму, каждый день возвращались назад, груженные резной ореховой мебелью. Наша армия оснащена оружием и техникой не самым лучшим образом, но могу держать пари, что мебелью мы оснащены лучше любой другой армии мира. Но кто сможет помешать победоносной армии?
В горах, окружавших Дачигам, было относительно тихо. Однако в дополнение к постоянно размещенным здесь постам военизированных формирований каждый раз, когда приезжал Его Превосходительство, за день до его прибытия, военные патрули прочесывали холмы, между которыми проезжал бронированный кортеж, а саперы проверяли дорогу на предмет минирования. Местным жителям вход в парк был запрещен. Для обеспечения безопасности гостевого дома более сотни наших людей располагались на его крыше, на сторожевых вышках по периметру участка и по концентрическим окружностям до километра в глубину леса. Немногие в Индии смогли бы поверить в те меры, которые мы предпринимали ради того, чтобы наш босс мог полакомиться свежей рыбкой.
В ту ночь я сильно запозднился, заканчивая рапорт, который мне предстояло утром подать Его Превосходительству. Из старенького «Сони» звучала приглушенная музыка. Расулан Бай пела чаити «Яхин тхайян мотийя хираи гаэли Рама». Конечно, самой выдающейся певицей всего Индостана была Кесар Бай, но Расулан превосходила ее эротичностью. У Расулан был низкий, мужеподобный, грудной голос, в противоположность писклявым, подростковым голосам, к которым мы сейчас все привыкли, благодаря саундтрекам Голливуда. (Отец, большой любитель и знаток классической индийской музыки, считал Расулан слишком вульгарной. Этот конфликт между нами так и остался неразрешенным.) Я мог явственно представить себе, как разлетается ожерелье в руках женщины, изнывающей от жажды любви, а голос томительно следовал за звонким падением каждой жемчужины на пол спальни. (Да, были же времена, когда мусульманская куртизанка могла так откровенно взывать к индуистскому божеству.)