Положение для России было вдвойне тревожным, так как на таджикско-афганской границе стояли наши пограничники. Их присутствие там было неизбежным не только из-за нашей заинтересованности в стабилизации положения в этой стране СНГ, но и в результате того, что таджикско-афганская граница была границей всего Содружества, да в определенной степени и самой России.
Между тем наши погранзаставы, которые создавали заслон для передвижений через границу боевиков и дельцов наркобизнеса, а подчас это были одни и те же люди, стали объектом постоянных нападений со стороны Афганистана. Росло число жертв. Пришлось в ответ подавлять огневые точки на афганской территории. Была задействована и авиация.
Мой приезд в Кабул был вызван всеми этими обстоятельствами. Остановились в полуразрушенной гостинице «Интерконтиненталь» — функционировала только одна ее часть. Через несколько часов после прибытия был приглашен на встречу с президентом Раббани. Однако я понимал, что основная беседа состоится с военным министром Ахмад Шахом Масудом. Будучи одним из ведущих полевых командиров, он вел борьбу против нашей армии в Афганистане. В основном совершал набеги из своего неприступного ущелья Панджшер. Его называли «панджшерский лев». Так же, как и Раббани, Ахмад Шах — таджик. Я думаю, что ситуация в Таджикистане эмоционально на них воздействовала больше, чем на других.
Но начал я свой разговор с ним не с таджикских событий. Когда ехал в его резиденцию, мой афганский коллега рассказал, что «охранник Ахмад Шаха из русских» на днях женился на афганской девушке, обрел семью. Этот рассказ, естественно, меня заинтриговал. По моей просьбе Ахмад Шах позвал «русского охранника» в комнату, где мы находились вдвоем плюс приехавший со мной в Кабул переводчик, прекрасно говорящий на дари. Вошел здоровенный парень в афганской одежде с автоматом. Черная окладистая борода (потом мне сказали, что он красит волосы на голове и бороду в черный цвет) обрамляла уже не скажешь европейское, а с восточным налетом лицо.
Я стал расспрашивать его, он отвечал по-русски чисто, но с некоторым напряжением. С Ахмад Шахом и другими говорил совершенно свободно на дари. Ахмад Шах сказал мне, что только очень узкий круг знает о том, что его охранник — русский. Сам «русский охранник» рассказал свою историю: был направлен в разведку, завязался бой, его тяжело ранили, взяли в плен в бессознательном состоянии. Бойцы Ахмад Шаха его выходили («Разве я могу это забыть!»), принял ислам, поступил в личную охрану Ахмад Шаха («Готов за него отдать жизнь!»), приезжали мать с сестрой, уговаривали хоть на время приехать домой, и начальник разрешил, но он отказался.
Трехчасовой разговор с Ахмад Шахом получился максимально деловым. Я изложил ему наше видение ситуации в Таджикистане и в Афганистане. Сказал прямо, что усиление военных действий с нашей стороны неизбежно в том случае, если ударам будут подвергаться российские и таджикские пограничники. Мы научены горьким опытом и, конечно, вводить войска на территорию Афганистана не собираемся. Но у нас есть возможность защитить свои интересы без сухопутной операции.
Сказал Ахмад Шаху, что мы стремимся к политическому, несиловому урегулированию в Таджикистане. При этом мы считаем, что нужно незамедлительно начинать переговоры между Душанбе и оппозицией при одновременном проведении многосторонних встреч с участием России, Афганистана, Таджикистана, Узбекистана и Ирана. Возможно участие и других центральноазиатских государств. Для создания наилучших условий мирного урегулирования прекратить с двух сторон вооруженные действия на границе, отказаться от инфильтрации исламских боевиков в Таджикистан и начать процесс возвращения беженцев, гарантировав им безопасность и помощь в обустройстве.
Собеседник во многом соглашался со мной и проявил живой интерес в организации моей встречи с руководителем таджикско-исламской оппозиции Саидом Абдуллой Нури. Конфиденциальный контакт с ним состоялся 31 июля. Это была первая встреча российского представителя с руководителем самой крупной таджикской антиправительственной силы, бросившей вооруженный вызов президенту Таджикистана Имомали Рахмонову. Разговор состоялся предельно откровенный, но общались через переводчика, хотя позже, встречаясь с Нури в Москве, я убедился, что он вполне прилично говорит по-русски.
Нури в целом оставил о себе хорошее впечатление. Мне рассказали, что он пришел в активную борьбу с правительством не сразу — был «рядовым» муллой, но, может быть, отличался от других своих коллег тем, что начал открыто выступать против коррупции, и его посадили в тюрьму.
— Надеюсь, вы понимаете, — сказал я, — что не в ваших интересах включать Россию в действия против отрядов оппозиции, базирующихся в Афганистане. Мы будем вынуждены пойти на это, если они не прекратят обстрелы пограничников. Но этому есть реальная альтернатива. Россия готова способствовать вашим переговорам с президентом Рахмоновым.
