Половинчатость принимаемых решений привела к фактическому расколу партии, который, однако, опасались закрепить организационно. Партийные руководители, особенно на местах, самым активным образом сопротивлялись тому, чтобы их значение было принижено. Они выступали на общесоюзных форумах с резкой критикой «антисоциалистической» сущности перестройки. В большинстве случаев за такой критикой скрывались личные мотивы или чисто догматическое представление о социализме, но у части выступавших проявлялось искреннее несогласие с реформами в связи с тем, что линия перестройки оказалась отнюдь не выверенной, особенно в хозяйственно-экономическом плане, не была развернута столь необходимая борьба с преступностью, поднявшей голову, против сепаратистских элементов, раскачивавших страну.
Я слышал много таких выступлений и на пленумах ЦК, и на заседаниях съездов народных депутатов, и в Верховном Совете СССР. Горбачев и целый ряд лиц из его окружения воспринимали их болезненно. Я принадлежал к тем, кто считал, что нужно взять на вооружение рациональное зерно из некоторых таких выступлений, но только в том случае, если ясно, что их авторы — за радикальные изменения в нашей общественной и экономической жизни.
Лишь процесс демократизации партии позволил бы изолировать в ней деструктивные, догматические элементы и идеи. Это могло привести к постановке вопроса об организационном ее расколе. К здоровой части, несомненно, отошли бы и те, кто, не принимая тоталитарную систему, в то же время критиковали Горбачева и его окружение за серьезные ошибки в экономическом и государственном строительстве. Можно было бы рассчитывать и на то, что к здоровой части партии отойдет уже отколовшаяся от нее и набирающая вес прослойка, состоящая главным образом из представителей интеллигенции, которая начинала сильно критиковать Горбачева за нерешительность в реформировании, демократизации страны.
Перед ХХVIII съездом Горбачев спросил, кто из нас хотел бы остаться в Политбюро. Большинство, в том числе и я, ответили, что считаем несовместимым членство в ЦК с занятием государственных постов. С этим согласились. Тем не менее на съезде настояли, чтобы министры обороны, иностранных дел, председатель КГБ все-таки были членами ЦК. Все занимавшие эти посты такую позицию приняли.
Что касается меня, то в своем выступлении на съезде я заявил: «Считаю твердо, что члены Президентского совета не должны входить в Политбюро, и буду действовать на основе этого убеждения». В этом же выступлении, касаясь роли партии, подчеркнул, что одной из главных причин осложнения обстановки в стране был тот факт, что мы не действовали «опережающими темпами» в области обновления партии, которая после отказа от конституционно гарантированной ведущей роли в обществе должна была встать на путь завоевания места ведущей силы.
Партия, по сути, на этот путь не встала. Оказалась не готовой действовать в тот момент демократическим путем, согласиться с существованием в ней «разномыслящих, но равно ответственных за перестройку сил», с политическим плюрализмом в стране. Негативно сказалось и отсутствие новой идеологической основы деятельности. Ее не могли заменить сентенции типа «социализма с демократическим лицом».
В это время в стране стал расти рейтинг Б. Н. Ельцина, который динамично выдвигался в лидеры. Без «ельцинского фактора» уже нельзя было ни оценивать обстановку, ни делать прогнозы ее развития.
Что касается роли и места партии в обществе, то позиция Ельцина в общем не отличалась радикально от позиции Горбачева. Работая первым секретарем Московского городского комитета КПСС и будучи кандидатом в члены Политбюро, Ельцин отнюдь не выступал против руководящей роли партии. Но уже на том этапе, — а я присутствовал на пленуме ЦК, когда Борис Николаевич неожиданно для большинства находившихся в зале подал в отставку с поста кандидата в члены Политбюро, — он выступил против порядков, существовавших в высшем партийном органе. Но что хотелось бы отметить: он не просил отставки с поста первого секретаря московской парторганизации.
Дальнейший расклад был вполне ожидаемым. Все выступавшие осудили — кто резче, кто мягче — «проступок» Ельцина. Ни один не выступил в его поддержку. Создавалось впечатление, что Горбачев в тот момент хотел если не вывести его из-под удара, то во всяком случае смягчить этот удар.
Просьбу Ельцина удовлетворили. А через несколько дней освободили его и от поста первого секретаря МГК — в результате хорошо подготовленной, главным образом отделом оргпартработы ЦК, антиельцинской кампании в Москве. Мне представляется, что и в тот момент Горбачев не занимал крайних позиций, он даже пытался «оставить дверь приоткрытой», но тон в отношении Ельцина уже задавали другие, а Горбачев им не противодействовал, возможно, опасаясь усиления в партии «антиперестроечного ядра».
