Он рассказал, что получил приглашение принять участие в семинаре в Гарвардском университете. По его словам, речь идет о выработке конкретных мер экономической помощи Советскому Союзу размером не менее 30 миллиардов долларов. Но главное заключается в том, что помощь — целевая: каждая ее часть будет ответом на тот или иной наш шаг по пути реформ. Например, мы отпускаем цены — за этим следует товарная интервенция в СССР с Запада; мы делаем свой рубль конвертируемым — Западом создается стабилизационный фонд.
— Можете ли вы со мной подписать письмо о нашем согласии на такую схему? — спросил Явлинский. — Вторая моя просьба — устройте мне встречу с Горбачевым.
Я ответил утвердительно. На следующий день у меня на квартире мы отредактировали письмо, и Григорий Явлинский был искренне удивлен, что я, не согласовав ни с кем содержание этого письма, подписал его. Затем его принял Горбачев.
Это было незадолго до поездки советской экономической делегации, которую мне поручили возглавить, в Соединенные Штаты. Многое из нашего пребывания в США обросло сплетнями, домыслами. На самом деле всё обстояло так: мы вместе с В. И. Щербаковым — в то время заместителем председателя Совета министров СССР — приехали в Вашингтон, чтобы разъяснить американскому руководству суть экономической политики нашего правительства. Горбачев попросил включить в делегацию и Явлинского, уже находившегося в Бостоне, что и было сделано. Американцы проявили к нему особый интерес, настаивая, чтобы он был с нами не только у госсекретаря Бейкера, но и у президента Буша. Создавалось впечатление, что они хотели более выпукло показать наличие оппозиции вырабатываемому экономическому курсу в СССР и найти таким путем аргументы для оправдания своей «сдержанности» в отношении этого «половинчатого» курса.
При всех разногласиях, нужно сказать, Явлинский в общем оставался в команде, хотя на встречах стремился демонстрировать «превосходство в интеллектуальном плане» над остальными членами делегации. Мы к этому относились в меру снисходительно.
После окончания официальных встреч 31 мая меня пригласил президент Буш на рабочий ланч. Присутствовал его помощник по вопросам национальной безопасности Скоукрофт и переводчик Афанасенко. Атмосфера была поистине дружеской. Я сказал президенту, что он отлично выглядит. Это было хорошо воспринято — Буш незадолго до нашей встречи, будучи в Токио, потерял там сознание во время приема. Питер Афанасенко позже рассказал, что один из наших военачальников, до меня принятый Бушем, начал разговор с ним со слов: «Вы что-то сегодня не очень хорошо выглядите, господин президент», — беседа, запланированная на полчаса, закончилась в 5 минут.
Буш больше расспрашивал. Сам говорил о чем угодно, но без какой-нибудь конкретики. После ланча повел меня в «личный кабинет», где показал свою гордость — новый компьютер. Напечатал на нем письмо Горбачеву. Позвал свою секретаршу, попросив снять копию. Старая леди пробрюзжала: «Господин президент должен был бы знать, что ему следовало нажать вот эту кнопку — сам компьютер выдает необходимое число копий».
В общем, впечатлений было хоть отбавляй. Но никакого серьезного разговора об экономической поддержке наших реформ не было.
Фактически безрезультатно окончилась и столь многообещающая вначале работа советско-американской группы в Бостоне. Во всяком случае, ни при каких условиях нам никто не предложил 30 миллиардов долларов. У членов группы — Аллисона, Явлинского и других были разные объяснения неудачи. Но факт оставался фактом.
В это время я стал «шерпой» — так называют местных проводников-носильщиков, помогающих иностранцам взбираться на Гималайские вершины. По одному такому помощнику полагается и каждому главе государства, входящего в «семерку», а затем — в «восьмерку». У нас, хотя мы в то время еще не были членами этого клуба, тоже появился «шерпа». В мои обязанности входили предварительные встречи с коллегами с целью подготовки нашего участия в саммите «семерки» в Лондоне. На 17 июля 1991 года была назначена встреча глав государств «семерки» с Горбачевым.
Я прибыл в Лондон раньше. Нужно было обговорить кое-какие детали с британским «шерпой», с которым условились встретиться после окончания заседания «семерки». Меня остановил полицейский в ожидании того, когда главы государств рассядутся по своим машинам. На пороге стояли Буш, Бейкер и другие. Площадь была пуста — журналисты, главным образом с телекамерами, сгрудились метрах в пятидесяти. Ближе их не подпускали. Вдруг президент Буш приветливо помахал рукой: «Примаков!» Я, естественно, подошел — пропустили. Рукопожатия, приветствия, вопросы — когда прибывает Горбачев? Бейкер, понизив голос, спросил, не привез ли я с собой тархуновой водки — он хорошо запомнил тот напиток, которым нас потчевал известный скульптор Зураб Церетели на своей квартире в Москве. Ответил в шутку, что, если это будет способствовать успеху завтрашних переговоров с Горбачевым, достану тархуновую водку и в Лондоне.
Телевизионщики и фоторепортеры, не слыша, о чем мы говорили, активно снимали нас с расстояния. Через считаные минуты разнеслось: американское руководство что-то живо обсуждало с советским «шерпой».
