— Пожалуйста, не говорите об этом моему боссу. Он будет меня ругать, потому что такие вещи, конечно, не положены. Но вы — и мадам — найдете это интересным.
Ожидая добавки к закускам, офицер склонился над разложенными на столе бумагами и торопливо расписался в некоторых из них. Лицо его было при этом веселым и торжествующим. В тишине был отчетливо слышен скрип пера. Тило, сидевшая на стуле в глубине кабинета, встала и, подойдя к окну, принялась смотреть на площадку, забитую армейскими автомобилями. Она не хотела быть зрительницей спектакля, затеянного Ашфаком Миром. Это был жест солидарности с заключенным, жест бунта против тюремщика — независимо от причин, сделавших узника узником, а тюремщика — тюремщиком.
Будучи человеком, пытающимся превратить свое присутствие в демонстративное отсутствие, она всем своим существом излучала нестерпимо горячие флюиды, которые остро чувствовали оба мужчины, хотя и совершенно по-разному.
Через несколько минут рослый полицейский вошел в кабинет, неся на руках тощего мальчишку. Брючина на одной ноге была закатана, обнажив тонкую, как щепка, голень в гипсовой повязке. На руке тоже был гипс. А шея — обмотана бинтом. Лицо было напряжено от боли, но парень ничем не выказал боль, когда полицейский положил его на пол.
Отказ признаваться в боли был пактом, который этот мальчик заключил сам с собой. Это был акт сопротивления человека, оказавшегося в зубах полного и окончательного поражения. Это поведение выглядело величественным, но все было напрасно, потому что никто не обратил на это внимания. Этот покалеченный птенец полусидел-полулежал на полу, опершись на локоть. Он мелко и часто дышал, но взгляд был направлен внутрь, ничего не выражая вовне. Он не проявлял ни малейшего любопытства к обстановке кабинета и к людям, в нем находившимся.
Тило, стоявшая лицом к окну, проявляя то же неповиновение и выказывая такое же сопротивление, не проявляла никакого любопытства к мальчику.
Ашфак Мир нарушил молчание тем же декламационным тоном, каким совсем недавно читал стихи. Впрочем, то, что он сказал сейчас, тоже очень напоминало декламацию:
— Средний возраст мятежника от семнадцати до двадцати лет. Ему промывают мозги, оболванивают и вручают оружие. В большинстве своем, это бедные мальчики из низших каст — да, да, к вашему сведению, мы, мусульмане, тоже успешно практикуем разделение на касты. Они сами не знают, чего хотят. Пакистанцы просто используют их, чтобы обескровить Индию. Эту политику мы называем «Уколы и кровопускания». Этого мальчика зовут Айджаз. Его схватили во время операции в яблоневых садах блих Пулвама. Он был в группе новых танзимов, которые недавно начали здесь действовать. Группа называется «Лашкар-э-Тайба». Командир группы Абу Хамза, пакистанец. Он нейтрализован.
Наге стали ясны правила игры. Ему предложили сделку в специфической кашмирской валюте. Интервью с пленным мятежником из относительно нового и — согласно разведывательным донесениям, с которыми Нага был знаком, — смертельно опасного движения в обмен на мир в отношении событий прошедшей ночи, независимо от того что произошло с Тило и свидетельницей каких жутких событий она стала.
Ашфак Мир подошел к своей добыче и заговорил с ним по-кашмирски тоном, каким обычно разговаривают со слабослышащими.
— Йи чуй Нагарадж Харихаран-сахиб. Это знаменитый журналист из Индии (бунтарство заразительно в Кашмире — иногда оно непроизвольно проскальзывает даже в лексиконе лоялистов). Он открыто выступает против нас, но мы все равно уважаем его и восхищаемся им. В этом и заключается смысл демократии. Когда-нибудь и ты поймешь, какая это прекрасная вещь, — он обернулся к Наге и заговорил по-английски (на языке, понятном мальчику, хотя он и не умел на нем говорить): — Побыв тут с нами и хорошенько с нами познакомившись, этот мальчик увидел, какую ошибку он совершил. Теперь он считает нас своей семьей. Он отказался от своего прошлого, осуждает своих сотоварищей и тех, кто насильно оболванил его. Он сам попросил нас подержать его в тюрьме два года, чтобы быть в безопасности. Мы разрешаем родителям навещать его. Через несколько дней его переведут в настоящую тюрьму, где он и будет находиться. Теперь много таких мальчиков, как он, готовых сотрудничать с нами. Можете поговорить с ним, спрашивайте его о чем угодно, никаких проблем. Он будет говорить с вами.
Нага молчал. Тило продолжала безучастно стоять у окна. На улице было прохладно, но воздух был пропитан запахом дизельного топлива и содрогался от рокота моторов. Тило смотрела, как солдаты ведут сквозь лабиринт автомобилей молодую женщину с ребенком на руках. Женщина шла против воли. Она постоянно озиралась и оглядывалась, словно ища что-то взглядом. Солдаты вывели ее на улицу, за ворота и колючую проволоку, которая отделяла от дороги этот пыточный центр. Женщина остановилась у ворот — маленькая, беззащитная, одинокая, смертельно напуганная, всеми покинутая фигурка, островок на перекрестке дорог, ведущих в никуда.
