Может быть, у нее прохудилась голова и ее заливает дождь? Или это просто была стратегия выживания разума, который спешил закрыться, чтобы не сделать глупости, стараясь придать какой-то смысл прихотливой сети, которая связывала кошмары Мусы с ее собственными.
Тогда у нее еще не было путеводителя, который подсказал бы ей, что в Кашмире кошмары — вещь общего пользования, они заразительны. Что они не хранили верность своим обладателям, они распутно влезали в сновидения других, не соблюдали никаких границ, подстерегали своих жертв в засаде и неожиданно обрушивались на них. Никакие укрепления, никакие заборы не могли сдержать их. Единственное, что можно было делать с кошмарами в Кашмире, — это обнимать их, как старых друзей, и обходиться с ними, как со злейшими врагами. Она научится этому искусству, и научится скоро.
Она сидела на обитой скамейке, вделанной в стенку крыльца плавучего дома, и созерцала второй закат. Темная ночная рыба (не путать с ночным кошмаром) вынырнула со дна озера и сглотнула с поверхности воды отражение гор. Как будто их и не было. Гульрез накрывал стол на двоих (он наверняка что-то знал), когда неслышно появился Муса, пришедший с кормы дома.
— Салам.
— Салам.
— Ты приехала.
— Конечно.
— Как ты? Как доехала?
— Хорошо. Как ты?
— Хорошо.
Стишок в голове Тило гремел, как симфония.
— Прости, что опоздал.
Он не стал пускаться в более подробные объяснения. Муса похудел, но в остальном изменился не сильно, однако, как это ни странно, он был теперь почти неузнаваем. Он отрастил густую щетину — почти бороду. Глаза одновременно излучали свет и источали тьму, как будто глаза помыли, смыв один цвет, но оставив другой. Зеленовато-карие радужки были обведены черной каймой, которую Тило не помнила. Силуэт Мусы стал размытым, смазанным, нечетким. Он сливался с окружением еще сильнее, чем прежде. Это никак не было связано с коричневым кашмирским пхераном, который свободно свисал с плеч Мусы. Когда он снял с головы шерстяную шапочку, Тило увидела, что его черные волосы изрядно побиты сединой. Он заметил ее взгляд и нервно провел по волосам своими сильными мужицкими пальцами. На сгибе указательного пальца была видна твердая мозоль. Они с Тило были ровесниками. Им было обоим по тридцати одному году.
Молчание между ними то набухало, то спадало, словно мехи аккордеона, играющего мелодию, слышную только им двоим. Он знал, что она знает, что он знает, что она знает. Такое вот было теперь между ними.
Гульрез принес поднос с чаем. С ним Муса тоже был сдержан, но было понятно, что это старое знакомство, почти любовь. Муса называл его Гуль-как, а иногда моут и привез ему ушные капли. Ушные капли сломали лед, как могут ломать лед только ушные капли.
— У него какая-то ушная инфекция, и он очень испуган. Он просто в ужасе, — объяснил Муса.
— У него болят уши? Но мне кажется, что он неплохо себя чувствует.
— Нет, он боится не боли. У него ничего не болит. Он боится, что его застрелят. Он говорит, что стал хуже слышать, и боится, что может не услышать, как ему на блокпосте скажут «стой!». Иногда солдаты позволяют пройти мимо поста и только потом окликают. Так что, если он их не услышит, то…
Гульрез, уловив напряжение (и любовь) в помещении и поняв, что может разрядить обстановку, опустился на колени, положил голову на колени Мусе и подставил ему ухо, похожее на ломоть цветной капусты. Закапав в оба уха капли и заткнув уши кусочками марли, Муса протянул Гульрезу флакон.
— Береги его. Когда меня не будет, попроси ее закапывать тебе в уши, она это сделает, — сказал Муса. — Она — мой друг.
Гульрез, как ни нравилась ему бутылочка с пластиковым носиком, как ни жаждал он добавить ее к своей коллекции в пакете с надписью «Смотри! Купи! Лети!», с готовностью протянул флакончик Тило и лучезарно ей улыбнулся. Теперь это на самом деле была семья — папа-медведь, мама-медведица и маленький медвежонок.
Самым счастливым был медвежонок. На обед он приготовил пять мясных блюд: гуштабу, ристу, марцванган-корму, шами-кебаб и куриное яхни.
— Как много еды… — сказала Тило.
— Говядина, козлятина, курятина, баранина… только рабы могут так много есть, — сказал Муса, накладывая себе в тарелку немилосердную гору мяса. — Наши желудки — это могилы. Кладбища!
Тило не могла поверить, что все это медвежонок приготовил сам, без посторонней помощи.
— Он весь день разговаривал с баклажанами и играл с котятами. Я не видела, чтобы он готовил.
— Должно быть, он все приготовил до твоего приезда. Он чудесный повар. Его отец настоящий профессионал, ваза, из той же деревни, что и Годзилла.
— Почему он здесь и совсем один?
— Он не один. Его окружают любящие глаза, уши и сердца. Но он не может жить в деревне. Для него это слишком опасно. Гуль-как — это тот, кого мы зовем моут — он живет в своем собственном мире, по своим особым правилам. Он немного похож на тебя, — Муса серьезно, без улыбки, посмотрел на Тило.
— Ты хочешь сказать, что он деревенский дурачок? — Тило тоже без улыбки посмотрела Мусе в глаза.