Откровенность моя была, судя по всему, хорошо воспринята Нури. Он, в свою очередь, заявил, что «таджикское правительство в изгнании (а они уже создали его. — Е. П.) не ставит задачу свержения руководства в Душанбе, однако стремится к созданию там коалиционного кабинета со своим участием». По словам Нури, после нашей встречи, которая может открыть перспективу переговоров с руководством в Душанбе, он направит свои усилия на то, чтобы не осложнять положение на границе. «Но всех полевых командиров я не контролирую», — добавил он.
Таким образом, как я считал, Нури послал весьма важный «сигнал». Разговор с ним, пожалуй, можно было считать отправной точкой тяжелого, продолжительного, со многими отступлениями процесса урегулирования отношений таджикского руководства с исламской оппозицией.
Дальнейшее развитие событий доказало правильность такого вывода. Уже в Москве и в Душанбе я продолжал встречаться с лидерами двух сторон. Важнейшими считаю беседы с президентом Э. Рахмоновым, который буквально на глазах матерел, набирал вес как политический деятель, и со вторым человеком в исламской оппозиции, во многом задававшим в ней тон, Хаджи Акбаром Тураджонзада. С ним удалось договориться о приблизительной пропорции представительства оппозиции и душанбинского руководства в органах власти — 30 процентов на 70. Рахмонов поддержал это соотношение.
После беседы с Нури особое значение приобрел полет из Кабула в Тегеран. Вечером 31 июля Ту-154 совершил посадку на аэродроме иранской столицы.
1 августа состоялись встречи с президентом Рафсанджани, министром иностранных дел Велаяти, заместителем министра Ваэзи. С коллегами из иранских спецслужб не встречались — тогда к этому не было проявлено интереса ни с одной стороны. В силу специфики нашей миссии в центре внимания оказался разговор о способности Ирана сыграть позитивную роль в урегулировании в Таджикистане.
Самой запоминающейся была продолжительная беседа с Ваэзи. Если отвлечься от его мусульманской униформы — рубашка со стоячим воротником, без галстука, — он представлял и по своему образу мышления, и по наружности (хотя и с обязательной, но коротко подстриженной бородкой) совершенно светский типаж. Говорить с ним было легко. Главное, в чем Ваэзи, да позже и Велаяти, согласился со мной, — это крайне невыгодная для наших стран дестабилизация обстановки в Таджикистане, который в силу обстоятельств стал одним из «сообщающихся сосудов» — другим был Афганистан.
Чувствовалось, что иранцев беспокоило ослабление их позиций в Афганистане. Тем более что там, как сказал Ваэзи, практически нет центрального правительства, усиливаются взаимозависимость и солидарность между таджикскими боевиками и теми афганскими отрядами, которые близки им по национальному признаку. Это создает опасность раскола Афганистана. Неурегулированность в Таджикистане непосредственно способствовала развитию этой тенденции.
Сошлись на том, что сепаратистские процессы, будь то в Афганистане или Таджикистане, чреваты в конечном счете дестабилизирующим воздействием на сам Иран. Сепаратизм — серьезный враг и для России, которая в то время столкнулась с трудными проблемами в Чечне. Ваэзи с пониманием отнесся к моим словам о том, что не следует считать религиозный фактор доминирующим при определении отношения к противоборствующим сторонам в этом конфликте, чреватом сепаратизмом.
И Ваэзи, и Велаяти сетовали на то, что Иран якобы «отодвигается» нами от решения таджикской проблемы. Это тем паче необъяснимо, что на его территории нашла временное убежище часть руководящей верхушки исламской таджикской оппозиции.
В ответ я предложил координировать деятельность по урегулированию в Таджикистане. Я считал, что нужно использовать все в интересах такого урегулирования, и не ошибся в этом. И в Москве, и в Тегеране мы позже не раз обсуждали таджикскую ситуацию с иранскими представителями и, несмотря на некоторые непоследовательные действия со стороны Ирана, в целом приходили к согласию.
Первое мое посещение Тегерана в 1993 году и второй приезд в иранскую столицу тоже в качестве директора СВР в феврале 1995 года еще раз убедили меня в том, что следует развивать отношения с этой страной не только в экономическом, но и в политическом плане. В мире не должно быть государств-изгоев. Вместе с тем игнорирование полезности политических контактов с Ираном, несомненно, ослабило бы миротворческие усилия в первую очередь в Таджикистане, а также в Нагорном Карабахе.
Особенно хочу сказать о выдающемся человеке — скромном, даже застенчивом, умном и доброжелательном, очень современном и образованном, обладающем огромными возможностями и щедро приносящем их на алтарь поддержки своей общины. Речь идет о руководителе исмаилитов Кериме Ага Хане. В мире десятки миллионов представителей этой ветви ислама, которые безусловно признают Ага Хана своим предводителем. Значительная группа исмаилитов проживает в Афганистане и Таджикистане в районе Бадахшана. Я многократно встречался с Керимом Ага Ханом и всегда учитывал мудрые советы этого человека, без сомнения заинтересованного в мире и стабильности в этих двух странах. Немало сделал Керим Ага Хан и для того, чтобы поддержать в финансовом и экономическом отношении общины исмаилитов. Мы со своей стороны делали многое, чтобы облегчить осуществление этих столь необходимых гуманитарных акций.