Молчание в кабинете стало невыносимым.
— О, я все понял… вы хотите поговорить с ним наедине? Мне выйти? Нет никаких проблем. Я выйду, — Ашфак позвонил. — Я выйду из кабинета, — сказал он изумленному дежурному. — Выходим. Мы пока посидим в соседней комнате.
Приказав себе выйти из собственного кабинета, он вышел и закрыл за собой дверь. Тило стремительно обернулась — посмотреть, как он вышел. Через щель между полом и дверью она отчетливо видела коричневые ботинки, застившие свет. Через несколько секунд Ашфак вернулся с человеком, принесшим синий пластиковый стул, который был поставлен перед лежавшим на полу мальчиком.
— Прошу вас, садитесь, сэр. Он будет говорить. Не беспокойтесь, он не причинит вам никакого вреда. Ну, теперь я пошел, ладно? Можете поговорить с ним наедине.
Он вышел, снова закрыв за собой дверь, но почти тотчас вернулся.
— Я забыл сказать вам, что его зовут Айджаз. Спрашивайте его о чем хотите, — он посмотрел на Айджаза, и в голосе его зазвучали властные нотки. — Отвечай на все вопросы, какие он тебе задаст. Можешь говорить на урду.
— Джи, сэр, — произнес мальчик, не подняв головы.
— Он кашмирец. Я кашмирец, мы братья, но посмотрите на нас! Ладно, я ухожу.
Ашфак Мир снова вышел. И снова его ботинки принялись расхаживать за дверью.
— Ты хочешь мне что-нибудь сказать? — спросил Нага, проигнорировав стул и усевшись на пол рядом с Айджазом. — Если не хочешь, то можешь молчать. Я буду записывать твои слова, только если ты согласишься на это.
Айджаз посмотрел в глаза Наге. Страдания, причиненные смертельным оскорблением в предательстве, явно превосходили физическую боль, которую испытывал этот мальчик. Он знал, кто такой Нага. Он не знал его в лицо, но имя Наги было хорошо известно в кругах повстанцев, считавших его бесстрашным журналистом — конечно, ни в коем случае не другом и не товарищем, но человеком, который мог оказаться полезным — представителем «правозащитного крыла», как шутливо называли повстанцы индийских журналистов, одинаково объективно и беспристрастно писавших об эксцессах как со стороны правительственных сил безопасности, так и со стороны повстанцев. (Политическая трансформация Наги была еще не очевидна даже для него самого.) Айджаз понимал, что решение надо принимать быстро. Как вратарь, ожидающий пенальти, он должен был сделать какое-то одно движение. Айджаз был молод и пошел на риск. Он начал говорить, негромко и отчетливо, на урду с кашмирским акцентом. Несоответствие между его внешностью и его словами было почти таким же поразительным, как и его слова.
— Я знаю, кто вы, сэр. Борющийся народ, народ, сражающийся за свою свободу и достоинство, знает Нагараджа Харихарана как честного и принципиального журналиста. Если вы решите писать обо мне, то пишите правду. Это неправда — то, что сказал обо мне Ашфак-сахиб. Меня пытали, били электрическим током и заставили подписать чистый лист. Здесь так поступают со всеми. Не знаю, что они потом написали на этом листке. Не знаю, в чем я признаюсь в письменном виде. Правда заключается в том, что я ни от кого и ни от чего не отрекался. Правда заключается в том, что я почитаю моих инструкторов и учителей джихада больше, чем собственных родителей. Меня никто не заставлял вступать в ряды джихадистов. Я сам их нашел.
Тило обернулась.
— Я учился в двенадцатом классе государственной школы в Тангмарге. Потребовался целый год для того, чтобы меня приняли в движение. Лашкарцы отнеслись ко мне с большим подозрением, потому что никого из моих родственников не арестовывали, не пытали и не похищали. Я пришел к ним только ради Азади и во имя ислама. Потребовался целый год, чтобы мне поверили, убедились в том, что я не армейский агент, и в том, что моя семья не останется без кормильца, если я стану воином джихада. Эти люди очень щепетильны в таких вопросах…
В кабинет вломились четверо полицейских, неся подносы, уставленные тарелками с омлетами, хлебом, кебабами, порезанным кольцами луком, морковью и новым чаем. Ашфак Мир шел за ними, словно колесничий, правивший четверкой лошадей. Он лично поставил еду на стол, уложил порезанную морковь по краям блюд, а лук в их середину, словно построил к бою военный отряд. В помещении наступила тишина. Тарелок было только две. Айджаз снова опустил взгляд и уставился в пол. Тило вернулась к окну. Джипы по-прежнему приезжали и уезжали. Женщина с ребенком до сих пор стояла на дороге. Небо пылало розовым рассветным огнем. Горы в отдалении были сказочно красивы, но туристам в этом году там было не место.
— Продолжайте, продолжайте. Ешьте. Не хотите кебаб? Сейчас или позже? Прошу вас. Продолжайте беседовать. Я ухожу, — в четвертый раз за последние десять минут Ашфак вышел из кабинета и встал у двери.
Нага был очень доволен словами Айджаза, но больше всего его радовало то, что они были произнесены в присутствии Тило. Нага не смог устоять перед искушением устроить маленькое представление.