Но все это еще не привело Ельцина к отрицанию лидирующей роли партии. Об этом свидетельствовало его выступление на XIX парткоференции, где он признал свои ошибки. Лишь после этого «неуслышанного» партией выступления Ельцин начал политически дрейфовать в сторону отказа от модели партийного руководства, ставя это условием демократизации общества, а затем, после путча ГКЧП, перешел на антикоммунистические позиции.
Как-то один из моих друзей-политологов сказал мне: «А знаешь, если б Ельцин был избран генеральным секретарем партии, она сохранила бы свое значение и место в обществе». Думаю, что он был прав. Но после XIX партконференции развитие событий приобрело собственную логику. Я бы выделил в ней два основных элемента: во-первых, набиравшую силу неприязнь, соперничество и борьбу между Горбачевым и Ельциным и, во-вторых, все большее влияние, которое оказывала на Ельцина обладавшая значительным интеллектуальным потенциалом Межрегиональная группа, которая явно подталкивала его к лидерству в стране.
В это время уже возник российский Центр во главе с Б. Н. Ельциным, который выиграл борьбу за Верховный Совет РСФСР, а затем стал первым президентом России. Во многом руководствуясь интересами борьбы за власть, Ельцин и его окружение поставили своей целью добиваться абсолютного суверенитета Российской Федерации. В этих условиях на их сторону начали перетекать те, кто вынашивал идеи независимости национальных республик.
С этого момента, с учетом истинного места России в экономике и политике СССР, можно было реально говорить о двоецентрии. Личные отношения Горбачева и Ельцина, слегка сглаженные отдельными «доверительными контактами», оказывали все более негативное влияние. Неприязнь подогревалась влиятельными людьми из их окружения.
Реальная сила и власть постепенно переходили к Ельцину. Процесс, конечно, был непростой. У всесоюзного руководства в руках оставались важнейшие рычаги управления. Но дело было в том, что они использовались все менее активно и здраво на благо развития экономики, сохранения союзного государства.
Мне представляется, что развала Советского Союза могло бы не быть при успехах союзных властей в решении основных задач, стоящих перед страной.
Одним из наиболее актуальных и важных было совмещение неумолимого процесса обретения республиками суверенитета с сохранением единого экономического пространства в рамках Союза и всеобщим переходом к рыночным отношениям. Я бы даже назвал это главной задачей. На успех можно было бы рассчитывать лишь в случае согласованных и взаимообусловленных решений союзного руководства и руководства Российской Федерации. Их не было.
В моем архиве сохранились записи с совещания экономистов у М. С. Горбачева 16 марта 1991 года. Среди участвовавших был эстонский экономист, несомненно влиятельный в балтийских депутатских кругах М. Л. Бронштейн. «Главная причина трудностей, — сказал он, — резко растущее противостояние Центра и республик. Нужно разграничить во времени подписание экономического и политического Союзного договора». Эта мысль высказывалась не впервые.
Горбачеву предлагали сначала подписать экономический договор, который — уверен, так как говорил со многими руководителями союзных республик, — подписали бы все, в том числе и прибалты. В ноябре 1990 года, накануне четвертого съезда народных депутатов, мы на даче в Волынском готовили доклад президента СССР «О положении страны и мерах по преодолению сложившейся кризисной социально-экономической и политической ситуации». Присутствовали А. Н. Яковлев, С. С. Шаталин, В. А. Медведев, А. С. Черняев, Г. Х. Шахназаров, Е. Г. Ясин и другие. Так как мне было поручено подготовить часть доклада по проблемам власти, я озвучил, уверен, разделяемую многими из перечисленных лиц идею о первоначальности экономического договора. Предложение на этот счет сначала было воспринято Горбачевым не скажу что с большим энтузиазмом, но отвергнуто с ходу не было. На следующий день, однако, он сказал:
— Не пойдет.
— Почему? — спросил я. — Ведь это проходной вариант, причем все республики согласны с тем, что при подписании экономического договора они возьмут на себя определенные обязательства, без которых не сможет функционировать единое экономическое пространство.
— Если мы подпишем экономический договор, — ответил Горбачев, — то многие остановятся на нем и не захотят подписать Союзный, который уже готов, и все заявили о своем согласии присоединиться к нему.
— Да, но ведь и экономический договор подразумевает создание наднациональных структур. Нужно начать с экономики, а затем наращивать политические структуры Союза.
Горбачев отверг эту идею. Думаю, что он искренне верил в реальность Союзного договора и возможность его подписания. Так или иначе, но развести по времени экономический договор, приемлемый для всех, и политический не удалось.
Стало еще сложнее оттого, что вместо создания общесоюзной рыночной инфраструктуры ставку сделали на так называемый «региональный хозрасчет». В республики передавалась государственная собственность. В некоторых из них решалось, отчислять ли средства в союзный бюджет. Провозглашался приоритет республиканских законов над союзными.