Мученичество проникало в Кашмирскую долину через линию контроля, через залитые лунным светом горные проходы, патрулируемые солдатами. День и ночь тонкий ручеек мучеников двигался по узким каменистым тропам, вьющимся вокруг синеватых глыб льда, по обширным ледникам и по лугам, по пояс заваленным снегом. Путь этот пролегал мимо лежавших в сугробах застреленных юношей, на которых равнодушно взирали холодная луна и звезды, что висели так низко, что, казалось, до них можно было дотронуться рукой.
Когда ручеек достигал долины, он растекался по земле, проникал в ореховые рощи, шафрановые поля, яблочные, миндальные и вишневые сады, окружая их, словно ползущий по земле туман. Этот ручеек доходил в долине до каждого, он нашептывал слова борьбы в уши врачей и инженеров, студентов и рабочих, портных и плотников, ткачей и крестьян, пастухов, поваров и поэтов. Они внимательно слушали, а потом откладывали в сторону свои книги и инструменты, свои иглы, долота, ткани, отставляли плуги, топоры и сценические костюмы. Они останавливали ткацкие станки, на которых ткали самые красивые в мире ковры и тончайшие шали, и узловатыми пальцами ощупывали гладкие стволы автоматов Калашникова, которые им разрешали потрогать принесшие их незнакомцы. Люди уходили вслед за этими гаммельнскими крысоловами в высокогорные луга, где были устроены тренировочные лагеря. Только после того как им давали в руки оружие, когда непривычные пальцы, нажимая на спусковой крючок, чувствовали, что он поддается нажиму, после того как, взвесив все за и против, они решали, что сделали правильный выбор, — только после этого они впускали в душу ярость и стыд за многолетние унижения, только после этого кровь в их жилах превращалась в пороховой дым.
Туман клубился, превращался в вихрь, увлекавший в рекруты всех без разбора. Туман нашептывал страстные слова в уши дельцов черного рынка, фанатиков, бандитов и аферистов на доверии. Они тоже внимательно слушали, прежде чем менять свои планы. Они ощупывали своими загребущими руками холодные металлические бугорки на рубашках гранат, которые раздавались так же щедро, как баранина на праздник жертвоприношения. Они примеряли язык бога и свободы, Аллаха и Азади к своим убийствам и жульническим схемам. Они получали на этом деньги, собственность и женщин.
Конечно, женщин.
Женщин, конечно же.
Так начиналось восстание. Смерть была всюду. Смерть стала всем. Карьерой. Стремлением. Мечтой. Поэзией. Любовью. Самой юностью. Умирание стало образом жизни. Кладбища стали возникать в парках и на лужайках, на берегах рек и ручьев, в полях и на лесных прогалинах. Могильные камни вырастали из земли, как детские молочные зубы. В каждой деревне, в каждом поселке было теперь свое кладбище. В этих деревнях и поселках жили люди, не горевшие желанием прослыть коллаборационистами. Они возникали в пограничных районах с той же быстротой и регулярностью, с какой там появлялись трупы, состояние которых подчас вызывало неописуемый ужас. Некоторые трупы доставляли на похороны в мешках, некоторые — в маленьких полиэтиленовых пакетах — просто куски мяса, иногда с волосами и зубами. К некоторым квартирмейстеры смерти прикрепляли записки: «1 кг», «27 кг», «500 г». (Это примеры тех истин, которым было бы лучше оставаться слухами.)
Туристы хлынули из долины. Вместо них в долину хлынули журналисты. Пары, справлявшие медовый месяц в Кашмире, бежали оттуда без оглядки. Вместо них прибежали солдаты. Женщины толпились вокруг полицейских участков и армейских лагерей, держа в руках маленькие, потрепанные фотографии, размокшие от слез: «Прошу вас, сэр, вы, случайно, не видели моего мальчика? Вы не видели моего мужа? Мой брат не проходил через ваши руки?» Сэры горделиво выпячивали грудь и крутили усы, звеня медалями, посматривая на женщин сквозь прищуренные веки и думая, отчаяние какой из них можно конвертировать в выгоду («Я посмотрю, что можно сделать») и какова может быть эта выгода («Деньги? Еда? Секс? Грузовик грецких орехов?»).
Тюрьмы переполнялись, рабочие места исчезали. Гиды, ярмарочные зазывалы, владельцы пони (вместе с пони), посыльные, официанты, секретарши, санные инструкторы, продавцы безделушек, флористы и лодочники на озере нищали и голодали.
Работы не убавлялось только у могильщиков. Они, не зная отдыха, трудились день и ночь. Правда, никто из них не получал сверхурочных.
Мисс Джебин и ее мать были похоронены рядом на кладбище Мазар-э-Шохадда. На могильном камне жены Муса Есви написал:
Арифа Есви
12 сентября 1968 года — 22 декабря 1995 года
Жена Мусы Есви
Ниже было написано:
Аб вахан кхаак удхаати хай кхизаан
Пхул хи пхул джахаан тхай пехле
Ныне пыль вьется на осеннем ветру там,
Где прежде были цветы, только цветы.