«О чем это вы беседовали?» — был первый вопрос, с которым ко мне обратился Горбачев на аэродроме, где я его встречал через пару часов.
На следующий день состоялся долгожданный разговор руководителей семи государств с президентом СССР. С советской стороны в зале были Горбачев и я. Остальные, в том числе В. И. Щербаков, С. А. Ситарян, министр иностранных дел А. А. Бессмертных, помощник президента А. С. Черняев, советник В. В. Загладин, были в другой комнате. Связь с ними я мог осуществлять при помощи факса, но воспользовался им единственный раз, передав, что началось обсуждение — надо же было хоть как-то задействовать этот механизм, после того как мне долго объясняли, как я им должен пользоваться.
Я вел подробную запись выступлений. Почти в каждом из них звучал энтузиазм по поводу «исторической первой встречи “семерки” с главой Советского государства», но мне не удалось выудить какой-либо конкретики по проблеме экономической помощи СССР. Стало очевидным, что Запад не собирался масштабно поддержать СССР. Может быть, уже имелась развединформация о ГКЧП — встреча в Лондоне была накануне путча. Но скорее всего, сказалась неготовность и нежелание Запада помочь подняться Советскому Союзу, войти на равных в мировое сообщество.
Окончательную точку поставил ГКЧП
1990-й и первая половина 1991 года знаменовали собой резкое обострение внутрисоюзных отношений. Именно в это время усилились процессы, которые привели в конце концов к развалу Советского Союза.
Точку поставил так называемый ГКЧП. Горбачев, кто бы что ни говорил впоследствии, однозначно признал решающую роль Ельцина в ликвидации путча. В Форосе, куда я вместе с другими прилетал за Горбачевым (об этом — дальше), он при мне и Бакатине резко бросил А. И. Лукьянову: «Если ты не смог сразу собрать Верховный Совет СССР, чтобы разделаться с путчистами, почему не встал рядом с Ельциным?» Но выбор был сделан Ельциным. Об этом свидетельствовала и унизительная сцена на заседании Верховного Совета РСФСР, куда вызвали президента Горбачева после его возвращения из Фороса.
19 августа 1991 года, когда произошел путч, я находился с внуком Женей в санатории «Южный», километрах в 8—10 от дачи в Форосе, на которой отдыхал Горбачев с семьей. Со мной в этом санатории отдыхали Р. Н. Нишанов, П. К. Лучинский, бывший в то время секретарем ЦК, министр внутренних дел Б. К. Пуго с женой Валентиной и другие. Здесь же жили помощники президента А. С. Черняев и Г. Х. Шахназаров, которые ежедневно ездили к Горбачеву.
В воздухе пахло грозой. 17-го вечером мы с Шахназаровым прогуливались по территории санатория и говорили о том, что предстоящее через несколько дней в Огареве (под Москвой) подписание уже готового Союзного договора может быть сорвано просто потому, что его активных сторонников арестуют.
Прошло уже две недели, как я находился вблизи Фороса, но Горбачев ни разу мне не позвонил. Год назад при том же расположении — в Форосе он, в санатории я — все было по-другому. Что случилось? Толя Черняев, чувствуя какую-то неловкость, тем более что Горбачев по несколько раз в день говорил по телефону с Нишановым, Лучинским, Пуго, уверял меня, что «шеф собирается пригласить перед отъездом». Скажу честно, мне такая «пауза» в отношениях — я не нахожу ей объяснения по сей день — не мешала прекрасно отдыхать. 16-го чета Пуго, с которыми я был в очень хороших отношениях, мой старый приятель Лучинский и я были приглашены председателем Крымского облисполкома Багровым в горы (Нишанов, больше других связанный с подготовкой Союзного договора, улетел в Москву раньше). В горах мы все отравились, думаю, что съели арбуз с нитратной начинкой. Когда 18-го Пуго, к которому я питал и питаю самые добрые чувства, с женой, еще далеко не оправившись, вылетали в Москву, сказал ему: «Борис, куда торопишься, побудь еще несколько дней». Улыбнувшись, он ответил: «Не могу, нужно быть в Москве». Будучи втянутым в ГКЧП, Пуго оказался честнее других: после провала путча, в тот момент, когда его пришли арестовывать, он и жена покончили жизнь самоубийством.
Но это уже было после провала ГКЧП 21 августа, а 18-го, во второй половине дня, у меня и других отдыхавших в санатории «ответственных работников» перестали работать телефоны спецсвязи и городской. В 7 утра 19 августа меня разбудил встревоженный Лучинский: «Быстро включай телевизор!» Передавали обращение ГКЧП. Тут же запросил срочно билеты на самолет и вылетел в Москву.
На следующий день в 8 утра поехал в Кремль. Пропустили, как всегда, без задержки. Через полчаса зашел к Г. Янаеву, кабинет которого находился метрах в тридцати от моего. Спросил:
— Ты что, в своем уме?
Янаев был растерян.
— Если бы отказался, как тогда, в апреле (?!), — ответил он, — то… — и выразительно постучал указательным пальцем по лбу. — Что делать сейчас?