— Я хочу сказать, что он особенный человек, благословенный человек.
— Кто же его благословил? Что за извращенный способ благословения, твою мать?
— Его благословили прекрасной душой. Мы почитаем наших моутов.
Муса уже давно не слышал этого краткого ругательства, тем более от женщины. Оно легонько приземлилось на его стиснутое сердце и пробудило память о том, почему, как и насколько сильно он любил Тило. Он сразу попытался вернуть это воспоминание туда, откуда оно пришло, — в наглухо запертый чулан памяти.
— Мы едва не потеряли его два года назад. В деревню нагрянули солдаты с прочесыванием. Людей выгнали из домов и построили в шеренгу. Гуль бросился навстречу солдатам. Он был уверен, что это пакистанцы пришли освобождать нас. Он пел, приплясывал и кричал: «Дживей! Дживей! Пакистан!» Он пытался целовать руки солдат. Они прострелили ему ногу, избили прикладами и оставили на снегу истекать кровью. После этого у него случается истерика всякий раз, когда он видит солдат. Он пытается убежать от них, а это самое опасное. Что можно сделать в такой ситуации? Короче, я привез его в Сринагар, в наш дом. Но теперь в нашем доме едва ли кто-нибудь живет — во всяком случае я там уже не живу, — и он не захотел там оставаться. Тогда я нашел для него работу. Этот плавучий дом принадлежит моему другу, и Гульрез находится здесь в безопасности. Ему не надо никуда выходить. Он должен готовить еду для гостей, но они бывают здесь крайне редко. Продукты для этого доставляют сюда другие люди. Единственная опасность — лодка довольно древняя, не потонула бы.
— Ты серьезно?
Муса улыбнулся.
— Нет, она вполне надежна.
Парень, у которого «были не все дома», тоже сел за стол и принялся с отменным аппетитом уписывать приготовленную им еду.
— Почти все моуты в Кашмире были убиты. Их убивали первыми. Потому что они не понимают, что значит слушаться приказов. Может быть, поэтому они нам и нужны. Учить нас, как быть свободными.
— Или убитыми?
— Это одно и то же. Только мертвые свободны.
Муса посмотрел на покоившуюся на столе руку Тило, которую знал лучше, чем свою собственную. Она до сих пор носила серебряное кольцо, подаренное им много лет назад, когда он еще был другим человеком, и средний палец все так же был испачкан чернилами.
Гульрез, понимая, что речь идет о нем, принялся суетиться вокруг стола, наполняя стаканы и тарелки, а в это время из карманов его пхерана отчаянно мяукали котята. Улучив момент, когда Муса и Тило замолчали, он представил им Агу и Ханум. Серого в полоску звали Ага, а черно-белую, как арлекин, кошечку — Ханум.
— А где Султан? — с улыбкой спросил Муса. — Что с ним?
Лицо Гульреза, словно по сигналу, омрачилось. Он ответил длинным ругательством на смеси кашмирского и урду. Тило поняла только последнюю фразу: «Арре усс бевакуф ко агар яхан минтри ке саатх рехна нахи аата тха, то пхир вох саала ис Дуния мейн аайя хи кйуун тха?» («Если этот дурак не знает, как ужиться здесь с военными, то зачем он вообще появился на свет?»)
Не было никаких сомнений, что Гульрез услышал эту фразу от родителей или соседей и относилась она к нему самому, но теперь он воспользовался ею, чтобы отругать какого-то неведомого Султана — кто бы он ни был.
Муса громко рассмеялся, обнял Гуля и поцеловал его в макушку. Гуль улыбнулся. Счастливый сорванец.
— Кто такой Султан? — спросила Тило.
— Потом расскажу.
После ужина они вышли на крыльцо покурить и послушать новости по радио.
Три боевика убиты. Несмотря на комендантский час, в Барамулле прошли массовые протесты.
Стояла безлунная, черная, непроницаемая ночь.
Гостиницы бульвара, цепочкой тянувшиеся вдоль берега озера, были превращены в казармы, опутанные колючей проволокой, обложенные мешками с песком и окруженные заграждениями. Столовые стали солдатскими спальнями, стойки портье — камерами предварительного заключения, а номера — комнатами допросов. Вышитые гобелены и толстые ковры заглушали крики молодых людей, которых били током по половым органам и которым вливали бензин в задний проход.
— Знаешь, кто здесь сейчас находится? — спросил Муса. — Гарсон Хобарт. Ты с ним вообще виделась?
— Нет, не видела его уже несколько лет.
— Он заместитель начальника местного отделения Разведывательного бюро. Это большая должность.
— Рада за него.
Не было ни ветерка. Гладь озера не шевелилась, лодка даже не покачивалась, но тишина казалась хрупкой.
— Ты любил ее?
— Да, и хотел сказать тебе об этом.
— Почему?
Муса докурил сигарету и закурил следующую.
— Не знаю. Это было дело чести — твоей, моей и ее.
— Почему ты не говорил о ней раньше?
— Не знаю.
— Это была свадьба по уговору?
— Нет.
Сидя рядом с Тило, дыша в унисон с ней, он чувствовал себя пустым домом, в котором слегка приоткрылись окна и двери, впустив немного воздуха для запертых там призраков. Когда Муса снова заговорил, он обращался к ночи, к горам, невидимым в этот час, если не считать мерцающих огней армейских лагер