Рядом, на могиле мисс Джебин, было написано:
Мисс Джебин
2 января 1992 года — 22 декабря 1995 года
Любимая дочь Арифы и Мусы Есви
В самом низу камня Муса попросил гравера выбить слова, которые многим показались бы неуместными в эпитафии мученика. Надпись нанесли там, где, как знал Муса, она зимой будет завалена снегом, а летом прикрыта высокой травой и дикими нарциссами. Более или менее. Вот что там было написано:
Акх далила ванн
Йетх манз не кахн балай ааси
На аэс сох кунни джунглас манз роазаан
Эти слова мисс Джебин произносила вечерами, лежа рядом с Мусой на ковре, опершись спиной на потертую бархатную подушку (выстиранную, заштопанную и снова выстиранную — и так много-много раз), одетая в свой маленький пхеран (выстиранный, заштопанный и снова выстиранный — и так много-много раз), малюсенький, как чехольчик для чайника (бирюзово-синий, обшитый розовым орнаментом у воротничка и рукавчиков), подражая позе отца — согнув левую ножку, положив правую щиколотку на левую коленку и вложив свой крошечный кулачок в большую руку Мусы. «Акх далила ванн». («Расскажи мне сказку».) Сразу, не дождавшись ответа, она принималась сама рассказывать сказку, выкрикивая ее в мрачную тишину ночного комендантского часа. Звонкий восторженный голосок выпархивал из окна и разносился по тихому кварталу. «Йетх манз не кахн балай ааси! На аэс сох кунни джунглас манз роазаан! Только в сказке не будет никакой ведьмы, живущей в джунглях. Расскажи мне сказку, только такую, чтобы в ней не было всей этой ерунды про ведьму и джунгли, ты сможешь? Ты можешь рассказать мне настоящую сказку?»
Промерзшие солдаты, которые патрулировали обледеневшее шоссе, огибавшее квартал, надевали теплые шапки, прикрывавшие уши, и снимали свои автоматы с предохранителей. «Что там? Что это за звук?» Они прибыли издалека и не знали, как сказать по-кашмирски «стой», «стреляю» или «кто идет?». Но у них были автоматы, и знать язык им было необязательно.
Самый молодой из солдат, С. Муругесан, почти мальчик, никогда не бывал на таком холоде, никогда не видел снега и не переставал удивляться колечкам пара, вылетавшего из его рта. «Смотрите! — обратился он к своим товарищам, когда впервые заступил в патруль, и, сложив два пальца, поднес их к губам, словно держа воображаемую сигарету и выдыхая синеватый дым. — Бесплатная сигарета!» Заиндевелая улыбка сорвалась с его темного лица и растворилась в воздухе, растаяв от раздражения товарищей. «Давай, давай, Раджиникант, — сказал они ему, — можешь на радостях выкурить целую пачку. Спеши, сигареты хороши, только пока они не оторвали тебе голову».
Они.
Они на самом деле добрались и до него. Бронированный джип, в котором он ехал по шоссе, подорвался на мине у въезда в Купвару. Он и еще двое солдат истекли кровью и умерли на обочине дороги.
Тело его уложили в гроб и доставили семье, в деревню Тханджавур, в район Тамил-Наду, вместе с DVD-диском с документальным фильмом «Сага о несказанной доблести», поставленным майором Раджу и снятым министерством обороны. С. Муругесана в этом фильме не было, но семья думала, что был, потому что они так и не увидели этого фильма — у них просто не было видеоплеера.
Деревенские ванийяры (они не были неприкасаемыми) не разрешили пронести тело С. Муругесана (который неприкасаемым был) мимо своих домов на кремацию. Похоронной процессии пришлось сделать изрядный крюк дорогой, которая вела к отдельному крематорию для неприкасаемых, расположенному рядом с деревенской мусорной свалкой.
Будучи в Кашмире, С. Муругесан втайне радовался одной вещи — тому, как белокожие кашмирцы издевательски насмехались над индийскими солдатами, дразня их за темную кожу и называя «чамар-насл» — чамарским отродьем. Его забавляла ярость, какую вызывало это прозвище у солдат, считавших себя представителями высших каст и обзывавших чамаром его, С. Муругесана. Этим прозвищем уроженцы Северной Индии обычно называют далитов, независимо от того, к какой именно касте они принадлежат. Кашмир был одним из немногих мест, где белокожие были в подчинении у темнокожих. Этот позор был проявлением некой извращенной справедливости.
Для того чтобы увековечить доблесть С. Муругесана, армия за свой счет установила цементный монумент Сипаю С. Муругесану — в солдатской форме и с винтовкой на плече — у въезда в деревню. Молодая вдова, проходя мимо статуи с ребенком на руках (девочке было полгода, когда погиб ее отец), каждый раз махала статуе рукой и говорила ребенку: «Аппа». Младенец беззубо улыбался, махал статуе, подражая матери, и лепетал: «Аппаппаппаппаппа».
Не всем в деревне, однако, нравился памятник неприкасаемому у въезда на главную улицу. Особенно не нравилось то, что неприкасаемый был изваян с оружием. Это могло зародить в головах неприкасаемых опасные идеи. Через три недели после установления статуи винтовка исчезла с плеча Сипая С. Муругесана. Семья попыталась подать жалобу, но в полиции отказались даже зарегистрировать заявление под тем предлогом, что винтовка могла рассыпаться из-за плохого качества бетона